Валерий Попов - Горящий рукав

• Название: Горящий рукав
• Автор: Валерий Попов
• Жанр: Современная проза

В книге исповедальной прозы Валерия Попова читатель заново переживет веселые шестидесятые, забронзовевшие семидесятые, сумбурные восьмидесятые, интригующие девяностые годы. И хитрые нынешние, когда автору, по его собственному признанию, все труднее утверждать, что "жизнь удалась". И все же – удалась! Если, конечно, считать жизнью вечную погоню не за деньгами, а за полнотой ощущений, и роскоши материальной предпочитать роскошь человеческого общения. С неподражаемой, "фирменной" интонацией Валерий Попов рассказывает о своих друзьях и знакомых: как о людях известных – В.Аксенове, А. Битове, И.Бродском, А.Кушнере, Ф.Абрамове, С.Довлатове, так и обо всех тех, кто лишь своим присутствием в жизни автора помог ему составить яркую мозаику нескольких десятилетий. Книга "Горящий рукав . Проза жизни" вошла в "длинный список" литературной премии "РУССКИЙ БУКЕР"-2006

---

Илья пришел в пустую больницу, почему-то в этот час не было никого, зашел в двухместную палату, в которой лежал один Володин (матрас на соседней койке был свернут)… Вот и я – краду у Штемлера его благие дела для своей книги, зная его добродушие…

Володин спал. Илья пошел в другую палату, женскую, и рассказал там, что за человек тут рядом лежит, скромно умирая, не угнетая никого.

Женщины заохали, захлопотали.

Каждому Илья сделал добро, в отдельности или кучно. А если приходит несчастье – звонит первый он, словно самый молодой и незанятый из всех. И вот приезжает он, "самый молодой и незанятый", почему-то единственный из всех знакомых.

Или звонит просто так:

– А книгу ты свою отослал на премию? Обязательно отправь!

– Да ну! Бесполезно!

– Отправь, отправь! Ну хочешь – я отправлю?

Рядом с добрым и всегда бодрым Ильей становится стыдно: "Чего раскис? Надо больше другим помогать – тогда и сам не развалишься!"

Илья – пример.

Что он за все это имеет? Ясную душу. Появилась ли она как следствие светлых его дел или светлые дела из-за ясной души? Расчленять не стоит, одно без другого не живет.

Что он за все это имеет? Кучу неприятностей. Смекалистые люди соображают – Штемлера можно обижать, он не огрызнется. Всякие аналитики, проверяющие на живом свои новые, но мертвые теории, сдвигают Штемлера, не соответствующего их выкладкам, во второй ряд.

Наберут своих людей и тешатся, вешая друг другу бляшки: этот – первый, этот – второй, даже близко не допуская тяжеловесов, чтоб не обрушили их помост. Через год их никто уже и не помнит – бал правит другая сволота. А Штемлер лишь благодушно улыбается: "А кто это?

Могу помочь".

Что он имеет за это все? А все имеет, что писателю нужно. Читателей, во всем мире. Героев, трогательных и живых. Когда едешь с его героем-проводником, и тот поет веселую песню, хлопая по столу, и ты уже знаешь, в отличие от проводника, что через минуту загорится щит, хочется крикнуть: "Ну какой же ты, право, братец!"

Потом опомнишься, вытрешь пот, оглядишься: ты же дома, а не в

"Поезде" едешь! Успокойся. Немного передохни. И снова его "Поезд" потащит тебя.

ИТОГ

А мне что еще надо, имея таких друзей? Ничего мне не надо.

Вспомнишь, как Саша Кушнер шел со мной в душном Вашингтоне, где я пытался найти тенистый рай, и стойко улыбался, когда другие все сомневались и издевались. Что надо еще? Позвонишь Андрею Арьеву, услышишь его всегда бодрое: "Да-да!" – и сразу успокоишься. Все – есть.

На книжной ярмарке в Париже я метался между квартирой и гостиницей.

Сначала, когда энергичные москвичи не включили меня в забег, французская редакторша благородно поселила меня в квартире сестры.

Потом вдруг и москвичи потеснились, и место нашлось. После душного дня на ярмарке я маялся в тесном (не в пример нашему) переходе метро

– налево или направо? В гостинице я узнаю все новости, но и не появиться в квартире, столь любезно и явно не без усилий предоставленной мне, тоже неловко. В гостиницу я примчался поутру.

Ушлые друзья-москвичи уже садились в автобус.

– К президенту Франции едем! Паспорт есть?

– Нету!

Я метнулся наверх, отыскал паспорт. Сбегая с лестницы, увидал за стеклянной, из двух сходящихся половинок дверью отъезжающий зад автобуса. Прыгнул – и с глухим звоном врезался лбом в дверное стекло, которое, по идее, должно было раздвинуться фотоэлементом передо мною, – но я, видать, лбом своим скорость света опередил! Я упал, успев увидеть в отъезжающем автобусе хохочущих москвичей. С трудом поднялся и поспешил записать. Такая работа!

Перед последним абзацем этого повествования я вышел на Невский – перекусить, отдышаться, подумать: не забыл ли чего? В бистро гомонила, толкалась молодежь. Понял я, почему мне грустно – я один из нашего поколения в этой очереди стою! Другие уже достигли своего и в кругу домочадцев, окруженные почетом и уютом, мирно покушав, дремлют у камелька. Что ж мне-то выпала за судьба?

ВЕСЕЛЫЙ СОЛДАТ

За долгую свою жизнь я переплыл гигантское Литературное Озеро, и плавание это вовсе не отняло мои силы, а, наоборот, – напитало их.

Когда куда-то бежишь, уже на пределе, или, напротив, – тоскливо и безнадежно ждешь, единственный способ поддержать себя – повторять любимые строчки. Не так уж много осталось их. И не все помогают. Тем более – в большинстве своем наша поэзия гордится своим трагизмом.

Смотришь на цветущего красавца, только что получившего престижную премию и отправляющегося вот-вот за второй, и не веришь, что ему действительно так хреново, как он нагнетает в стихах… А ты вот попробуй помочь!

Из таких остался лишь Уфлянд. Собственно, он всегда и был один, и всегда был таким. Он настолько выбивается из общей традиции, по которой принято быть трагично-надрывным, что его не замечают: он в общей очереди не стоит. Получив от природы все, он только щедро и весело делится и не требует больше ничего, а чтобы что-то еще получить, надо требовать, а он легкомысленно на это плюет. Чтобы оценить его, надо по крайней мере стоять с ним вровень – и Бродский и Довлатов обожали его. В унылой очереди традиционных поэтов, напоминающих телеграфные столбы, Володя Уфлянд стоит, как яркий подсолнух, – как бы ниже их ростом, но ярче всех.

Странная вещь: казалось бы, таких, как он, мудрых, добрых, веселых, должно быть в литературе большинство, от таких питается жизнь, наполняется… а фактически – он один. Но он мудро и весело переживает и это.

А потом я жила в провинции,

Населенной сплошь украинцами,

И меня, увидав возле дома,

Полюбил секретарь райкома.

Подарил уже туфли спортивные -

Но меня увлекали беспартийные.

Это, разумеется, он сказал о себе. Все, занятые делами, интригами и карьерой, сбивающиеся в стаи, прекрасно знают: Уфлянда в партию не брать. Он обязательно, добродушно и простодушно, немедленно потеряет партбилет, и перепутает пароль, и будет смеяться. И в этом прелесть его, и я бы даже сказал – долг, который он выполняет неукоснительно, в отличие от множества поэтов "трагических", которые с первых своих стихов обещают погибнуть, но упорно живут, никого при этом не радуя.

Уфлянда, человека живого, доброго и поэтому незащищенного, жизнь как раз колошматит больше всех, и его "вспышки радости" по этому поводу закаляют и нас.

Помню его самый главный приход ко мне – настолько уфляндский, что уж его не забудешь. Сначала зазвонил телефон.

– Валера, – произнес он нараспев, как обычно, – разве не сегодня заседание Пен-клуба? Я пришел в дом Набокова в три часа, как было велено, – и никого нет!

– Володя! – Обижаться нельзя на него. – Заседание завтра. Так что все почти правильно – и время и место. Только вот с днем вышла маленькая неточность – завтра приходи.

– Ну раз уж я на Большой Морской, – произнес он добродушно (хотя многие бы вспылили, неизвестно почему), – зайду к тебе. Чего взять?

Я тихо вздохнул. Уфлянд есть Уфлянд! Вообще, рабочий день еще в разгаре, но что это будет за работа, о чем хорошем ты можешь писать, если в жизни твоей не осталось места для любимого друга и поэта?

– Ну… чего-нибудь легкого! – произнес я и, сдвинув пишущую машинку, поставил на ее место рюмки.

У всех гениев бывают дуэли – Уфлянда злые завистники тоже нашли.

Свет раздражает многих – его хотят погасить. Это странно – почему так ненавидят добро?

Представляю, как он, добродушно улыбаясь, вошел в магазин, долго и весело пререкался с продавщицами, выдавая свой обычный уфляндский карнавал… зло накинулось сзади.

Звонок был очень длинный. Слегка удивившись, я пошел открывать.

Володя стоял согнувшись, закрыв свои кудри ладонями, и между пальцами текла кровь.

– Извини… напачкаю тут, – произнес он в первую очередь.

– Ты упал?

– Помогли. Во дворе подстерегли. Схватили сзади, затащили в мусорную нишу, дали чем-то железным по голове и сумку вырвали… вместе с бутылками. Извини!

За время этого рассказа мы прошли с ним, обнявшись, в ванную, я, как мог, разобрался с раной, продезинфицировал ее… но сделать ничего существенного не мог. Кожа на голове была разрублена и разошлась широко.

– Вызываем "скорую"?

– …Ну давай! – неохотно он согласился.

"Скорая" приехала неожиданно скоро, и Володю увезли. Я позвонил его жене Алле: "Вот… хотели выпить в неурочное время… и вот результат".

– Я этого и боялась, – вздохнула она. – Что-то давно ничего такого с

Уфляндом не приключалось! Короче, так: только он придет к тебе – немедленно гони его домой!

– Ты думаешь – после этого… он придет ко мне домой? – спросил я ошеломленно.

– Ты что? Уфлянда не знаешь? – сказала она.

Да, видимо, она знала Уфлянда даже лучше, чем я!

Звонок раздался удивительно скоро, я побежал открывать. В дверях стоял Уфлянд, значительно более веселый, чем в первый раз. Он был в красивой белой шапочке из бинта, и над темечком задорно торчали