Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

• Название: Грач - птица весенняя
• Автор: Сергей Мстиславский
• Жанр: Альтернативная история

Эта повесть — историко-библиографическая. Она посвящена жизни и деятельности Николая Эрнестовича Баумана (1873–1905) — самоотверженного борца за дело рабочего класса, ближайшего помощника В.И.Ленина в создании и распространении первой общерусской марксисткой газеты «Искра»

---

Отскакав сажен на сто, крестьянин остановил лошадку и стал дожидаться шедшего следом нарочито замедленным и беззаботным шагом Баумана. Когда тот подошел, крестьянин спросил, голосом низким и хриплым:

— В Хлебное, что ли, барин?

Грач ответил без запинки:

— В Хлебное.

— К доктору — к Вележову, Петру Андреевичу?.. Садись, подвезу.

Бауман без колебания сел, сдвинул в сторону лежавший на дне розвальней, в сено зарытый мешок. Мешок сотрясся отчаянно. Грача шатнуло в сторону от пронзительного поросячьего визга. Крестьянин покосился на седока недовольно:

— Ты его, однако, не вороши. Волк, между прочим, поросячий голос за десять верст слышит.

— А разве тут волки есть?

Крестьянин повел глазами вокруг — по холмам, по открывшемуся опять слева ледовому простору Дона. За Доном черной стеной поднимался по крутогорью лес.

— Как волкам не быть? Жилья тут нет. Лес да овраги. А время-то — к вечеру.

Он подхлестнул лошадь. Поросенок хрюкнул, уже успокоенно, и замолк. Бауман спросил, устраиваясь поудобней на сене:

— Ты почему догадался, что я к Петру Андреевичу?

Крестьянин осклабился:

— А то к кому? Тут на сорок верст вокруг, кроме него, людей нет: мужики одни.

Помолчал, сплюнул:

— Хор-роший человек. Радеет о мужичке.

Бауман насторожился.

— Это… как же радеет? В каком смысле?

Крестьянин оглянулся и подмигнул многозначительно, будто намеком:

— Сами знаете! — И огрел кнутом лошаденку так озорно и круто, что она сразу рванула диким и корявым галопом. — Но, ты… покорная!..

Глава XXIII «РАДУШИЕ»

Крестьянин ссадил Баумана у околицы: докторский дом с больницею рядом — на отлете, чуть в стороне от села.

Дом — бревенчатый, с крутой крышей — по самые окна осел в сугробы. Снегом заметена открытая, за резными жиденькими столбиками, терраса; завален снегом по самые острия частокола палисадник у дома; ни дорожек в нем, ни следов, ни снежной веселой бабы с толстым носом, с черной метлой под ледяным, водой окаченным, застуженным локтем. Значит, детей в этом доме нет. Грач поморщился: дом, в котором нет детей, — дом недобрый.

Он зашел со двора. Из конуры высунула лениво лохматую морду собака, приоткрыла пасть, собираясь залаять, да так и не залаяла.

Поднялся на крыльцо, постучал железным кольцом по обитой войлоком двери. Нет, не гулко выходит. Он ударил всем кулаком, весело и крепко.

И тотчас почти отозвался бабий сварливый голос:

— Кто там? Чего ломишься?..

Бауман отозвался:

— К Петру Андреевичу.

Но дверь не шелохнулась.

— Кто, я говорю?

— Приезжий. Товарищ Петру Андреевичу. — И так как опять не двинулась опасливая, недоверчивая, глухая эта дверь, он добавил почти что угрожающим тоном: — Из Санкт-Петербурга, из столицы самой.

Щелкнул крюк. Иззябшей рукой Бауман дернул к себе дверь. В лицо пахнуло жаром натопленной кухни. Навстречу глянуло жиром налитое, круглое, как блин, глупое бабье лицо.

— Что вы людей морозите? Не достучишься!

Он шагнул за порог, торопясь к теплу, к плите, уже видной в раскрытую из сеней в кухню дверь; над плитой вился пар от расставленных — тесно, одна к одной — больших, малых, но равно начищенных ярких медных кастрюлек. Запахло чем-то заманчиво вкусным.

Баба, на шаг перед ним, тяжело качаясь, приоткрыла дверь из кухни налево и просунула в щель повязанную платком голову:

— К вам.

Сказала она шепотом. Точно Бауман, стоявший тут же за ней, мог не услышать.

Голос, шепелявый, отозвался тоже шепотом, тихим и злым (но Бауману все, конечно, было слышно, до последнего слова):

— Сказано было — никого не пускать.

Баба оглянулась и почесала поясницу:

— Они говорят — товарищ вам.

— Товарищ?..

В голосе было изумление.

Бауман отодвинул бабу за плечо и шагнул через порог.

Он очутился в обширной, но очень загроможденной мебелью комнате. Со всех сторон пучились на Баумана пузатые какие-то комоды и шкафы, разлапые кресла, высокоспинный диван, огромная — на целую семью, не меньше — кровать. Стол заставлен грязной, с завтрака еще, наверно, не убранной посудой, графинчиками, бутылками, банками. Около клетки, в которой топорщился, широко разевая клюв, клест, стоял полный, лысоватый уже мужчина, с приятным, но одутловатым, отекшим, как бывает у больных почками людей, лицом. Он был небрит, в ночной рубашке и брюках, без пиджака и при входе Баумана неприветливо и хмуро взялся руками за трехцветные, ярко выделявшиеся на белой рубахе подтяжки.

— Простите, я… не одет.

Бауман улыбнулся как можно приветней:

— Ну, между коллегами… — И, отвечая на недоуменный взгляд доктора, поспешно добавил:-Я тоже врач. Моя фамилия — Петров. Николай Васильевич Петров. Я разрешил себе потревожить вас вот по какому случаю…

Вележов метнул взгляд на дверь, оставшуюся не прикрытой после того, как вошел Бауман.

Бауман рассмеялся беспечно:

— Случай смешной по существу своему, как вы сейчас увидите… Я иду — на пари с приятелями — пешком из Воронежа в Ростов. Сегодня утром на шоссе меня обобрали какие-то проходимцы, попавшиеся навстречу: продукты, деньги, всё… Хорошо еще — пальто и шапку оставили. И ногу я себе при этом случае… свихнул. Мужичок-попутчик, на счастье, подобрал меня, подвез и посоветовал обратиться к вам, как к человеку исключительной отзывчивости. Тем более что мы оба медики… Идти дальше — ясно, не имеет смысла, да и не могу я: нога… Я хотел попросить у вас рублей десять — добраться обратно до Воронежа. Оттуда я, само собой разумеется, сейчас же вышлю.

Все время, пока Бауман говорил, Вележов пристально следил за его лицом. И как только он кончил, воскликнул преувеличенно громко и восторженно:

— Вот это, действительно, случай! Ах, негодяи какие!..

Он шагнул к двери мимо Баумана, припер ее и круто обернулся, глаза в глаза.

— Я мог бы обидеться, — начал он медленно и задушевно. — Зачем вы придумали все это?.. Ведь все это- пари, грабеж, нога — выдумка. Я же прекрасно вижу, кто вы. — Он поднял ладони жестом, предупреждающим и скромным. — Я — не революционер, конечно. Где нам в герои! Я только скромный работник на ниве народной, маленький человечек, захолустненький. Но свой долг перед меньшим братом я свято помню: я помню, что перед трудовым народом мы, интеллигенты, в вечном и неоплатном долгу. И я плачу, чем могу… Скрываться передо мной нет оснований: я заслуживаю доверия, смею уверить. Вы можете мне без опасений открыть, зачем вы пришли сюда, к нам. Да я и сам знаю: вы пришли агитировать. Вы эсер.

Он протянул обе руки дружеским, открытым, теплым движением.

— Вы все-таки в определенной мере ошиблись, — сказал Бауман, отвечая на пожатье пожатьем. — Я попал сюда совсем не для агитации среди ваших крестьян. И я не народник. Но в основном вы угадали верно: я действительно революционер, то есть, стало быть, социал-демократ, а не социалист-революционер. Мне удалось скрыться от ареста, и я пробираюсь сейчас в Ростов.

Вележов еще раз и еще крепче сжал руки Грача:

— Ну вот… вот это по-товарищески. Это настоящий разговор… Десять рублей?.. Двадцать, сорок возьмите — по гроб жизни обяжете. За честь почту вложить в дело народного освобождения… Матрена!

Дверь приоткрылась тотчас. Всунулось бабье любопытное лицо: похоже было, что баба подслушивала. Вележов выпустил руки Баумана и сделал широкий жест:

— Что есть в печи, все на стол мечи! Смотри не ударь лицом в грязь с обедом-то: надо дорогого гостя на славу угостить.

Баба не ответила, прикрыла опять дверь. Вележов под руку повел Баумана к креслу:

— Присаживайтесь, располагайтесь… Как у Грибоедова сказано: «Вот вам софа — раскиньтесь на покой»… — Он оглянулся на дверь и снизил голос заговорщицки: — Откровенность — так до конца. За вами есть погоня? На селе видели, как вы ко мне шли?

Бауман, смеясь, помотал головой:

— Можете быть совершенно спокойны. Если погоня и была, то она угналась совсем в обратную сторону. На следу у меня — никого. Крестьянин, что привез меня, не отсюда, а из другой деревни. Он даже не заехал в Хлебное, а сразу же свернул от околицы вправо. Меня никто не видал. Никто не знает, что я здесь.

Доктор кивнул облегченно и радостно:

— Не очень устали? А то, может быть, на постельку приляжете?

Бауман оглянулся на постель-она была не прибрана, огромное стеганое одеяло сползло на пол краем, на примятых, неопрятных подушках вдавлен был еще след грязной, жирноволосой головы. Он поспешил отказаться.

— Ну, так посидите. Мне на секунду отлучиться придется… в амбулаторию, перевязочку сделать. Спешно. Я. признаться, уже собирался, когда вы пожаловали. Одеваться стал.

Он щелкнул подтяжками и накинул пиджак.