Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира

• Название: Женщина из шелкового мира
• Автор: Анна Берсенева
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-33856-6

К тридцати годам эта женщина живет в собственном замкнутом мире. Работа в провинциальной библиотеке, вдумчивое чтение, одиночество. Все это вполне ее устраивает. И вдруг в ее тихий мир врывается любовь — как в книгах, с первого взгляда! Вот только в жизни за безоглядной любовью следует предательство. Но вместо того чтобы впасть в отчаяние, героиня решает изменить свою судьбу до неузнаваемости. Она становится холодной и роскошной столичной хищницей Мадо. И сама распоряжается судьбами мужчин, подпадающих под ее чары. Мадо уверена: к себе прошлой нет возврата. Ведь, наверное, нельзя дважды войти в одну и ту же реку?..

---

И тут она поняла, что ему надо сказать! Точнее, не поняла, а вспомнила.

— Вот, например, сны Толстого, — сказала Мадина. — Они совершенно непредсказуемы. И потому полны жизни.

— Какого Толстого? — спросил Альгердас.

— Льва Николаевича.

— Ну-у, это уж как-то вообще…

По его лицу и по тому, как он скептически покрутил головой, Мадина поняла, что Лев Толстой — это для Альгердаса существо настолько древнее, монументальное и застывшее, что ссылаться на него в чем бы то ни было, относящемся к современной жизни, кажется ему по меньшей мере странным.

— И совсем не вообще! — Мадина расслышала в своем голосе девчачью запальчивость.

Кажется, последний раз она разговаривала таким тоном в пятом классе, когда доказывала подружке Ирке, что украсить золотым «дождиком» платье на Новый год — это будет очень красиво и ничуть не хуже, чем стразами, которых у них в Бегичеве ни за что не достанешь. С тех пор в ее жизни становилось все меньше предметов, которые могли бы вызвать такую вот наивную запальчивость. В своем собственном, для всех других закрытом мире ничего не надо было доказывать никому и запальчивость была не нужна, и Мадина привыкла обходиться без нее.

Но сейчас девчачья запальчивость прозвучала в ее голосе снова, притом сама собой, даже без ее желания.

— Он очень живой, Толстой, — сказала Мадина. — И если только захочет, то может быть совершенно сюрреалистическим. Притом это не доставляет ему никакого труда — само собой у него получается. Вот смотри!

Она сказала «смотри», хотя надо было бы сказать «слушай», ведь сны Толстого она, конечно, могла не изобразить для Альгердаса, а только пересказать. Ей нетрудно было это сделать, потому что все они были яркими, а один и вообще такой, что Мадина запомнила его дословно.

— Вот слушай, — сказала она. Альгердас опустил ложку в тарелку, положил хлеб на стол и посмотрел на нее со вниманием и одновременно с едва заметным недоумением. — Это у Толстого был такой сон, и он его запомнил и записал в письме. «Я видел сон: ехали в мальпосте два голубя, один голубь пел, другой был одет в польском костюме, третий, не столько голубь, сколько офицер, курил папиросы. Из папиросы выходил не дым, а масло, и масло это было любовь. В доме жили две другие птицы; у них не было крыльев, а был пузырь; на пузыре был только один пупок, в пупке была рыба из охотного ряда. В охотном ряду Купфершмит играл на валторне, и Катерина Егоровна хотела его обнять и не могла. У ней было на голове надето 500 целковых жалованья и сетка для волос из телячьих ножек. Они не могли выскочить, и это очень огорчало меня».

Мадина не выдержала и засмеялась. Не потому что сон Толстого казался ей каким-нибудь особенно смешным, а потому что свобода и живость его воображения всякий раз вызывали у нее восторг. Потом она посмотрела на Альгердаса и сразу перестала смеяться.

— Что ты, Алька? — встревоженно спросила она. — Что у тебя вид такой потерянный?

Вид у него в самом деле был такой, словно на него вдруг свалилась гигантская снежная глыба, разбилась у него на голове, рассыпалась тонной снега, и вот он выбрался из-под этого снега и не может прийти в себя.

— Это что, правда Толстой написал? — спросил он наконец. — Лев Николаевич? Который «Война и мир»?

— Ну да, — кивнула Мадина. — А что такого странного?

— Да все странное! — воскликнул Альгердас. Он вскочил из-за стола, чуть не опрокинув тарелку, и зачем-то бросился к холодильнику, потом к подоконнику, потом обратно к столу. — Как же ты не понимаешь! Ведь это же… Он же нас всех одной левой, мимоходом, без усилия!..

— Кого — нас?

— Всех нас! Мы из кожи вон лезем, сценарии изобретаем, друг перед другом выворачиваемся — у одного эмбрион звука в ухо проныривает, у другого женщина становится треугольным пирожком, у меня вот танец в планету превращается… А он раз — и играючи придумал — или в самом деле увидел, это теперь уже неважно! — такое, на что другие жизнь готовы положить! Одной левой всех нас сделал, — повторил Альгердас.

Он был так взволнован, что Мадина почти испугалась за него. Но все-таки только почти; ей нравилось его волнение. Вот в нем-то — и в волнении, и в самом этом мужчине — жизни как раз было в избытке.

Она подошла к Альгердасу — он уже сидел у стола и нервно вертел в руке ложку, — обняла его и поцеловала в макушку. Он прижался лбом к ее груди и замер.

Тихо постукивали часы на стене. Закрепленный на циферблате маленький гном с рюкзаком шагал куда-то, волоча за собой секундную стрелку.

— А ты…

Альгердас поднял на Мадину глаза. В них стояло не удивление даже, а самое настоящее изумление.

— Что — я?

Наверное, ее голос прозвучал встревоженно, даже испуганно. Он улыбнулся.

— Просто… Знаешь, такое ощущение, что ты собиралась анимацией заниматься. Ну как? — объяснил он в ответ на Мадинин недоуменный взгляд. — Запомнила же ты этот сон Толстого зачем-то. Тут какой-нибудь стишок про унылую пору, очей очарованье три дня в школе учишь — не выучишь. Потому что какое тебе дело до унылой поры или там, наоборот, до вешних вод. А ты про этих голубей в мальпосте запомнила ведь, и наизусть к тому же! Что такое, кстати, мальпост?

— Почтовая карета, — сказала Мадина. — Но я этот сон специально не запоминала. Он как-то сам собой запомнился. И мультфильмы придумывать я не готовилась, — улыбнулась она.

— Тогда уж точно загадка. — Он улыбнулся в ответ своей прекрасной улыбкой, от которой глаза его сразу начинали светиться. — Ты вообще совершенная загадка.

— Так уж и совершенная! — засмеялась Мадина.

— Совершенная…

Это он повторил уже в постели, засыпая. Он прижал Мадину к себе, шепнул ей в висок, что она совершенная, и больше ничего не успел сказать — уснул. На него близость всегда действовала вот так вот, усыпляюще. Мадина нисколько на это не обижалась. Она понимала, чувствовала, от чего происходит такая вот мгновенная его усталость: от того, что он отдается любви весь, самозабвенно и безоглядно. И ей радостно было сознавать, что его любовь направлена на нее…

Альгердас уснул, а она лежала рядом, разглядывая сплетение теней на белом потолке. Тени были легкие, изменчивые, и непонятно было, от чего они падают, ведь шторы задернуты.

Мадина думала о том, что сказал Альгердас.

Конечно, она не готовилась придумывать мультфильмы, о которых еще совсем недавно имела даже не представление, а лишь смутное детское воспоминание. Она вообще ни к чему не готовилась — она просто жила так, как это казалось ей единственно правильным и даже единственно для нее возможным.

И совсем не готовилась она жить в Москве. Дыхание огромного мегаполиса не чувствовалось в маленьком придорожном Бегичеве, а если и чувствовалось — не дыхание даже, а лишь гул в рельсах, — то нисколько не будоражило Мадинино воображение.

И вдруг ее жизнь сделала стремительный, совершенно непредсказуемый вираж, и она оказалась в Москве, и мультфильмы вошли в ее жизнь как самое естественное занятие… И, главное, все эти головокружительные перемены произошли так естественно, так просто, что Мадине казалось теперь, иначе в ее жизни и быть не могло.

«Иначе и быть не могло. — Она перевела взгляд на Альгердаса. Он вздохнул во сне коротким и тихим детским вздохом. — Без тебя — не могло…»

В этом было все дело. Москва, перемена занятий… Эти огромные, невероятные по своей неожиданности события не воспринимались ею как главные. Главное было — он. Главный, единственный, тот, ради кого была, оказывается, и уединенная чистота тихого сада, и шелест книжных страниц в световом круге от настольной лампы, и неторопливые размышления, и вся ее долгая, почти на тридцать лет, одинокая жизнь в том мире, который она для себя создала.

Она оставила тот мир, но не жалела о нем — так, как не жалеет бабочка о шелковом коконе, в котором готовилась к новой, главной своей жизни.

Глава 8

— Не относись к этому так фундаментально, — сказал Альгердас. — Правда, Динка, ну что с тобой? У тебя сердце как у птички бьется. — Он притянул Мадину к себе и положил руку ей на грудь. — Даже через пальто слышно.

— Как же не относиться, Алька? — жалобно сказала Мадина. — Конечно, я волнуюсь.

То, что Альгердас так легко воспринимает их первый визит к его маме, могло бы вообще-то Мадину и обидеть. Но во всем его поведении и в этом вот отношении к предстоящему событию было столько естественности, что обижаться казалось невозможным. Такая уж у него была природа, неуловимая и этой своей неуловимостью привлекательная. Какая-то в этой природе чувствовалась загадка, которую Мадина не могла не то что разгадать, но даже обозначить ясными словами.

Но сейчас ей было не до загадок мужской природы. Она стояла перед зеркалом в прихожей и уже в третий раз перевязывала шелковый платочек у себя на шее; все ей казалось, что он завязан не так, как следует.