Марина Палей - Клеменс

• Название: Клеменс
• Автор: Марина Палей
• Жанр: Современная проза

---

Он принял это решение в одностороннем порядке.

Обжалованию оно не подлежало.

Сжатый рот. Стена. Холод и мрак. Смерть.

Но оказалось, что и там, в посмертье, меня ждало не НИЧТО, а НЕЧТО.

Этим "нечто" оказался обычный ад – а он не ощущается таким уж банальным, когда тебе двадцать два.

Я узнала, что со мной сыграли шутку. Я была просто марионеткой в

Женькином спектакле. Женька дал задание Алексею: меня завлечь, влюбить в себя, сымитировать взаимность – и через какое-то время резко бросить. Что Алексей и проделал.

Такова была месть Женьки.

Но и это не все.

В аду ведь не только на огне зажаривают – но и в лед вмораживают. А то какой бы это был ад, без контрастных пыток?

Дело в том, что узнала я эту правду не от кого-то еще, а от своей лучшей подруги. Да не той, не Вероники – та никогда подругой и не была, – так, приятельница для всяких хи-хи. A к тому времени, когда она уехала к мамаше рожать, у меня появилась настоящая подруга.

Слова "настоящая подруга" я не выделяю ни курсивом, ни разрядкой, ни петитом, ни заглавными буквами. Потому что я не хочу прилагать усилий к тому, чтобы убеждать каких-то случайных людей в очевидном.

Сейчас мне много лет, и, оглядываясь назад, я отчетливо вижу, что у меня было несколько сильных, то есть вовсе не единственных – "настоящих любовей", а подруга была у меня одна, только одна – и я счастлива этим. Ведь что-то в этой жизни должно, даже обязано быть единственным, правда?

Ее звали Вера. Я никогда не встречала человека такой силы и благородства и – что немаловажно – такой деятельной любви ко мне. И вот именно моя Вера вываливает мне всю, без купюр, правду-матку.

Казалось бы, так и должно быть. Но закавыка состоит в том, что вываливает она мне эту бескупюрную правду-матку постфактум, когда

Алексей меня уже бросил, когда со мной уже случилась анорексия, и я воду уже не могла глотать, а вены у меня плохие, и с капельницами была морока, и мне прокапывали плазмозаменители прямо в подключичную вену, – вот только тогда она мне, скелету в рубашке, Женькин сценарий пересказала. Я слезы лить не могла, не лились почему-то, но еще подумала: может, она это нарочно, из доброты своей сочиняет?

Чтоб я об Алексее не жалела? И тут (а была я не вполне в ясном сознании) меня как прутом раскаленным пронзили: а откуда ты знаешь это, Вера? – спрашиваю. И тут она говорит… Ее ответ и был самым мощным ударом – он послал меня в глубочайший, в беспросветный нокаут…

Оказывается, Вера ВСЕ ЗНАЛА С САМОГО НАЧАЛА! Каким-то образом

(сейчас не помню) она слышала разговор Женьки с Алешей. Что же ты… что же ты мне сразу не сказала? – прохрипела я. (А мне не спрашивать хотелось, а рвануть прочь, уйти как угодно, от этих унижений и кромешной тьмы – но куда деться, когда ты прочно приторочена к койке жгутами-бинтами?) Стала я биться, пластырь на груди сорвала, игла из вены выскочила, постель мокрая, кровь, крики, сестры прибежали, меня матерят, раздели догола, снова иглу в меня всаживают, а Вера, поверх их голов, пытается психотерапией меня поддержать, говорит: ты пойми, я видела, что у вас с Алексеем все хорошо – ну как я могла такое тебе сказать?

Резонно. То есть похоже на правду. Но даже если это правда, даже если она и вправду решила, что Женькин спектакль в какой-то момент вышел из-под его контроля, то все равно по факту кукловодами в этом спектакле сработались трое: мой враг, мой возлюбленный и моя лучшая подруга. А тряпичная кукла была, всем на потеху, одна.

И вот тогда, то есть не сразу тогда, а через полгода, когда я уже ходить могла, и меня выписали, и я вернулась домой, к своим деду-бабе (а жили они в пригороде), я вошла в дом и говорю: все, сватайте меня. И заплакала. И они заплакали. Жила я у них потому, что не могла с матерью – с ней жить было просто невозможно, никто не мог. А насчет сватовства, это в нашем пригородном городке было просто. Лет тридцать сновала у нас там по домам такая врачиха,

Ревекка Марковна, и, конечно, знала про болячки подопечных все подчистую, ну и как кто живет, конечно, знала досконально. В смысле быта, достатка, доходов – в каждый угол-закуток свой нос совала; и знала она самое главное: где в еврейских семьях есть подходящие женихи, а где – девушки на выданье. Она, эта участковая, по сути, свахой была, причем очень характерная: маленькая, толстенькая, очкастая, усатая, проворная и беспардонная до невозможности

(профессия!) А к нам она вообще без конца заскакивала: то дед хворает, то бабуля – им уж под восемьдесят было. Вот я и говорю: скажите, мол, Ревекке Марковне, чтоб сватала.

Выбросила, значит, белый флаг.

Ну и сосватала меня Ревекка Марковна, делов-то.

С первого взгляда мне было ясно, что видеть его напрочь не могу, вот как противен был. Но замуж решила бесповоротно. Какие уж тут повороты после того, что случилось! (А вот и нет: были у меня потом в жизни тысячи разнокалиберных поворотов – я ведь от мужа этого уже через месяц сбежала, не вынесла.) Он, по-моему, полный идиот был

(хотя не настаиваю, не успела узнать достаточно близко) – но мои слабые точки усек на счет "раз". И стал в них целенаправленно бить: ты беззащитная, все тебя обманывают, все о тебе сплетничают (примеры сочинял на ходу), никому ты не нужна, тебя предают лучшие друзья (а как поспоришь? мою историю он знал), друзей у тебя, по сути, нет, а вот зато… А вот зато в их семье (родители, бабка, брат) царит как бы такой рай под оливами, что…

Ну, я и купилась.

А помнить надо было бы мне, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Впрочем, насколько "бесплатным" был тот сыр?.. Ну, это вопрос уже дискуссионного плана, для любителей мудозвонства на тему

"Существует ли свобода воли – или все предопределено?". На дух не переношу этого пустопорожнего треньканья, этого псевдозаполнения воздуха – так что вопрос о цене сыра опустим, ладно?

Мы с ним друг другу не подходили. Хотя любовник, надо отдать ему должное, был он отменный. Сейчас, когда количество их брата, что я перепробовала, доходит суммарно до дюжины футбольных команд (неслабо и футбольное поле! – это я о себе), могу со всей ответственностью сказать: он входил в десятку сильнейших. Но мы настолько друг другу не подходили, настолько катастрофически не подходили, что этот

"релевантный" для большинства фактор не показался мне тогда, даже в мои двадцать два, ни ценным, ни существенным – и уж во всяком случае этот фактор не оказал на меня никакого тормозящего действия, когда я, через месяц после свадьбы, рванула от мужа с концами.

Его звали Павел. Имя-то красивое, а что толку? Мы были абсолютно чужими. Странно, но его это устраивало. А семья у него оказалась еще хуже моей – той, что моя мамаша со своим алкашом сварганила, – семья у него при ближайшем рассмотрении оказалась криводушная, тупая, насквозь показушная ("Что скажут соседи?") – такой сумеречный, весь в перезвоне импортных сервизов, мещанский курятник. Но это я разглядела не сразу, а то бы замуж не пошла: ведь я же не за Павла шла, а именно за его семью – как бы дружную, сплоченную, благополучную, которая, как настоящая мама, меня приласкает – и от всего защитит. Вот тоска-то…

Бывали у нас с Павлом забавные моменты, еще до свадьбы. Вот поругаемся, и такое отчаяние на меня нападет, беспросветность какая-то, а мириться-то надо, и вот скачу я на нем во весь опор (его самая любимая поза, моя – самая нелюбимая), и оба мы приговариваем-выкрикиваем (с ним, во время соитий, я любила словечки): ох, скорей бы пожениться! Господи! хоть бы уж скорей пожениться! Скорей!! скорей!! скорей!!. Почему-то нам обоим казалось

(а говорю, что общего ничего не было, ха!) – почему-то нам обоим казалось, что коли подпишем в загсе соответствующие бумажонки, то есть вгоним себя в стальную ловушку семейного стойла, замуруемся заживо в брачном колумбарии – глядишь, и дела пойдут на лад: все поспокойней – выбора-то нет. (Так юноши, особо пугливые по части

"свободы выбора", сдаются – вот облегчение-то! гора с плеч! – на пожизненную службу в армию: делай, что тебе говорят, а за это – такая восхитительно пустая, такая легкая, такая безоблачная черепная коробка!..)

И мы зарегистрировались – через два месяца после знакомства. Хотели и раньше, да не получилось, не нашли блата.

Но право одного выбора я за собой оставила: решила, что ребенка от него рожать ни за что не буду.

Кстати, заходил раз, еще до свадьбы, Алеша. Явился внезапно, без предупреждения. Мы только-только с моим идиотом хорошенько поскандалили, только начали мириться, только в постель было полезли, перемирие закреплять, – звонок в дверь. Открываю – и ахаю (чуть не ухаю в обморок): Рыжик.

Ну, я его в комнату провела, а Павел демонстративно на кухню вышел, политкорректность изобразил. Нам с Алешей говорить-то особенно не о чем было – и потому он молчал, а я тихо плакала. Хоть и понятно мне тогда стало, что Женькина пьеска подверглась основательной редактуре живой жизнью, то есть Алеша не остался ко мне равнодушен, – но мне понятно было также и то, что замен в новой пьесе (игре) я делать уже не стану. Ведь мне нужен был защитник (футбольная терминология), а рыжий Алеша был, к сожалению, из породы нападающих.