Лайза Аппиньянези - Память и желание. Книга 1

• Название: Память и желание. Книга 1
• Автор: Лайза Аппиньянези
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 1995
• ISBN: 5-85585-178-8, 5-85585-179-6

Роман «Память и желание» – это сага о всепоглощающей страсти и несбывшихся надеждах; это роман о хитросплетениях судеб и событий. Он охватывает несколько десятилетий жизни героев и переносит читателей из предвоенного Парижа и разоренной войной Польши во дворцы современной Италии, в благополучную Швейцарию и на другой континент – в Америку наших дней.

До последних страниц книги читатели с напряженным вниманием следят за жизнью семьи главной героини Сильви Ковальской, пытаясь угадать развязку драматической и таинственной истории.

---

Как обычно, Жакоб глубоко вздохнул и сосредоточил все свое внимание на одной из женщин. Каждый из этих страдающих индивидуумов имел свой смысл, свою внутреннюю логику. Если сконцентрироваться на любом из «музыкантов» этого безумного «оркестра», то начинает вырисовываться общая мелодия, обладающая своей атональной гармонией. К доктору подошла дежурная сестра, они немного поговорили, и начался ежедневный обход.

В отделении содержались пятьдесят пациенток. Жардин переходил из палаты в палату, и каждая из больных вела себя по-своему: одни неподвижно лежали в отупении, вызванном инъекциями инсулина; другие хватали доктора за полы халата, пытались его обнять, поцеловать. Одна из пациенток истошно кричала, обвиняя Жардина в том, что он ее изнасиловал и сделал ей ребенка. Другая двинула доктора кулаком, утверждая, что пятеро ее невидимых детей чересчур расшалились.

Трое медсестер, составлявших свиту Жакоба, пытались по мере сил оградить его от чересчур активных пациенток. Закончив обход, Жакоб вернулся в общий зал и, как обычно, опустился в кресло. Он взял себе за правило ежедневно в течение часа или двух сидеть здесь, чтобы пациентки привыкли к его присутствию и перестали его бояться. Он знал по опыту, что со временем болезненное оживление, возникающее у больных при появлении нового человека, исчезнет. Некоторые из женщин сами подходили к нему и заводили с ним невразумительные разговоры, в которых Жакоб постепенно начинал угадывать смысл.

Полтора года назад с огромным трудом Жакоб добился, чтобы в отделении была выделена специальная комната, где он при помощи двух медсестер мог бы работать с десятком пациенток, страдавших болезненной замкнутостью. Жардин заметил, что больные этого типа реагируют на мельчайшие изменения в окружающей обстановке. Для того, чтобы отправиться на встречу с врачом в новую комнату, женщины наряжались, надевали чулки, подкрашивали лицо. В этом уютном кабинете, который Жакоб называл «терапевтическим пространством», была создана непринужденная обстановка: на столиках лежали журналы, краски, в углу стояла маленькая плита. Понемногу пациентки привыкли к этой атмосфере, стали общаться друг с другом, с сестрами, с доктором. Здесь к каждой из них относились, как к личности. Через год шестеро из пациенток покинули лечебницу. Правда, после того, как новый главный врач закрыл «терапевтическое пространство», пятеро из вылечившихся вернулись обратно. Новый главврач ссылался на нехватку медперсонала и отдавал предпочтение инсулиновому лечению, к которому Жакоб относился крайне неодобрительно.

Но Жардин решил уйти с работы не из-за этого. Причиной его поступка стали события, происходившие за пределами мира психиатрии. Повсеместно – в прессе, в поэтических памфлетах и книгах, кафе, салонах, за семейным обедом – возникали одни и те же споры. В стране рос антисемитизм, движение за «очищение» Франции. Сторонники этой точки зрения, руководимые узкопонимаемым патриотизмом и произвольно толкуемыми моральными нормами, агитировали за «сильную руку» на германский манер. Либеральные нравы республики, демократические свободы и терпимость подвергались резкой критике. Жакоб с ужасом ожидал, что словесные баталии вот-вот перерастут в настоящую войну.

Он спустился по лестнице в отделение краткосрочной госпитализации. Именно сюда город выплескивал мусор и отбросы человеческого моря. Здесь можно было встретить буйных проституток, доставленных в полицейском «воронке́», старых бродяг в последней стадии белой горячки, а сегодня Жакоб увидел в углу какую-то женщину, прижимающую к груди кучу тряпья и громко рыдающую.

Трое служителей приемного покоя возились с молодым солдатом, которого выворачивало наизнанку. Жакоб приблизился к этой группе и выслушал отчет студента-медика. Солдата привезли из казармы, где он пытался пробить головой кирпичную стену. Судя по рассказам его товарищей, он в течение всей предыдущей недели глотал болты, гайки и гвозди. Рентген подтвердил этот факт.

– До того, как его начало рвать, – шепотом рассказывал студент, – он очень спокойным голосом сказал нам, что превратился в идеального железного солдата, которые так необходимы нашей армии. Сказал, что он – человек из железа.

Губы Жакоба тронула угрюмая усмешка. «Человек из железа». Он мысленно повторил эти слова. Идеальная формулировка для принятого сегодня решения. Чего ради Жакоб вел долгую, изнурительную борьбу с болезнями души? Ради чего он теперь решил вернуться в лоно физиологической медицины? Ответ ясен – чтобы подготовиться к встрече с «людьми из железа». Ему предстоит врачевать раны, которые будут нанесены их стальными руками. Таково требование времени.

Ночью, поддавшись необъяснимому порыву, Жакоб написал принцессе Матильде письмо, в котором известил ее о своем решении. Еще одно письмо он отправил отцу. Вот уж кто наверняка будет доволен таким поворотом событий, подумал Жакоб.

На следующий день рано утром зазвонил телефон.

– Жакоб! – возбужденно заорал в трубку Жак Бреннер. – Сегодня вечером. В девять часов, понял? Не раньше и не позже. До встречи.

И Жак повесил трубку, очевидно, очень довольный произведенным эффектом.

Жакоб приехал в собственную квартиру на остров Сен-Луи, волнуясь и замирая сердцем, словно перед первым визитом к малознакомым людям. Погремев в кармане ключами, он передумал и позвонил в дверь. Открыл ему Жак. Лицо его светилось оживлением, долговязая фигура так и дергалась от нетерпения.

– Входи скорей! Все уже собрались.

Не давая возможности другу задавать вопросы, Жак проводил его в гостиную, где сидели человек десять приглашенных. Двое или трое были знакомыми Сильви по ночным клубам; двух негров Жакоб видел впервые; кроме того, в комнате были Мишель Сен-Лу и Каролин, не расстававшаяся со своей подругой с самого начала беременности. Каролин поздоровалась с Жардином как-то неуверенно. Оглядевшись по сторонам, Жакоб заметил еще одну гостью – ту самую американку, Эйми, с которой познакомился когда-то в кафе. Должно быть, она пришла с Мишелем, подумал Жардин и подошел поздороваться. Горничная, которую он прежде никогда не видел, разливала по бокалам вино и обносила гостей подносами с крошечными канапе. Хозяйки в гостиной не было.

Как только Жакоб взял в руку бокал, Жак Бреннер попросил у присутствующих внимания.

– Как вам известно, – начал он, – сегодня у нас необычный вечер. Сильви Ковальская попробует себя, так сказать, в новом репертуаре. – Он чарующе улыбнулся.

Каролин первая громко захлопала в ладоши, остальные присоединились к аплодисментам.

Из дальнего угла гостиной донесся звук трубы и корнета. Все обернулись и увидели двух негров в смокингах, наигрывавших негромкую мелодию. Сразу же вслед за этим в комнате появилась Сильви. Жакоб едва узнал ее. Сильви была одета в просторное, ниспадающее складками платье, еще более подчеркивающее громоздкость ее фигуры, но каким-то странным образом маскирующее беременность. Волосы Сильви были уложены на манер театральной тиары и сплошь покрыты маленькими жемчужинами.

Весь наряд выдержан в нарочито вульгарном стиле, подумал Жакоб. Этот маскарад показался ему отвратительным. Но нельзя было отрицать, что Сильви прекрасно играет свою роль. Она ступала твердо, уверенно, величественно. Когда грубо размалеванные яркой помадой губы приоткрылись, раздалось глубокое, мощное контральто, прежде Сильви Ковальской несвойственное. Голос был мощным, горьким, хриплым; он то взывал о жалости, то напоминал трубный рев.

Когда Сильви, закончив петь, склонилась перед аплодировавшими слушателями в монументальном поклоне, Жак прошептал Жакобу на ухо:

– Перед тобой живое воплощение Матери Дождя.

– Кого-кого? – не понял Жакоб.

– Не имеет значения. Какая-то там мифологическая мать, к настоящему материнству отношения не имеющая.

Сильви снова запела: «Прощай, папочка, прощай. Не нужен ты мне больше, нет…» В словах песни звучало горестное сожаление и презрение ко всему мужскому полу.

Жакоб смотрел во все глаза. Зрелище было поистине поразительным. Дело даже не в том, что песня так сильно отличалась от обычного репертуара Сильви. Главное – перемена, произошедшая с певицей. Роковая соблазнительница, ритмично покачивавшая бедрами, исчезла бесследно. Не было и бледной девочки, испуганной и раздавленной грузом беременности. Новая Сильви являла собой настоящую икону материнства – существо мощное, уверенное в своей силе.

Когда гостиная вновь взорвалась аплодисментами, Жак прошептал:

– Чертовски хороша. Ты должен меня поздравить.

– Поздравляю. Ты просто Дягилев. Но что будет, когда концерт закончится?

– Понятия не имею, – пожал плечами Жак. – Думаю, метаморфоза тебе не понравится. Но до тебя мне дела нет. Моя задача – Сильви. А о себе ты как-нибудь позаботишься сам.