Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны

• Название: Таинственное пламя царицы Лоаны
• Автор: Умберто Эко
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-890191-355-5

Умберто Эко (р. 1932), крупнейший современный писатель, ученый-медиевист, семиотик, специалист по массовой культуре, автор интеллектуального бестселлера «Имя розы» (1980), представляет нам роман совершенно нового типа. Текст в нем опирается на иллюстрации, причем каждая иллюстрация — это цитата, извлеченная из контекста не только личной истории героя, но и истории целого поколения.

Лопнувший кровеносный сосуд, пораженный участок мозга, начисто стертая личная память. О своем прошлом шестидесятилетний торговец антикварными книгами Джамбаттиста Бодони не помнит ничего. Он даже забыл свое имя. Но сокровищница «бумажной» памяти остается неразграбленной, через неё и лежит путь к себе — через образы и сюжеты, средневековые трактаты и повести для подростков, старые пластинки и программы радиопередач, школьные сочинения и книжки комиксов, — туда, где брезжит таинственное пламя царицы Лоаны.

---

У меня нейдет из головы, что наш мир — создание сумрачного божества, что я и сам — частица его мрака.[151]

— Кто это сказал?

— А бог его знает.

— Значит, это сказал кто-то, кто тебя сумел зацепить… При всем при том, если тебя о чем-то просили, ты в лепешку разбивался — выполнял, да и без всяких просьб, помню, что с тобой творилось во время флорентийского наводнения,[152] через два часа ты был уже во Флоренции и простоял всю неделю по колено в грязи, спасая книги Национальной библиотеки. Ну в общем я могу сформулировать — ты был отзывчив на невеликое и циничен в отношении великого.

— По-моему, довольно здравая позиция. Занимайся тем, что тебе по силам. Остальное — это недоработка бога, как говаривал Граньола.

— Кто такой Граньола?

— Этого я тоже не сумею сказать. Но когда-то, как ты понимаешь, знал.

Что еще я знал когда-то?

Однажды утром я пробудился, о белла чао белла чао белла чао чао чао, я пробудился, преобразился, пошел варить себе caffé (увы, без кофеина) и при том напевал: Roma non fa'la stupida stasera.[153] Почему эта песня крутилась у меня в голове? Прекрасный знак, сказала Паола, от утра к утру ты все больше напоминаешь самого себя. Тем самым я узнал, что, оказывается, я каждое утро, готовя кофе, напеваю себе под нос. Без всякого объяснения — почему именно одну песню, а не другую. Любые расследования (что мне привиделось во сне, о чем мы говорили накануне вечером, что я читал на ночь) никогда не давали удовлетворительных результатов. Может, ну не знаю, когда я надевал носки, что-то навеяло? от цвета рубашки что-то прорезалось? пакеты на кухне о чем-то напомнили? От каких-то явно несущественных впечатлений всякий раз задействовались новые участки музыкальной памяти.

— Однако, — провозгласила Паола, — характерно, что и твой репертуар входили исключительно песни начиная с пятидесятых годов, ну максимум — мелодии первого сан-ремского фестиваля: «Vola colomba biаncа vola»[154] и «Lo sai che i papaveri».[155] Никогда ты не опускался в толщу истории, никогда я от тебя не слышала ни одной музыкальной фразы сороковых, тридцатых или двадцатых годов.

Паола напела мелодию «Sola me ne vo per la città»[156] — звуковой фон послевоенного времени, — хотя в те времена она была еще ребенком и песню эту может помнить в основном из-за радио, которое транслировало ее беспрерывно. Конечно, мне мелодия показалась знакомой, но не вызвала никакого интереса. Такой же эффект, как если бы мне пропели «Casta diva».[157] Точно, я никогда не был большим опероманом. Никакого сравнения с «Eleanor Rigby», скажем, или с «Que sera sera, whatever will be will be»,[158] или с «Sono una donna non sono una santa».[159] Что же до мелодий и ритмов довоенной эстрады, Паола мотивировала мое равнодушие «вытеснением детского опыта».

Все годы нашей общей жизни, добавила Паола, я интересовался классической музыкой и джазом, любил ходить на концерты, ставил пластинки, но никогда не включал радио. Ясно, что радиопередачи как класс принадлежали, вкупе с деревенским имением, к другим периодам.

Однако на следующее утро, готовя кофе, я пропел вот что:

Sola me ne vo per la città
passo tra la folla che поп sa
die non vede il mio dolore
cercando te, sognando te, che più non ho…

Io tento invano di dimenticar
il primo amore non si può scordar
è scritto un поте, ип nome solo in fondo al cuor
ti ho conosciuto ed ora so che sei l'amor,
il vero amor, il grande amor…

Я одна по улицам иду
через равнодушную толпу,
никому не важно, что со мною,
кого я помню, кого ищу, и кто виною…

Не хочу припоминать тебя,
но, увы, любовь забыть нельзя,
твое имя повторю с тоскою,
ты ведь был, и я узнала, что такое
такая любовь, большая любовь, все пережитое…

Мелодия лилась сама собой, я растрогался чуть ли не до слез.

— Ну вот почему теперь ты это поешь? — спросила Паола.

— Не знаю. Может, потому, что она называлась «В поисках тебя». Кого тебя?

— То есть ты теперь отпятился в сороковые годы, — размышляла вслух Паола.

— Может, главное и не в этом, — отвечал я. — У меня что-то внутри зашевелилось. Вроде озноба. Или не озноб. Или как будто… Помнишь «Флатландию», ты ведь тоже читала. Там герои — треугольники и квадраты — живут в двух измерениях, у них отсутствует идея объемности. И с ними вдруг вступает в контакт кто-то вроде нас с тобой, выходцев из трехмерного мира. Этот кто-то трогает их сверху, нажимает на поверхность. У плоских героев появляется ни с чем не сравнимое ощущение, хотя они не способны даже сказать, что это. А мы, трехмерные, чувствуем то же самое, если с нами вступает в контакт четвертое измерение. Мы не способны описать это чувство. Нечто из четвертого измерения трогает нас изнутри, ну, скажем, за селезенку, так осторожненько… Что мы ощущаем, когда нам пожимают селезенку? Я бы сказал… таинственное пламя.

— Какое таинственное пламя?

— Не знаю, я просто так сказал.

— И ты что-то такое ощутил, когда увидел снимок родителей?

— Почти. Хотя не совсем. Хотя почему не совсем? Что-то иное.

— Это интересные данные, Ямбо, они говорят о многом.

Паола все поддерживает меня, все ободряет. А я, между нами говоря, запылал таинственным пламенем, возмечтав о Сибилле…

Воскресенье.

— Поди пройдись, — сказала Паола. — Хорошее занятие. Не выходи только за пределы знакомого района. На площади Каироли есть цветочный киоск, он открыт и в выходные. Купи цветов, каких-нибудь повеселее, или роз купи, а то эта квартира ужасно похожа на склеп.

Я отправился на Каироли, ларек был закрыт. Я профланировал по улице Данте до Кордузио, уклонился направо к бирже и оказался на воскресной толкучке всех миланских коллекционеров. На улице Кордузио продавали марки, на улице Арморари — старые открытки и картинки, весь Центральный пассаж был заполнен коллекционерами монет, солдатиков, образков, часов и телефонных карточек. Коллекционирование — страсть анальная, да и мой род деятельности тоже относится к анальной сфере психики.

Люди собирают что угодно, даже пробки от кока-колы. Или инкунабулы, как в моем случае. Кока-кольные затычки дешевле инкунабул. На площади Эдисона, слева от книжного развала, за подборками старых журналов, рекламных плакатов и табличек, предлагается разный старый хлам: лампы якобы стиля либерти, на самом деле новодел, черные подносы с жирными цветами, фарфоровые балерины.

На лотке четыре запечатанные цилиндрические банки, в них прозрачный раствор (формалин?), а в формалине круглые или вытянутые голыши, опутанные белесыми проводами. Что-то морское, голотурии, органы спрутов, вылинявший коралл? Или болезненное порождение тератологической фантазии? Какой художник создал такую скульптуру? Ив Танги?[160]

Лоточник пояснил, что это законсервированные тестикулы: кобеля, кота, петуха и какого-то еще животного, с почками и мочеточниками. — Девятнадцатый век. Научные пособия. Сорок долларов штука. Одни контейнеры стоят больше. Этим экспонатам по сто пятьдесят лет. Четыре на четыре шестнадцать. Отдам всю серию за сто двадцать.

Эти тестикулы были очаровательны. Наконец-то нечто, не пришедшее ко мне из семантической памяти, о которой толкует Гратароло. И в то же время не относящееся к индивидуально накопленному опыту. Кто это индивидуально накапливает опыт встречи с кобелиным хреном, в смысле — без остального кобеля, в абсолютном виде? Я порылся в кармане, у меня только сорок-то и было, чеками у лоточников не платят.

— Мне собачьи, пожалуйста.

— Напрасно не берете всю серию. Оказия.

Всего не укупишь. Я вернулся домой с кобелиным хреном, Паола переменилась в лице: — Чудная вещица. Настоящее произведение искусства. Где мы ее поставим? В гостиной, и, когда будем подавать к столу тефтели или оливы в тесте, гостей будет рвать на ковер? Или ты предлагаешь в спальне? Извини, конечно, но придется тебе отправить это к себе в антикварню, там с каким-нибудь фолиантом по естественным наукам эти яйца найдут себе общий язык.

— А я думал тебя обрадовать.

— И обрадовал, потому что ты единственный мужчина на свете, которого жена посылает купить розы, а он приходит с собачьими яйцами.

— Ну ведь я же неповторим. Меня когда-нибудь запишут в Гиннесс. И вообще, ты же знаешь, я болел.

— Не выкручивайся. Ты и до болезни был с большим приветом. Не случайно ты заказываешь своей сестре утконоса. Однажды ты чуть не приволок китайский бильярд шестидесятых годов, который стоил как картина Матисса, а грохотил, как все дьяволы ада.

Ту толкучку, оказывается, Паола знала, более того, ее знавал и я в прежней жизни, я купил там однажды первое издание «Гога» Папини, оригинальный переплет, неразрезанные листы, за десятку. Через неделю, в воскресенье, Паола пошла со мной в качестве супервайзера, потому что, сказала она, если я вернусь на этот раз с яйцами динозавра, придется ломать двери, чтобы пронести их в гостиную.