Николай Лукин - Судьба открытия

• Название: Судьба открытия
• Автор: Николай Лукин
• Издательство: Государственное издательство детской литературы Министерства просвещения РСФСР
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1958

Роман «Судьба открытия» в его первоначальном варианте был издан Детгизом в 1951 году. С тех пор автор коренным образом переработал книгу. Настоящее издание является новым вариантом этого романа.

Элемент вымышленного в книге тесно сплетен с реальными достижениями советской и мировой науки. Синтез углеводов из минерального сырья, химическое преобразование клетчатки в сахарозу и крахмал — открытия, на самом деле пока никем не достигнутые, однако все это прямо вытекает из принципов науки, находится на грани вероятного. А открытие Браконно — Кирхгофа и гидролизное производство — факт существующий. В СССР действует много гидролизных заводов, получающих из клетчатки глюкозу и другие моносахариды.

Автор «Судьбы открытия», писатель Николай Лукин, родился в 1907 году. Он инженер, в прошлом — научный работник. Художественной литературой вплотную занялся после возвращения с фронта в 1945 году.

---

Осадчий задержался на пороге и странно, будто недоумевая, посмотрел.

— Ладно, — ответил, — завтра приду.

А Лисицын во внезапном порыве сделал то, что несколько минут назад ему казалось невозможным. Он назвал себя: свою фамилию и имя-отчество.

— Раньше я науке был не чужд. Работал в области химического синтеза!..

Потом Дарья кивнула на дверь, закрывшуюся за Осадчим:

— Мужик он — золото чисто червонно. — И приветливо взглянула на Лисицына: — Рад, голубок? Дружка признал? Быва-ат!

…Солнце клонилось к западу — наполовину уже скрылось за черным ельником вдали.

Кешка и Ваньша целый день провели между деревьями и скалами в глухой таежной пади. Мать послала их туда ладить охотничью землянку. Теперь, на закате солнца, они собрали топоры, лопаты — пора, однако! — и пошли, отмахиваясь от комаров, домой. За ними следом бежал умный лохматый пес.

Тем временем Лисицын сидел на крыльце их избы. Он пристально глядел на небо, расцвеченное красками заката.

Тянулась мучительная дума, которая каждый час с ним неотвязно. Где-то в сияющем тумане — заграница, новая лаборатория и опыты, и первые заводы, прокладывающие путь открытию. Но рядом стояла и боязнь поверить в это. Украдкой — проблески надежды, и тут же — готовность грудью встретить все, что притаилось впереди. Порой еще тюремная, смертная тоска. И всюду — прошлое, настолько яркое, словно вот оно, перед глазами.

Закат. И вот — другой закат, такой же, как сегодня. Широкая набережная. Сиреневые силуэты города. Вся гладь Невы будто светится. Здание биржи темнеет на том берегу…

А в Лене тоже, как некогда в Неве, отражался оранжево-сиреневый закат. По пути на каторгу шла партия истерзанных усталостью людей. Звенели кандалы, и руки ныли, ноги ныли — хотелось лечь пластом на землю. Верхом на лошади в колонну врезался конвойный офицер. Наотмашь бил кого-то плетью. Кричал кому-то, что ты-де, мол, не человек, а арестант…

Дарья из соседнего окошка наблюдала за Лисицыным. Участливо спросила:

— Жена тебя, поди, где дожидатся? Дети? Или нет жены?…

Верстах в двенадцати от Дарьиной заимки на деревенской улице стоял Осадчий. И перед ним блистали огненные краски неба. По-вечернему золотился край небольшого облачка.

Прислонясь к забору у калитки, Осадчий пел, мурлыкал про себя чуть слышно:

До-о-брый мо-о-ло-дец

При-за-ду-у-мал-ся-а-а…

Он перебирал в уме все факты, что ему известны о Лисицыне. С каторги бежал. Интеллигентен. Скорей всего, действительно не политический. Из Петербурга. С Глебовым учился. Работал по химическому синтезу. Неужели это тот Лисицын, который начал делать синтез пищевых продуктов, — Лисицын, которым был так увлечен Зберовский? Что привело его на каторгу?

При-го-рю-у-нил-ся-а…

Сейчас Осадчий снова вспомнил о Зберовском. Учитель в Яропольске…

Мысли мчались дальше: а захолустный Яропольск — на дороге к крупным казенным заводам. Совсем недавно товарищи в селе Кринкино получили оттуда тревожное письмо. На этих заводах была мощная организация большевиков. И вдруг там взяли верх объединившиеся вместе ликвидаторы и отзовисты. Рабочих явно ввели в заблуждение; пошло шатание, разброд; вся многочисленная организация вот-вот расколется, рассыплется на фракции, растает.

Похолодало. Осадчий рывком запахнул на себе тужурку.

4

Оказалось, что Лисицын даже не встречался с политическими каторжанами. Его осудили как уголовного преступника за поджог дома и за покушение на убийство сразу двух десятков человек — при отягчающих вину обстоятельствах.

Утром он рассказывал Осадчему:

— Лабораторию я имел, знаете, прекрасную…

Они сидели во дворе заимки на бревнах, сложенных у сарая. Земля еще не согрелась после холодной ночи. На плечи Лисицына был накинут старый его полушубок, на ногах — новые, смазанные дегтем кожаные чирики. Дала их, конечно, Дарья.

— Я слышал о вашей работе, — заметил Осадчий.

— Да что вы? Слышали? Господи, как это приятно!

— Вы ее студенту демонстрировали одному, Зберовскому.

— Зберовскому? Не помню.

— А в студенческом кругу о ваших опытах было много споров… Мне, признаться… — И, перебив себя, Осадчий спросил: — Скажите, а Глебов как относится к вашей идее?

Лисицын наклонился. Сосредоточенно передвигал на сухой глине у своих ног мелкие камешки. Строил узорчатую полоску: светлый камешек, темный, светлый, темный. Укладывая их один за другим, принялся отрывистыми и скупыми фразами говорить о событиях, что предшествовали крушению его лаборатории.

— Я должен был… Павел Кириллович настаивал… В трактир, кажется, Мавриканова… Кирюху звать какого-то…

— Стойте, вы знаете кличку: Кирюха?

— Настаивал: в Швейцарию ехать немедленно. Предупреждал: может плохо обернуться… Насколько он был прав! Всего через каких-нибудь пять-шесть часов после его ухода… непонятно почему и вследствие чего — жандармы…

Доведя свой рассказ до конца, Лисицын замолчал. Затем, спустя немного, доверчиво взглянул в лицо Осадчему:

— Вы — первый, с которым я разоткровенничался так. За долгие, долгие годы! Будто вас судьба от Глебова прислала… А он, кстати, где: в Петербурге сейчас?

Осадчий, чуть поколебавшись, сказал:

— В Петербурге.

Полушубок сполз с одного плеча. Лисицын поправил его, закашлялся. Пошевелив ногой, смел затейливую полоску на земле. Полоска сдвинулась, стала просто кучкой разноцветных камешков.

— И до сих пор для меня остается загадкой… — проговорил он, втаптывая теперь камешки в глину. — Не вижу логики в поведении жандармов, прокурора и суда. Скверный фарс, разыгранный кому-то в угоду. Опомниться не дали, как приговор готов… Единственное можно думать: они были подкуплены. Все это — и возмутительнейший обыск — все это подстроено кем-то, бывшим за кулисами. А каждая моя попытка вслух заявить о своей работе, о значении открытого мной синтеза, грубо пресекалась. Лишали слова. Запрещали писать. Будто весь мой многолетний труд к делу не относится… Точно открытие мое выеденного яйца не стоит…

В прищуренном взгляде Осадчего — смесь сострадания и уважения.

Он сейчас ясно ощутил: когда в мансарде спорили об этом, его позиция была до нигилистического узкой. Разве вопрос о покорении природы не имеет двух разных сторон? Проблемы экономики, вытекающие из открытия Лисицына, могут толковаться так или иначе, хотя бы и ошибочно. Но само открытие — абсолютная научная ценность.

Лисицын с мукой в голосе воскликнул:

— А я все-таки намерен свою работу завершить!

Потом они оба сидели задумавшись. Осадчий мысленно искал, какие могут быть пути и способы помочь Лисицыну в его нелегком положении.

Двор заимки был обнесен забором из плотно подогнанных друг к другу жердей. Ворота не двустворчатые, а в одно широкое полотнище.

Где-то совсем близко громыхнули колеса, фыркнула лошадь. Осадчий, весь уже напряженно внимательный, повернулся на звук.

Створка ворот начала открываться.

— Берегитесь, Владимир Михайлович: староста! — успел прошептать он.

Во двор вошел щуплый одноногий мужик на деревяшке, в каком-то кургузом сюртучке. Поверх его сюртучка на впалой груди болталась медаль за русско-японскую войну.

Староста милостиво помахал рукой Осадчему:

— А-а, наше вам!.. — и тотчас остановился. Словно опешил, увидев Лисицына.

Бородка у старосты — в десяток волос, сбившихся набок. Глаза холодные, недобрые, по-начальственному подозрительные. Так и уставились.

— А кто же ты таков здесь будешь? — спросил он наконец.

Лисицын встал и, ничего не отвечая, с мрачным видом принялся надевать свой полушубок в рукава.

— Ты мне в молчанку не играй! Откель? Кто таков? — продолжал допытываться староста, въедливо повысив тон.

Он двинулся вперед, и Лисицын сделал шаг ему навстречу.

Лоб Лисицына теперь в крутых морщинах, брови угрожающе нависли. Кулаки сжимаются.

Внезапно между ним и старостой очутилась Дарья.

— Ну, чо ты, Пров Фомич, воюешь тут! Ну, зря ты… — заговорила она, оттесняя старосту. — Айда в избу! — Она наседала, а староста против воли пятился. — Глянь на себя: чисто козел — разбодался. Ну, айда отсюдова!

— Погоди «айда»,- сопротивлялся он. — Кто этот?

— Чо «погоди!» — толкая к крыльцу, не давала ему передышки Дарья. — Годить-то нечего… Иди, коли зову. В избе обскажем все тебе… чо надо, чо не надо. Так говорю: заходь!

Староста еще раз хмуро выглянул из-за Дарьиной кофты. Затем, выкидывая вбок деревянную, похожую на опрокинутую бутылку ногу, запрыгал вверх по ступенькам. Дарья вошла в сени следом за ним. Хлопнула вторая дверь, в глубине сеней. Их разговор стал уже не слышен во дворе.

Осадчий был, видимо, очень встревожен.