Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

• Название: Грач - птица весенняя
• Автор: Сергей Мстиславский
• Жанр: Альтернативная история

Эта повесть — историко-библиографическая. Она посвящена жизни и деятельности Николая Эрнестовича Баумана (1873–1905) — самоотверженного борца за дело рабочего класса, ближайшего помощника В.И.Ленина в создании и распространении первой общерусской марксисткой газеты «Искра»

---

— Царские! — прошептал на бегу Козуба. — Ровно стреляют. Наши так еще не умеют. Наши — каждый по себе…

И, словно в подтверждение, застучали одиночные перебойные выстрелы.

Поперек улицы, зыбясь штыками, перекинулась солдатская цепь. Она надвигалась бегущим вслед. Перед нею, блистая лаковыми сапогами, подгибая колени, метался щеголеватый околоточный:

— Осаживай!.. Стрелять будут!..

Козуба и рабочий прижались к ближайшему дому, в темную впадину ворот. Впадина была уже до отказа набита людьми: отсюда виден был как на ладони весь огромный филипповский дом.

Вдоль стен медленно поднимались вверх штурмовые пожарные лестницы. С крыши на медные начищенные пожарные каски летели кирпичи, палки и гремучие железные листы. Сквозь разбитые стекла верхнего этажа стреляли порывистым и редким огнем. Посреди мостовой офицер — шашка наголо, охрипший от командного крика, в смятом мундире, словно он только что вырвался из рукопашного боя, — кричал рассыпавшимся по улице солдатам:

— Пачки!.. Чаще огонь!.. Охотники, к лестницам! К штурму!

Горнист заиграл сигнал к атаке. Под убыстрившимся — до урагана — огнем сыпалась оспинами отбитая штукатурка. По штурмовым ступеням, неуклюже и боязливо ступая тяжелыми сапогами, потянулись «охотники». Сбившись в кучу, солдаты молотили бессильно прикладами в запертые сплошные высокие железные створы ворот.

Камни полетели чаще, и чаще застучали выстрелы. Чей-то голос, высокий и звонкий, донесся сверху — с крыши или с верхнего этажа. Слов было не разобрать, но гудевшая за спиной у Козубы, вместе с ним из воротной впадины вплотную к цепи застыла придвинувшаяся толпа. И сразу вверх, на голос, поднялись головы.

Мелькнуло в воздухе тело. С лестницы, с крыши?.. Кто?.. Козуба не успел разобрать: тотчас сбилась над павшим тесная кучка, и от угла, от аптеки, заспешили санитары в белых халатах, с красными крестами на рукавах. Черный рабочий, навалившись на спину Козубы, жарко дышал ему в затылок, и по прерывистому этому дыханию Козуба чувствовал, что черный думает о том же и боится того же, чего и он, Козуба.

— Ура-а!.. — крикнул неистово чей-то голос над самым ухом.

Солдаты, в цепи, растерянно и поспешно выбросили ружья наизготовку. Крик подхватили. Он понесся вниз по Тверской, перебросился на крышу филипповского дома. Солдаты отхлынули от ворот, по панели поволокли горластого офицера с запрокинутой головой: с лестниц вниз, во весь дух, катились вдогон отходившей в беспорядке роте охотники-штурмовики.

— Ура-а!..

Но снова взвизгом прорезал воздух горн: от Страстной подходила свежая гренадерская колонна. По команде она перешла в бег, размыкаясь на ходу.

— Ура-а!..

Теперь кричали солдаты — у лестниц, у ворот, опять загудевших под частыми ударами. Ефрейтор-юркий остроусый-переметнулся, обрывая полы шинели о копья запертых ворот. Прогрохотал сбитый замок. Визгнули ржавые петли, и, цепляя штыком за штык, толкаясь плечами, во двор хлынул солдатский поток.

— Полтавский бой! — хихикнул мещанин в чуйке, с Козубою рядом. Оглянулся вокруг и испуганно замолчал.

На минуту наступило затишье. Затем в доме, внутри, захлопали глухо выстрелы, ударил протяжным гулом тяжелый взрыв.

— Бомба? — прошептал черный.

Козуба чуть заметно кивнул. Он знал, что у рабочих-дружинников были бомбы.

Гул смолк, смолкла и стрельба. Из подъезда дома напротив булочной вышел толстый полицейский полковник. Он глянул осторожно, скривив негнущуюся, бычью свою шею, на крышу и шагнул уже уверенным шагом вперед. Снял фуражку и вытер запотевшую, несмотря на сентябрьский холод, лысину.

Глава XXV ЧУТЬ БЫЛО…

Из подъезда выносили тела. Их складывали поленницами на дожидавшиеся военные подводы. Толпа, нажимая на цепь, смотрела, затаив дыхание.

Всхлипнула женщина:

— Господи, сколько!.. За всю жизнь столько покойников не видела.

Козуба сказал сквозь зубы:

— Дай срок, больше увидишь. За рабочим, брат, не пропадет. Рабочий, брат, счет помнит. Сполна уплатим!

— Женщина! Гляди!..

На полицейских руках, платком накрытое, — ее, Ирининым платком, не обознаться! — легкое тело. Козуба не сдержался:

— Она!

Шепотом вырвалось. Только чуть слышно. Но тотчас на плечи легла тяжелая рука:

— Знакомая?

Обернулся. Высокий, грудастый, усатый, бачки жандармские, мешком висит, явственно не со своего плеча, пальто. Переодетый.

И раньше чем Козуба успел ответить и разъяснить, трелью залился свисток, толпа вкруг попятилась испуганно и злобно, черный — товарищ — отошел, беззаботно оправив на макушке картуз, около Козубы засуетились какие-то люди. Глянуло в лицо дуло.

— А ну-ка, пожалуйте!

Солдат в цепи посторонился. Кучкою подошли к подъезду.

— Стой, не закладывай эту…

Полицейские опустили на панель уже взброшенный было на руки труп: он должен был лечь поверх той, убитой, вторым рядом. Толстый полковник выслушал торопливый доклад, ткнул Козубу пальцем в плечо:

— Опознал? Кто такая?

— Вы о чем? — хмуро спросил Козуба, — Не понимаю, извините, вашего вопроса.

— Опять докладаю… — Усатый поднял руку к шашке и отдернул спохватившись. Сам слышал, как они крикнули: "Она!" Стало быть, знакомая. Имею свидетелей вот…

Справа и слева вывернулись агентские подлые рожи.

— "Знакомая"! — передразнил Козуба. — То всё мужиков несли, а вдруг женщина. Я и удивился. А ты уж рад стараться… Хватать-то с разумом надо, любезный. Понимать надо, кого берешь.

— А ты кто такой, чтобы тебя понимать? — насмешливо спросил полковник и протянул руку. — Паспорт при себе?

— Обязательно, — с высшим спокойствием произнес Козуба и расстегнул пальтецо. — Почетный гражданин города Сердобска Николай Никифорович Кашкин.

Он протянул полицейскому паспортную книжку. Тот послюнявил палец, полистал: участковые отметки были на месте, пестрели гербовые погашенные марки прописки.

— Ладно. Паспорт пока при мне останется, — кивнул пристав. — Проверим. Пока-можешь идти. — Он обернулся к полицейским: — Клади!

Труп подняли с панели. В тот же миг острый, пронзительный крик заставил дрогнуть всю улицу. На телеге платком укрытый труп шевельнулся. К голове поднялась узкая бледная рука.

Ближайшие люди шарахнулись в стороны. Сам пристав попятился в подъезд.

Козуба рванулся вперед:

— Жива!..

Рука откинула платок. Открылось лицо. Черные под спекшейся кровью волосы, круглое, полное загорелое лицо.

Не Иринино.

Булочница, наверно.

Женщина приподнялась. Со всех сторон к ней бросились люди. Козуба отступил, повернулся, уверенным шагом прошел сквозь цепь.

— Скажи на милость, чуть было живую не похоронили!..

До первого переулка и — влево. Быстрым шагом, затем и вовсе бегом. На следующем, дальнем углу перед афишной доской ждал черный. Он укоризненно качнул головой:

— Эк тебя угораздило!

— Что я, бревно? — сердито отозвался Козуба. — Она меня, прямо сказать, по складам читать учила. Я у нее в кружке свет увидел. Легкое дело: думал ведьнаповал. А вышло — не она.

— Не она?! — радостно выкрикнул черный и даже схватил Козубу за грудь. — Не она. говоришь?

— Не она… Впрочем, ежели ее взяли, тоже дело не легкое. За стрельбу-на виселицу упекут, как пить дать.

— На! — осклабился черный. — Не посмеют. Теперь, брат, и до полного расчета небось не долго ждать. Уж ежели пекаря заместо булок бомбы печь стали… Пошли однако. Что мы, в самом деле, как дураки стоим!

Они шли некоторое время молча. Потом черный спросил:

— Как выкрутился?

Козуба поморщился:

— Что говорить? Паспорт только пропал. Он, конечное дело, фальшивый, сделать новый недолго. А вот жена заругается: только что в комнату въехали опять съезжать.

Глава XXVI СОБСТВЕННЫМИ ПРОКУРОРСКИМИ РУКАМИ

Ключ проскрежетал в замке двойным поворотом так подхалимски торопливо, что Бауман, не обернув головы, определил: в камеру входит начальство. Он не ошибся: в распахнувшуюся тяжелую дверь вошел молодой еще, но уже с «генеральскими» петлицами на форменном сюртуке, с золотым лицейским орлом на правой стороне груди, высокий и красивый человек.

Он поклонился учтиво, небрежно качнув набок расчесанным старательно, волосок к волоску, пробором:

— Прокурор судебной палаты. Ваше дело чуть ли не полтора года находится у нас в производстве. И вы столько месяцев в изоляторе… Я счел долгом посетить…

Полтора года? Не меньше? Здесь, в глухом этом затворе, Бауман потерял точный счет времени. У него отобрали карманные часы, и время слилось в одну бесконечную ленту в полумгле глухой каморки этой, где сквозь частую решетку высокого, под самым потолком, окна не видно было даже неба и нельзя было определить — ночь ли спустилась или туча нашла, весна наступила или просто солнце особенно ярко напряглось морозным светом зимних полудней. Лампочка горела день и ночь. Отсчитывать сутки можно было только по еде; но поскольку ужин не отличался ничем от утренней трапезы, гнетущей была монотонность дней, и Бауман бросил считать их. Он неделями не слышал человеческой речи. Он отвык от своего голоса и, когда заговаривал с надзирателем, собственный голос казался глухим, хриплым и неприятным. На стуки не отвечали — ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз. Ему даже не мешали стучать: надзиратель, улыбаясь, смотрел в фортку. Явно, стуки были безнадежны. И за все время — никакой передачи. Хорошо еще, книги дают. Не сообразили лишить и этого, последнего…