Галина Николаева - Битва в пути

• Название: Битва в пути
• Автор: Галина Николаева
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1959

Роман Галины Николаевой «Битва в пути» — одно из лучших произведений русской советской литературы, появившихся после XX съезда КПСС. Писательница ставит и по-новому решает в нем многие актуальные проблемы нашего времени. Но особенно большое место занимают в романе проблемы морали (любовь, семья, быт).

«Битва в пути» учит серьезному и честному отношению к жизни, помогает моральному и эстетическому воспитанию. советских читателей.

---

— Как же?.. — сказал он с тем подчеркнутым медлительным спокойствием, которое появлялось у него в минуты волнения. — Вы говорите, что Сугробин не выполняет норму, ведет себя антиобщественно и новаторство его не имеет значения. Если так, значит газета напечатала липу по нашей вине и мы обязаны немедленно писать опровержение и объяснение. Если газета напечатала истину, то позор нам, руководителям, которые не продвигают хорошего дела. Тут нет третьего решения. Или мы должны писать опровержение, или должны сознаться в позорном консерватизме! — Он прошелся по кабинету, чтобы успокоиться.

«Не ясно, не ясно, — думал он. — Лицо и судьба Сугробина… Из таких лиц и судеб складывается лицо и судьба завода».

Гуров взглянул на часы.

— Консырватизм, консырватизм… Сыдишь каждый день до ночи, а слышишь одно: «Консырватизм». Надо разобраться по существу.

— По существу! — не выдержав, оборвал Чубасов. — По существу надо снимать одно из двух: либо портрет Сугробина в аллее почета, либо нас с вами!

— А вы поговорите с рабочими, — возразил Гуров. — Каждый скажет, что он вознесся, нормы не выполняет. Цехом не интересуется.

В дверь постучали, и вошел Сугробин. В фетровой шляпе, в макинтоше с иголочки, самоуверенный, улыбающийся, он поздоровался небрежным кивком и свободно, как у себя дома, сел в кресло.

Гуров подал Сереже «Правду».

Видишь? О тебе в «Правде» написано! А ты нормы не выполняешь!

Сережа, не переставая улыбаться, объяснил Чубасову:

— Был пленум обкома комсомола. Потом послали по заводам для передачи опыта.

— И в рабочее время отвлекался, — сказал Гуров.

— Было дело… Тут у меня одна идея… Насчет кокиля.

— Постой… — сказал Чубасов. — У тебя же была идея о центрифуге? И о шестерне…

— Меня эти идеи, ну, просто одолевают, — засмеялся Сережа.

— Так надо ж до конца доводить! А как фреза? Сережа помрачнел, потом вскинул голову.

— За свою фрезу я говорить ничего не буду. Ну вот есть ценная фреза, это да! Фреза Савича и Карасева с Кировского завода. Мне сам Савич подарил одну. А ведь нам в цехе часто нужны такие фрезы. Ну, моя плоха, а почему Савича не внедряете? — обратился Сережа к Гурову. — Косность ваша.

— Ты постой, — нахмурился Чубасов. — Люди постарше тебя.

— Ну, положим, у нас, у начальников, и косность, — сказал Гуров, — начальникам по всем книгам положено быть косными! Но рабочий на хорошее тянется. Была б фреза ценная, рабочие б требовали. Не все же скептики, есть и трезвые головы!

— Внедрять надо! — сказал Сугробин. — Была б моя воля, я б внедрял и внедрял. Подумал, бы по каждой детали, по каждому участку, что можно сделать. Ух, сколько тут еще! А у нас нормы по шаблону увеличивают, а о производительности не заботятся. Вот сейчас обрабатывал я деталь, за которую три года назад платили в два раза дороже. А что вы мне дали, чтобы повысить производительность? — вызывающе обратился Сугробин к Гурову.

— Инструмента у тебя больше.

— Так это ж я сам сделал. А вы?

— У тебя возросла квалификация.

— Так это ж опять я сам ее возрос! А вы?

— Вот! — обернулся Гуров к Чубасову. — «Я» и «вы»! Неправильно понимает свое положение передовика. Говорит, много можно внедрить, а сам и одной фрезы не довел до дела.

— Да, это верно, фреза не на всех операциях хороша—согласился Сережа. — Резцы у меня нежные. Я ее, фрезу, дорабатываю и вот-вот доработаю.

Самоуверенностью и легкомыслием веяло от слов, от голоса, от позы.

— Есть у тебя заключение лаборатории резания? — спросил Чубасов.

— В шкафу. Сейчас принесу.

Сережа быстро пошел к двери, полы макинтоша развевались, и сдвинутая на затылок шляпа держалась чудом. Гуров блеснул вслед острыми глазками и сказал сиплым басом:

— Ходит птычка весело…

Чубасов, невольно улыбнувшись, припомнил старые стишки:

Ходит птичка весело
По тропинке бедствий…

— Шума много! — продолжал Гуров. — У нас лучше есть рабочие, только делают и молчат. Вот хоть его же, сугробинский дружок, Луков. — Гуров указал на полуоткрытую дверь приемной.

В приемной сидел Кондрат. Гуров окликнул его:

— Костя, ты ко мне?

— Не. Я Сугроба дожидаюсь.

— А ты войди. Садись,

Кондрат вошел, снял шляпу и неловко сел на край дивана.

— Вот ты нам и скажи: как обстоит в цехе с рационализацией? Есть интерес? — опросил Ивушкин.

Луков огляделся, пытаясь понять, чего от него хотят, и проговорил:

— Если рабочий что придумает, ему деньги дают, и смысл есть.

— А ты давал предложения? — Маленькие глазки Гурова смотрели любовно. Сильная фигура Лукова, его немногословная речь, его добродушно смущенное лицо были Гурову по душе. — Изомнешь! — Он вынул из рук Лукова шляпу, положил на стол.

Чубасов подумал: «А тот даже не снял!»

— Я в том году давал два предложения, — неторопливо ответил Луков Гурову.

— Помогали тебе или тормозили?

— Зачем тормозить? Ничего меня не тормозило.

— А в этом году у тебя были предложения? — спросил Чубасов.

Кондрат подумал.

— Не. В этом году не было. — Голос его звучал подкупающим добродушием. — Так у нас же теперь все усовершенствовано! Больше ж нам нечего применять.

— Так-таки и нечего? — Чубасов подсел на диван к Лукову. — Ну, а что ты скажешь о фрезе и головке Сугробина?

— Фреза ничего. Берет большую нагрузку и вглубь и вширь. И головка тоже ничего.

— Почему ж в цехе их не применяют? Интереса нет у рабочих?

— Интерес у рабочих есть, да расчету нету. Если применять, надо станок приспосабливать, хвостовики подрезать, нарезки делать на конусах. Возни много. Он, Сугроб, это любит. А я должен норму перевыполнять. У меня семья — старики, сестренки. Когда ж мне?

— Ну, а если дать одну и ту же деталь тебе и Сугробину, кто скорей отработает: ты или он с его фрезой и головкой? — спросил Чубасов.

— Так, ясное дело, он!

— А есть крайняя необходимость менять головку? — заторопился Гуров.

Кондрат усиленно заморгал. Он, видимо, хотел угодить Гурову, но сбился с толку и растерялся.

— Возня с ней большая, а есть ли крайняя необходимость менять? — настаивал Гуров.

— Не. Крайней необходимости нету.

— Ну, а если бы тебе поставили сугробинскую головку? — спросил Чубасов.

Кондрат заколебался. Желание угодить Гурову явно боролось с желанием ответить правду. Последнее победило.

— Если б поставили, так я бы работал… и другие б работали, — твердо произнес он. — Только не мы ж должны ставить! Над нами ж программа.

Пришел Сережа и принес заключение лаборатории.

Чубасов взял бумаги, чтоб разобраться со специалистами, и прошел в цех. Он говорил о фрезе и головке Сугробина со многими рабочими. Все говорили так же, как Луков.

Если что убедительное, то рабочий пользу понимает и требует.

На обратном пути Чубасов снова проехал под портретом Сугробина. Беспечное юношеское лицо было ярко освещено цветной цепью огней.

Дерзкий тон Сугробина, его самоуверенность и, главное, легкость, с которой он прыгал от фрезы к центрифуге и к кокилю, не нравились Чубасову. «Несерьезно все это. Несерьезно. Голова у парня закружена. Некрепкая голова».

Вечером домой Чубасову позвонил Рославлев. Пого- ворив о делах, Чубасов спросил:

— Ты в модельном работал. Скажи мне по чести, что такое Сугробин?

— По чести? По чести, если весь модельный цех обменный фонд Вальгана, если принять других за обменные гривенники, то Сугробин—директорский обменный рубль. Когда надо срочно, аккордно сделать выгодную для завода работу, Сугробин сделает всех лучше и всех быстрее.

— Обменный рубль Вальгана? Ну, хорошо. А без директора, сам по себе, что такое Сугробин?

— Даровитый парень. Конечно, может, попортили, давно его не видел.

Чубасов верил суждениям Рославлева, и все же ясности не было. Мало ли даровитых начинающих пошумят и сходят на нет! Как сложится судьба юноши, который победоносно глядит с портрета, открывающего заводскую аллею почета? В памяти прозвучал сиплый голос Гурова: «…ходыт птычка весело…»

Жена и сын с дочерью сидели в детской на ковре и с увлечением мастерили первомайские подарки для детского сада.

«Что сказала бы о нем Люба?»—подумал Чубасов. Люба, на его взгляд, была удивительная женщина с необычайными взглядами. Она работала в школе с самыми Младшими и искренне считала, что женщины должны быть заняты детьми и работать с детьми—нянями, воспитательницами, учительницами, детскими врачами. Женщин, занятых не связанной с детьми работой, она считала несчастными. В маленькой, худенькой Любе была такая сила материнства, которая подчиняла всех. С молодыми и старыми, с мужчинами и женщинами, с рабочими и учеными она равно обращалась заботливо и повелительно, как с ребятами первоклассниками. И, к удивлению Чубасова, все, начиная с него самого, одинаково слушались и любили ее.