Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

• Название: Грач - птица весенняя
• Автор: Сергей Мстиславский
• Жанр: Альтернативная история

Эта повесть — историко-библиографическая. Она посвящена жизни и деятельности Николая Эрнестовича Баумана (1873–1905) — самоотверженного борца за дело рабочего класса, ближайшего помощника В.И.Ленина в создании и распространении первой общерусской марксисткой газеты «Искра»

---

Он услышал у себя за спиной тихий шепот спустившихся с ним, старческое покашливанье митрополита. Эффект продолжался; очевидно, они не понимают, что и к чему.

Адмирал шире расставил ноги, как на корабельном мостике в сильную качку, и сказал сурово и торжественно:

— Здравствуйте, русские люди!

Ряды отозвались глухо и хрипло, вперебой:

— Здравия желаем, ваше высоко… п… ство!

Дубасов оттопырил губу:

— Я коротко, по-солдатски скажу. Лясы точить не обучен… Видали, что по Москве творится? Первопрестольная, сорок сороков церквей, на весь мир святой город, после Иерусалима первый… А нынче по ней — безбожники-социалисты с красными флагами. Первой заводчицей смуты на всю империю, крамольной стала Москва. Это терпеть можно, православные? Божья матерь, заступница Иверская, на небесах кровавыми слезами плачет…

Он низко опустил стриженую свою голову и заморгал часто-часто, показывая, как именно плачет богородица. В толпе зашмыгали носами, и сильней стал слышен запах едкого, застарелого пота и винного перегара.

— Из-за них, из-за социалистов, войну проиграли. И кому? Сказать позор! Кара божья за наше попущение безбожникам! Без бога нет нам победы. Нас, русских людей, искони господь бог водит: он нам генерал!

Адмиральская голова взметнулась гордо, встряхнулся сутулый стан, и всем до очевидности ясно стало, как имено водительствует российскими императорскими войсками и флотом господь бог.

— Заслужить надо перед богом, братцы! Надо спасать отечество: его величество надеется на вас.

Плечистый, в первом ряду. в белом фартуке поверх кафтана, опоясанный широким кожаным поясом — мясник, по всему обличью, — тряхнул стриженными в скобку жирными волосами и ответил за всех:

— Рады стараться!

Дубасов продолжал:

— На этот предмет я и приказал вас созвать, народные представители. И, видите, пришел к вам со всем генералитетом. И его высокопреосвященство здесь… чтобы вы знали, что царь и все верные царские слуги с вами и царская держава вам верная защита и оплот. Крамольники объединились в союзы — пора объединиться и вам, стать на защиту русской земли. Царским именем говорю вам: время смутное, властям с крамольниками управляться волокитно, надо самим браться за дело.

Рука поднялась неожиданно быстрым взмахом и опустилась — ударом.

— Истреблять, истреблять надо бунтовщиков!

— Вожаков ихних-вот кого бить! — выкликнул голос далеко, в самых задних рядах. — Вся зараза от них. Не мутили б-разве народ бы крамольничал?

Адмиральские губы тронула довольная улыбка.

— Кто сказал? Выйди.

Ряды раздвинулись. Сжимая в потных ладонях картуз, протискался вперед человек-приземистый, до глаз заросший щетиной давно не бритых волос.

— Кто такой? Фамилия?

— Михалин… Михальчук! — ерзая глазами, сказал низкорослый. — С фабрики Щапова хожалый.

Дубасов достал бумажник:

— Верно мыслишь. Честно мыслишь. Спасибо!

Бумажник раскрылся. Десятки глаз, дрогнув, уставились на адмиральские пальцы, короткие, в подагрических желваках. Пальцы вынули двадцатипятирублевую бумажку:

— Возьми. И помни: за богом молитва, за царем служба не пропадает!

Михальчук хрюкнул от волнения:

— Покорнейше… Как бог свят, заслужу!..

Толпа загудела. Мясник выпятил грудь и шагнул вперед:

— Все заслужим!

Адмирал кивнул:

— Верю, братцы! Я уж заранее и распоряжение дал по генерал-губернаторской канцелярии: каждый будет получать по заслугам, соответственно. Меж собой сговоритесь: указания получите, каждый в своем участке, от господ приставов: им инструкция преподана. И помните, братцы: государево дело будете делать. Помните царя, и царь вас не забудет… У царя, как у бога, милость не оскудевает. В накладе не останетесь… Ваше высокопреосвященство, благословите верных… на подвиг.

Подвертывая полы и крестясь, уже опускалась на колени толпа. Митрополит вознес не то благословением, не то угрозою сложенные пальцы, бледные, тонкие:

— Во имя отца, и сына, и святаго духа… Дерзайте, чада! За святую церковь, за престол царский. За царя небесного и бога земного… Заповедь божья гласит: "Не убий", но поелику на брани воинской не в грех господом богом вменяется убиение воинов враждебного стана, то и ныне не в грех истребление врагов божьих и царских крамольников. И в песнопении церковном нарочито о сем именно моление богу возносится: "Победы… благочестивейшему, самодержавнейшему, великому государю нашему…"

На лестнице, поднимаясь обратно в генерал-губернаторские покои, Дубасов окликнул:

— Генерал Штрамм!

Жандармский генерал, шагая через две ступени, догнал адмирала.

— Типографии бастуют, — сказал Дубасов. — Но типография жандармского управления действует, я полагаю? Что если мы отпечатаем срочно эдакое… воззвание — в духе моей речи и благословения его преосвященства? Полиция и эти вот… представители могли бы распространить, — он фыркнул и погладил усы, — из-под полы… по примеру подпольщиков. У вас найдется человек, соответственно владеющий пером?

Глава XXXI ПЯТЫЙ ДЕНЬ

Бауман голодал пятые сутки.

В ноябрьскую голодовку прошлого года он выдержал легко-до выигрыша-все одиннадцать дней. Сейчас же пятые сутки тяжелей, чем тогда были одиннадцатые. А следит он за собой строже: пьет воду, избегает движений.

За год, стало быть, сдал организм? Или это — от нервов? Бауман лежа напряг мышцы; он ощупал их и улыбнулся. Нет, всё в порядке. Значит, только нервы. Наверное нервы!

При голодовке самое главное, пожалуй- спокойное самочувствие. Ни о чем не думать: полоскать мозги какой-нибудь ерундовой беллетристикой, бульварными романами. И не волноваться. В ноябре он не волновался. Но разве сейчас-можно?..

Пятый день камера без уборки; парашу выносят сам надзиратель: уборщику, очевидно, не доверяют. Но в такой изоляции тюрьма не узнает о голодовке. А если не знает тюрьма, не знает и воля.

Кажется, он что-то не рассчитал.

И он не знает, что на воле… Может быть, и "Ко-рень зуба", и Абсолют, и Надя уже где-нибудь здесь, за решеткой? И только связаться с ним не могут…

И книги перестали давать. Только одну и прислал по собственному выбору — в издевку, вероятно — прокурор.

Кнут Гамсун. Собрание сочинений, том II: «Сумасброд», "Игра жизни", "У врат царства" и… "Голод".

Заглавия- как на подбор. Особенно — последнее. Очевидно, для возбуждения аппетита.

Стал читать прямо с «Голода», само собой. Отчего не доставить удовольствие господину прокурору?.. Сначала было забавно. Потом стало раздражать. Как смеет этот самый Кнут разводить на розовой водице слова о "как будто" голоде, когда есть на земле настоящий голод, цепкий, держащий за горло, доводящий до людоедства, трупами устилающий целые области! Или еще — невидимый, неслышный, голоса не подающий голод рабочих кварталов, который душит детей и землистыми делает молодые лица!.. О них-молчок! А развести на трехстах страницах роман о тоске буржуазного брюха — это тема? Как можно сметь называть это голодом!..

Малейшее раздражение повышает обмен, стало быть — потерю, и увеличивает количество отравляющих организм выделений. Еще не хватало раздражаться из-за Гамсуна! И без него довольно работы нервам.

В стенку справа, у самого бока, — осторожный чуть слышный, крадущийся стук. Бауман в первый момент на поверил. От голода бывает шум в ушах… Но стук повторился. Условный: по тюремной азбуке. На этот раз Бауман прочитал вполне явственно:

"Кто?"

Имя давно установлено, скрываться нечего. Бауман постучал тем же осторожным, чуть слышным стуком:

"Бауман".

Ответный стук был порывист и быстр. Бауман едва поспевал схватывать шедшие сквозь стену буквы:

"Циглер".

Быть не может! Циглер? Пересадили? сюда, к нему?..

Надо вопрос для проверки-действительно ли он?..

Сразу Бауман не нашелся. А надо уже отвечать…

"Август?"

"Да. Перевели потому, что мест нет. Привезли много новых. Комитет весь арестован. Типография взята. В каждой одиночке — десять".

Долгая пауза. Потом постучал Бауман:

"Я объявил голодовку".

Ответ не замедлил:

"Знаем. Брось, не стоит. Стачка сорвана, ничего не будет".

Бауман поднялся на локти и ударил кулаком-гулко, на весь коридор:

— Сволочь!

Это не Циглер, а подсаженный провокатор. Ответы выдали его с головой: свой так не скажет. Никогда. Тем более — Ленгник. И на Августа отозвался. У Ленгника такой клички не было и нет.

Он вытянулся опять. В стену снова стучали быстрыми, дробными стуками. Бауман не слушал.

Малейшее раздражение повышает обмен.

Закрыть глаза и не думать… Но как не думать, когда нечего читать и нет еды: еда отвлекает тоже. И еще: без еды день в затворе становится совсем сплошным. И тягучим до непереносимости. Дико, в сущности. Ну, что такое, собственно, кипяток, постные полухолодные щи, сырая, к зубам и нёбу липнущая каша… и опять каша, в сумерки уже, когда от темноты светлее покажется неугасимая, под сводчатым потолком, тусклая лампочка? Но все-таки, когда течение дня рассекалось кипятком, щами и кашей, проходить его было легче: мысли перебивались. А теперь день тянется и заставляет думать, думать без перебоев. И еще хуже: прислушиваться к себе. А человеческий организм так уж устроен: если начать прислушиваться при совершенной тишине, как здесь вот, в этом чертовом изоляторе, — и в пустоте почудятся звуки и шорохи. А если к собственному телу прислушаться, обязательно послышится боль. Где-нибудь да заноет.