Николай Дубов - Небо с овчинку

• Название: Небо с овчинку
• Автор: Николай Дубов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Прочая детская литература
• Год: 1965

Повести Николая Ивановича Дубова населяют многие люди — добрые и злые, умные и глупые, веселые и хмурые, любящие свое дело и бездельники, люди, проявляющие сердечную заботу о других и думающие только о себе и своем благополучии. Они все изображены с большим мастерством и яркостью. И все же автор больше всего любит писать о людях активных, не позволяющих себе спокойно пройти мимо зла. Мужественные в жизни, верные в дружбе, принципиальные, непримиримые в борьбе с несправедливостью, с бесхозяйственным отношением к природе — таковы главные персонажи этих повестей.

Кроме публикуемых в этой книге «Мальчика у моря», «Неба с овчинку» и «Огней на реке», Николай Дубов написал для детей увлекательные повести: «На краю земли», «Сирота», «Жесткая проба». Они неоднократно печатались издательством «Детская литература».

---

— Как это «так себе»? — сердито сказала жена. — И там же были вещи!

— Вещи — ерунда. Там важные документы… Ну вот. Вокруг не было ни души. Только пастух-подросток с коровами. Кроме него, никто не мог взять.

Дело оказывалось совсем пустяковым. Сумку украли? Не надо было оставлять… Ездят, морочат голову всякой ерундой. Иван Опанасович окончательно успокоился и даже стал менее хмурым.

— Пастухов у нас трое. Ну, двое туда не гоняют, по сю сторону пасут. На левый берег только Бабиченков сын гоняет» Он тут недалеко живет. Вон в том конце крайняя хата.

— Может, вы поможете? — теребя дрожащими руками косынку, сказала Сорокина. — Поговорить просто с ним. Может, он и так отдаст… Зачем ему это?

— Некогда мне, — сказал Иван Опанасович. Он еще раз посмотрел на дрожащие руки Сорокиной и кивнул. — Ладно, пошли.

— Понимаете? — стараясь не отстать от него, говорила Сорокина и поминутно заглядывала ему в лицо. — В конце концов, сумка и вещи не такие уж дорогие. Жалко, конечно. Но принципиально! Как это так? А самое главное — там у меня лежали квитанции в записной книжке… Понимаете? Подошла очередь получать машину — а денег таких нет. А мы пять лет в очереди — не отказываться же! Влезли в долги — не хватило. Тогда мы все зимние вещи заложили в ломбарде… Вы понимаете, что будет, если квитанции пропадут?!

Иван Опанасович молчал, и в молчании этом явно ощущалось отчуждение и неодобрение. Несерьезные люди какие-то. Нет денег — нечего машины покупать. По одежке надо тянуть ножки… А если вещи заложили, за каким чертом таскать эти квитанции с собой? Что они, дома не могли лежать? Он даже хотел это сказать, но посмотрел на расстроенное лицо маленькой женщины и промолчал.

Иван Опанасович постучал клямкой — в хате никто не отзывался, он толкнул дверь. От печи повернулась к ним хозяйка — еще не старая женщина с преждевременно увядшим лицом. Хозяин, маленький, заросший седеющей щетиной, сидел на табуретке и обматывал ногу портянкой.

— Здравствуйте, — сказал Иван Опанасович, — вот до вас люди пришли.

— Здравствуйте, — торопливо ответила хозяйка.

Хозяин молча продолжал обуваться.

— Такое, понимаешь, дело, Бабиченко. Вот у них вещички пропали, украли, что ли. И подозрение на твоего сынка.

Хозяйка всплеснула руками, тихонько ахнула. Бабиченко исподлобья глянул на нее, на пришедших, натянул сапог и начал обматывать портянкой вторую ногу.

— Так что ты давай разберись в этом деле, — сказал Иван Опанасович. — Как следует. А я пошел, некогда мне.

Сорокины вышли из хаты вслед за ним.

— Вы не сомневайтесь, — сказал председатель. — Он разберется, хозяин строгий.

Хозяин вышел через несколько минут. Вслед за ним появилась жена, но не подошла ближе, а так и осталась в дверях. Бабиченко выслушал Сорокиных, не поднимая головы. Под щетиной его вздулись злые бугры желваков.

— Он скоро придет. Я спрошу, — глухо сказал он. — Такого за ним не замечалось. Ну, если…

В голосе его прозвучала такая жестокая угроза, что жена снова тихонько охнула и прижала руку к горлу.

— Цыц! — ощерился на нее Бабиченко. — Я тебе пожалею!…

Хозяйка скрылась в хате.

— Погуляйте, — сказал Бабиченко, не глядя на них. — Он скоро коров пригонит. Идите в хату, як хочете…

— Нет, зачем же? Мы здесь подождем, — поспешно сказала Сорокина.

Бабиченко пошел к поленнице, начал рубить дрова и бросил. Взял грабли с вывалившимися зубьями, принялся чинить и тоже оставил. Потом зачем-то вынес из сеней и повесил на плетень старые сыромятные вожжи.

— Он ужасно переживает, — тихонько сказала Сорокина мужу. — Все из рук валится…

Сорокин неприязненно покосился на нее и промолчал. Он злился на себя и еще больше на жену. Ну черта, в конце концов, в этой сумке? Сумка бросовая, хлорвиниловая. И вещи тоже, в общем, пустяковые. Вот квитанции — да. С ними будут неприятности. Все-таки как-нибудь обошлось бы. Парня, конечно, вздуть следует. Но уж больно дядька этот свиреп. Вон мыкается, места себе не находит. Оно понятно — за сына горько и стыдно. Перед ними, чужими людьми, стыдно, перед соседями. Это ведь не в городе: вышел на другую улицу — и тебя уже никто не знает. Вот он, Сорокин, даже всех соседей в своем подъезде не знает, кто они, что делают, как живут… А здесь всё знают про всех. И, конечно, все село будет знать, что сделал Бабиченков сын. Сорокин попробовал представить себя на месте Бабиченки, и ему стало так нехорошо, что он крякнул и поежился. И ему тоже стало стыдно. Перед Бабиченко, которого он заставил стыдиться, перед его женой, которая заранее умирает от страха за сына, даже перед председателем сельсовета. Хотя тот ничего и не сказал, но во всем его поведении сквозило пренебрежение и к ним, и к тому делу, ради которого к нему пришли…

Бабиченко перестал слоняться по двору, присел на землю возле плетня, где сидел Сорокин, но не слишком близко.

— Закуривайте, — предложил Сорокин.

— Не балуюсь, — ответил Бабиченко и посмотрел туда, откуда должен был появиться Семен с коровами.

— В колхозе работаете? — спросил Сорокин. Ему было неловко сидеть вот так, молча, с человеком, которого он нехотя обидел своим подозрением — может быть, и зря? — заставил стыдиться, и он хотел как-то смягчить и его и то жесткое напряжение, которое застыло на лице Бабиченко, но он не знал, с чего начать, и лучше этого вопроса ничего не мог придумать.

— Нет, — сухо ответил Бабиченко. — На строительстве. Сторожем. Тут дом для турыстов строят… Идет, — дрогнувшим голосом сказал он.

Из лесу лениво выбрели коровы, вслед за ними появился Семен. Дойдя до ближайшего куста, он наклонился, но сейчас же выпрямился и пошел дальше. Бабиченко встал. Сорокин тоже поднялся. Семен подошел совсем близко, скользнул взглядом по Сорокиным и равнодушно отвернулся. Лицо его стало еще более сонным.

— А ну, иди сюда! — сказал Бабиченко. — Ты этих людей знаешь?

— Коло речки бачив.

— Ага, бачив! А сумку ихнюю бачив? Ты украл?

Лицо Семена даже под загаром посерело.

— Не брал я ниякой сумки…

— Ты еще брешешь? Говори, а то сейчас как…

Семен попятился и уперся спиной в плетень.

— Ой нет, пожалуйста, — сказала Сорокина. — Мы же хотим по-хорошему. Пускай отдаст сумку, и всё.

— Чуешь, что люди говорят? Ну!…

— Не брал я, — сказал Семен и отвернулся.

— Слушай, парень. — Тупое упрямство пастуха начало раздражать Сорокина. — Скажи спасибо, что мы сюда пришли и хотим кончить дело по-хорошему. И признавайся, пока не поздно. А нет, я сейчас поеду в областной центр, в угрозыск. Тут всего двадцать четыре километра. И через час приеду с собакой-ищейкой. Тогда уж пеняй на себя, тогда так просто не обойдется. Куда бы ты сумку ни спрятал, ищейка найдет, будь покоен! Тебе что, в тюрьму хочется? А если в это дело вмешается угрозыск…

— Не брал я, — повторил Семен, все так же глядя в сторону.

— Подожди, — сказала Сорокина мужу, — дай я… Послушай, Семен. Ты пойми: мы хотим тебе добра. Мы ведь могли просто сразу поехать в угрозыск и привезти собаку, а она привела бы сюда. От нее ведь не спрячешься! И тогда что же, суд, тюрьма или какая-нибудь там колония? Ты ж там пропадешь!… Ты ведь еще совсем мальчик, у тебя все еще впереди. А ты хочешь испортить себе всю жизнь? Разве можно начинать жизнь с тюрьмы, всю жизнь носить клеймо вора?… Ну, ты ошибся, взял чужую вещь. Я понимаю, в этом стыдно, очень стыдно признаться. Но лучше пережить один раз такой стыд, признаться и покончить с этим, чем самому, своими руками загубить свое будущее, свою жизнь. Подумай, Семен! Верни сумку, мы уедем, не станем никуда заявлять, заводить дело, и все забудется, и ты останешься честным, незапачканным человеком…

Семен молчал. Он смотрел в сторону леса. Деревья там расплывались, как тогда, когда он смотрел через те клятые очки, и он не понимал, что расплывается все потому, что смотрит он сквозь слезы, которыми налились глаза. Губы его вздрагивали, будто он неслышно что-то говорил. Он и в самом деле повторял про себя одно и то же: «Пропал! Ох, пропал!…» Спасения не было. Как бы он ни запирался, ему не поверят. И привезут ищейку. И тогда все… Он так отчетливо представил, как ищейка бежит по следу, тащит за собой на поводке милиционера (он видел это в кино), а потом, оскалив клыки, бросается на него… И все это видят. И потом милиционер везет его, арестованного, в город, и там сажают в тюрьму, где сидят одни бандюги вроде Митьки и где Семена затуркают и забьют и он совсем и окончательно пропадет… И не будет уже осенью ни города, ни ремесленного, не будет ничего… И на что ему сдалась эта клятая сумка и то барахло?… И как бы хорошо, если б он ее не трогал и даже вовсе не видел… Но он увидел и взял, и теперь уже ничего не вернешь и не поправишь. И что же ему теперь делать? Запираться? Не поможет. Признаться? А что тогда сделает с ним батько? Он такой, что… А как он дальше будет тут жить? Ведь все люди узнают, что он украл, и будут считать, что он вор, и думать, что если он украл один раз, то будет красть и потом… И хоть так, хоть иначе, а нет ему никакого спасения, пропал он, и больше ничего…