Александр Мелихов - Любовь к отеческим гробам

• Название: Любовь к отеческим гробам
• Автор: Александр Мелихов
• Жанр: Современная проза

---

Бог мой, ведь еще полторы минуты назад я был переполнен любовью, граничащей с благоговением!.. Но когда человек так откровенно

(так бесстыдно) прячется от правды… А вновь накачать себя образами его доблестей и подвигов времени уже не было.

По-грузчицки покрикивая – па-а-берегись! – и беззастенчиво придуриваясь (главное – истребить трагический контекст), я приподнял маму за нежненькие подмышки (у той, на эскалаторе, прямо рука утонула) и успел поднырнуть под ее исправную руку.

Советские квартирки проектировались по тому же принципу, что и подводные лодки, – каждый отсек, каждый проход предназначался только для одного, и притом здорового, матроса: уместиться сбоку от унитаза было невозможно, а потому я теперь упирался лбом в приятно холодящие трубы, а отец пританцовывал у меня за спиной – мне были видны его блекло-голубые, бывшие синие, тренировочные штаны, снятые с производства для школ-интернатов в одна тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, с белыми пузырями на коленях.

(Не такими, конечно, белыми, как крахмальная манишка, а примерно такими, как его же, отцовские, носовые платки: чтобы приберечь настоящие платки, отец придумал отрывать одноразовые тряпочки от старых простынь, которые от ветхости уже расползались при встряхивании, но тем не менее все-таки хранились в расседающемся шкафу в ожидании каких-то грядущих катастроф. Так что отцу немедленно стало жаль выбрасывать и одноразовые ветошки – они и сейчас постоянно сушатся над ванной, сквозные, как марля, топорщащиеся, как тысяченожки, неподрубленными ниточными лапками. Мама давно уже сдалась, стирала и такое, а от Катьки отец засморканные лоскутки прячет, стирает сам, используя вместо порошка мутную жижу из собственной литровой банки, в коей он заквашивает бурые арестантские обмылки, ускользающие даже из самых бережных и бережливых рук.) Боком, безжалостно оттягивая мамину руку, топоча в три ноги и колотясь о стены и косяки, мы вышатались в коридорчик. Там, на мгновение положась на единственную мамину ногу, я ухитрился развернуться, оказавшись по отношению к маме в исконной позе русской бабы, волокущей на себе пьяного супруга. “Так! Правой! Правой! Правой!” – мои командирские раскаты неизменно вызывают у мамы усталую улыбку, но есть у моих р-раскатов и утилитарная функция: когда мозг отказывается давать ноге естественные приказы, иногда она машинально повинуется чужой гаркающей команде (власть условностей надежнее власти фактов).

По дороге я ухитрился несколько раз чмокнуть мотающуюся у меня на боку маму в воспаленную щеку – а прежде никогда ее не целовал! Сейчас же пользуюсь любым удобным случаем – как с

Митькой когда-то: поднял с горшка на руки – чмок (он, не обращая внимания, начинал крутить головенкой, озирая новые, недоступные снизу горизонты), просто взял за руку – и тут не удержаться.

(“Почему ты меня за руку поцеловал?” – загорались радостной любознательностью его глазенки.) На последних шагах мама совсем ослабла, пришлось, стиснув все бесполезные ассоциации, волочь ее, как мешок, – с облегчением плюхнулись рядом на родную с незапамятных пор кровать, на которой немало когда-то попрыгано, как на батуте, а теперь негнущуюся из-за дощатого щита, подложенного под бородавчатый антипролежневый матрац из поролона, выданный мне как почетному еврею в благотворительном обществе “Хэсэд Яков” – милосердие Иакова. Впервые в жизни пресловутая еврейская солидарность доставила мне нечто реальное – фирменные дюралевые костыли, роскошное кресло на колесиках, на которое Катька каждый раз глядит с горьким вожделением: вот бы ее отцу в свое время такое…

Бог ты мой, сколько лет утекло, пока я допер, что межнациональная неприязнь есть продолжение внутринациональной солидарности! И что вообще любая ненависть есть следствие какой-то любви: ненависть – реакция на угрозу тому, что ты любишь; чтобы всегда оставаться благодушным, нужно ничем не дорожить. Подозреваю, что слияние народов в единое

“цивилизованное человечество” принесло бы примерно такие же результаты, как сплошная коллективизация: если каждый народ в отдельности еще кое-как хранит свои сплетения фантомов, именуемые культурой, то согнанные в общий коровник, противоречащие друг другу, они все передохнут. Люди, утрачивающие солидарность со своим национальным целым, редко возвышаются до солидарности общечеловеческой, чаще всего впадая в полное одиночество. Но хранить верность своим фантомам в одиночку способны лишь сверхчеловеки – прочим же остается чистое шкурничество, то есть преклонение перед материальными фактами.

Охранять аристократию, живущую фантомами, от черни, поклоняющейся силе и выгоде, – в этом и заключается основное назначение государства: осуществлять власть мнимостей над фактами.

Или в аристократах, живущих ложью, мы и без того утопаем?

“Сталин выиграл войну”, “Рынок всегда прав”, “Мы, русские, мы, евреи, мы, американцы, мы, коммунисты, мы, либералы, мы, рабочие, мы, крестьяне, мы, интеллигенты, мы – самые-пресамые”,

– а вот тех, кто судил бы себя строже, чем своих противников, – этих аристократов что жемчужных зерен в навозной куче.

А покуда все это вспыхивало и гасло в моем М-мире, мои руки осторожно (после грубого волочения осторожно вдвойне) опускали мамины плечи на высокую двойную подушку, заносили на кровать ее пухлые белые ноги, ярко проплетенные насквозь ало-фиолетовой кровеносной системой, язык молол что-то бодро-идиотическое, а губы вновь не упускали чмокнуть ее то в стальные кутузовские волосы, то в ветхий воланчик у нее на плече, то в теплые мертвые пальцы, чье подергивание, однако, отзывалось в моей душе робкой надеждой. “Так, дай пять!” – напористо распоряжаюсь я, и мама беспомощно смеется (уж очень не свойственны мне эти ухватки компанейского шоферюги) и слегка отрывает от постели иссохшую руку в чехле из чешуйчатой старческой кожи – и я опять не могу удержаться, чтобы не коснуться ее губами. А кисть-то по-прежнему висит…

Я начальнически пожимаю ее: “Объявляю благодарность! А где ответное рукопожатие?.. Ты что, не уважаешь?!” И мамины теплые пальцы вздрагивают!

“Браво! – Я морщусь, словно от боли. – А ну еще! Крепче! Крепче!

Крепче!” Я почти счастлив: я делаю что-то абсолютно бесспорное, и кое-что у меня получается.

“Молодчина! Пять с плюсом! Можешь секундочку передохнуть. Ну, так что тут у вас стряслось?” – я уже добрый взрослый дядя, готовый в две минуты разрешить все их детские проблемы. “Мне показалось, что со мной какой-то чужой мужик. Страшный…” – в маминых просветленных глазах проглянуло затравленное выражение.

“Ну зачем, зачем ты рассказываешь?..” – чуть не плакал за моей спиной отец: произнесенное вслух будет намного труднее признать небывшим. “Но сейчас ведь прошло? – ласково, но не без нажима спрашиваю я. – Так и выбрось из головы. А лучше поработаем – вашу ножку, мадам!”

Я тоже отказал опасному факту в существовании, а вместо этого, направив на нас с мамой приобретенный Катькой вентилятор, принялся до отказа сгибать и разгибать тяжелую мамину ногу, к концу движения разгоняющуюся, как обычный механический шатун. Но при отключенном М-мире ничто не ужасает: “А ну, не даваться! А ну, сопротивляться! Сильнее! Еще сильнее!” И в ноге действительно начинает пробуждаться какое-то упрямство. И я по-настоящему счастлив, прямо упоен. А на мамином встряхивающемся лице с каждым моим спортзальским возгласом укрепляется выражение упорной физкультурницы. Она даже что-то вроде купальника соорудила из своей ветхой рубашки в полустершийся цветочек, протянув ее как можно дальше между ногами, а сверху зажав для надежности еще и вытертым вафельным полотенцем, на которое я поглядываю с растроганной снисходительностью, будто на растопыренную ладошку маленькой девочки, впервые догадавшейся прикрыться – гляди-ка, совсем как большая! Меня бы ничто не смогло смутить, абсолютно все вызвало бы только новый прилив мучительной нежности. Но раз уж она так хочет… И правильно делает, что хочет.

Катька считает, что любовью к ветоши мама заразилась от “деда”, но я думаю, что это просто старческое сползание из мира условностей в мир целесообразности: одежда – лишь бы грела, чашка – лишь бы не текла. В последние годы от посещения к посещению (с утра теплело на душе – хорошо нести радость тем, кого любишь: моя неприязнь к детям усиливается еще и тем, что мне нечего им дать) из-под чайных чашек неуклонно исчезали блюдца, тогда как сами чашки (Катька называет их “черепками”) продолжали оставаться в употреблении, невзирая на естественный износ в виде выщербленностей и трещин, а мои любимые сырники, нежно плавленные под золотой корочкой, все заметнее отдавали ненавистной полезностью подсолнечного масла. “Ох, нос!..” – восхищенно сокрушалась мама, а отец аппетитно вжевывался в испорченный мини-праздничек – больше всего мне бывало жаль маминых же усилий: она же действительно хотела меня порадовать, а не отчитаться перед кем-то, – и торжественно объявлял, что никакого запаха нет. Стараясь не выдать причиненную мне боль