Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

Я тоже знал одного человека, который сгорел. Он плыл из Гаваны в Одессу, и в результате случившегося шквала его корабль разломило на несколько частей. Всех разбросало кого куда, одним словом, он оказался один посреди безбрежного мирового океана. И стал плыть. А что еще делать? Плыл, плыл, и на него напала хищная голодная акула. А у него случайно оказался в кармане складной ножик. Он вступил с акулой в единоборство и после длительного жестокого сражения вспорол ей брюхо. Она всплыла вверх этим распоротым брюхом, и он некоторое время поотдыхал, держась за нее. Потом поплыл дальше. А что еще делать? В какой стороне ближайший берег, он и понятия не имел, поэтому плыл без целеустремленности, не очень быстро, просто лишь бы не бездельничать, часто отдыхая на спине. Была у него одна почти несбыточная надежда: вдруг какой-нибудь случайный корабль пройдет мимо и, может быть, заметит. Плыл он так дней пять, потом на него напала еще одна акула, их в этой части океана ужас сколько, они там кишмя кишат. Ну, на второй раз он, не будь дураком, уже не просто подержался за ее распоротое брюхо, а еще и вырезал из него печень и съел. Говорят, акулья печень не только очень питательная, но и помогает от множества разных болезней. Наелся и поплыл дальше. По-прежнему не спеша. Тут еще один шквал случился, его подняло на гребень гигантской волны и несло столько, что он счет дням потерял. Потом на него напал гигантский спрут, за ним вслед стая прожорливых пираний и, наконец, третья акула, у которой он, не будь дураком, не только печенку, но и сердце в сыром виде съел. Он мне потом по этому поводу так высказывался: если б, говорит, на меня там никто не нападал, так я б там с голоду помер. Так что с питанием у него было довольно прилично, но утомился он страшно. Над ним уже огромная стая чаек летала, чтоб, когда он совсем обессилеет, выклевать у него глаза. Однажды ночью шлепает он ладонями по воде, и вдруг такая мысль приходит в голову: какой смысл сопротивляться обстоятельствам дальше, если корабли что-то не проплывают и надежды на спасение фактически нет. И перестал он шлепать, то есть потерял волю к жизни. Но вдруг видит: вдали во тьме огоньки мерцают. Ну и, конечно, снова зашлепал. Огоньки все ближе и ближе, их все больше и больше, наконец и берег стал различаться. Самым трудным, как всегда в таких обстоятельствах, оказались последние десять метров. Но он их нечеловеческим усилием все-таки преодолел, вышел на берег и тут же рухнул без памяти на песок. Заснул длительным сном. Сквозь этот сон чувствует: кто-то его толкает, кричит ему в ухо: «Что это вы так развалились широко? Где это видано?», но он только промычал невразумительно в ответ и продолжал целительно пребывать во сне. Еще какое-то время прошло, слышит уже совсем громкий голос какой-то женщины: «Слушайте, гражданин, вы что – хотите за десять копеек получить все черноморское солнце без остатка?» Открывает глаза, думает: какие еще десять копеек, и вдруг видит: батюшки, да это же одесский пляж, на него вход десять копеек! И над ним тетка-служительница стоит – вечер, мол, уже пляж закрывать пора. Встал он, извинился и пошел домой. Приходит, а домочадцы делают большие глаза: мы, говорят, тебя завтра только из Гаваны ждали. Господи, говорят, да ты краснее рака, ты же совсем сгорел, ужас просто. Глянул мой знакомый в зеркало – да, говорит, сгорел я.

Еще бы! Целый день пролежать под одесским солнцем. Кто угодно сгорит.

121

«Когда передо мной распахнулись ворота тюрьмы, было солнечное весеннее утро», – сказал Геннадий. А до этого он сказал: «Нам с вами, товарищ Верещагин, работать долго, и я хочу, чтоб вы знали мою жизнь.

«У вас найдется для меня тридцать минут?» – спросил он.

«Господи, хоть три часа! – ответил Верещагин. – Времени у меня много. У меня таланта нет».

«Вы издеваетесь над собой, – сказал Геннадий. – Вы искренний человек, поэтому я вам доверяю».

«У меня искренность от отчаянья», – объяснил Верещагин.

«Я вошел в продовольственный магазин и купил три килограмма трюфелей, – сказал Геннадий. – Было солнечное весеннее утро. Навстречу, смешно переваливаясь с ножки на ножку, шла девочка лет трех. «Возьми, – я протянул ей кулек, похожий на огромный букет пышных роз. – Это тебе. Не бойся! Дядя был наказан, но теперь он честный человек», – и ушел, не оглядываясь. Так началась моя свобода».

Ему тридцать три года, Геннадию. Он любит красоту, его речь изящна. Он называет Юрасика «Друг мой», о незнакомом человеке говорит: «Хомо сапиенс». Он входит в цех, опираясь на зонтик с длинной ручкой. Его шея всегда обмотана красным газовым платком «ввиду легкой воспаляемости шейных желез». Он подробно рассказывает Верещагину о своей жизни, и все рассказы начинаются с того момента, когда перед ним «распахнулись ворота действительности». «Что вы все ворота да ворота! – рассердился однажды Верещагин. – Лучше расскажите, почему они распахнулись». Геннадий с красивой грустью покачал головой. «Не надо об этом, – попросил он. – Вы старше меня и эрудированнее. Лучше я вас о чем-нибудь спрошу, вы позволите? Мне давно хотелось задать один вопрос…» – «Задавайте, – разрешил Верещагин. – Мне эта роль теперь подходит больше всего – отвечать и отвечать, а самому не спрашивать». – «Что такое экзистенциализм? – спросил Геннадий. – Подождите! – он схватил Верещагина за руку. – Я хотел бы сначала получить гарантию…» – «Все будет как в книжке», – пообещал Верещагин. «Никто не должен знать, что я вас об этом спрашивал», – сказал Геннадий. «Ах, вот оно что! – понял Верещагин. – Я буду молчать как рыба». – «Благодарю, – сказал Геннадий – он почти никогда не говорил «спасибо», а только «благодарю», считая, что так красивей. – Благодарю, – сказал он. – С максимальной абсолютностью я верю в этом мире только двоим…» – «А кто второй? – поинтересовался Верещагин. – В том что первый – это я, у меня нет никаких сомнений». Геннадий покачал головой с уже знакомой красивой грустью. «Вы – как раз и есть второй, – сказал он. – Я хотел бы услышать об экзистенциализме. Мне очень нравится это красивое слово».

Верещагин рассказал об экзистенциализме все, что знал, и еще кое-что довольно интересное прибавил от себя и ушел, а когда вечером вернулся в цех, к нему бросилась Альвина – она громко цокала и поправляла на бегу голубой парик. «Вы слышали? – спросила она, задыхаясь. – Оказывается, Геннадий экзистенциалист. Разве можно после этого удивляться, что я – вегетарианка?»

«Я попал в окружение замечательных людей, – подумал Верещагин. – С ними многое можно сделать. Мне не просто повезло. Это хороший знак, посланный свыше».

Теперь пора, совместно с читателем, разобраться в ни для кого не ясных вопросах: почему Верещагин не мог понять написанную в юности дипломную работу и что, собственно, означает это «не мог понять».

Не думает же читатель, что Верещагин смотрел на свою дипломную работу совершенно бессмысленным взглядом, как баран на новые ворота, то есть как профан, невежда, как совершенно некомпетентное в данных проблемах лицо? Не думает, конечно. И автор так не думает. Это мы с вами, не обладая научным складом мышления, бесконечно далекие от переднего края наступления на тайны природы, вооруженные игрушечными знаниями, почерпнутыми из популярных журнальчиков – это мы так смотрели бы на его дипломную работу. Верещагин же превосходно все понимал, а когда говорил: «Не понимаю», то имел в виду, что в пору написания дипломной работы, а также в дни ее защиты понимал ее как-то иначе, с какой-то другой стороны, – вот именно такое понимание он утратил и теперь только удивлялся: что же в этой работе представлялось мне значительным и даже гениальным? Сейчас он, как и те профессора, которых читатель, должно быть, помнит, – я имею в виду преподавателей университета, которые высказывались при защите Верещагиным дипломной работы – этот эпизод описан в двадцать третьей главе данной книги, – высказывались в том духе, что это, мол, «блестящий математический этюд», «очень красивая ошибка» и так далее, то есть хвалили за эффектную игру ума и таланта, признавая серьезное научное значение лишь за интересным методологическим приемом, который в дальнейшем может быть использован для решения важных народнохозяйственных проблем, – так вот теперь и Верещагин, вслед за вышеупомянутыми профессорами, готов был признать и блеск, и красоту, и оригинальность приема, но и только, не больше. Раньше он удивлялся тому, что остальные люди не видят в его работе прямого указания на то, как создать Кристалл, теперь же он сам этого не видел.

Вот такая метаморфоза произошла. Такая ситуация создалась. Что делать Верещагину? Решить, что тогда был самонадеянным глупцом? Успокоиться на том, что теперь глуп? Он думал и думал над этим.

122

С автором однажды произошло нечто похожее: о услышал в концерте песню про любовь, которая так ему понравилась, что он долгое время напевал ее про себя и напевал, но потом под влиянием некоторых обстоятельств сделал перерыв в напевании, а когда нашел время запеть снова, то обнаружил, что мелодия забыта, а помнятся одни только слова. И вот чем был поражен автор: эти слова, что-то вроде «Тоской любви наполнена душа… О, как небрежно ты сказала: «нет»!.. Я брел ночной аллеей не спеша… В ушах звучал жестокий твой ответ…»-эти слова, казавшиеся прежде возвышенными искренними и благородными, теперь, освобожденные от мелодии, выглядели обнаженно-пошлыми и фальшиво-сладкими, как шоколад для диабетиков. Автор испытал к этим словам такое отвращение, что даже плюнул в сердцах. Но через некоторое время он все-таки вспомни мелодию, после чего пошлые и сладкие слова снова зазвучали возвышенно, искренно и благородно.