В Фёдоров - Воители трех миров

• Название: Воители трех миров
• Автор: В Фёдоров
• Жанр: Эзотерика

 “Воители трех миров” являются продолжением книги “Служители трех миров”.

Автор счел возможным дать такое название второй части, чтобы подчеркнуть ее единство с первой, но вместе с тем обозначить и их различия Слово "воители" принесло в заглавие начало книги, в котором рассказывается о знаменитых шаманских сражениях, о борьбе ойунов друг с другом, с их врагами и стихиями. Тема эта прослеживается и во многих последующих главах, где повествуется об особенностях шаманизма эвенков, эвенов, юкагиров, чукчей и других народов Северо-Восточной Азии и Америки. Автор также рассказывает о знаменитых шаманах прошлого века, об их нынешних наследниках и продолжателях, о природе творческого дара, унаследованного с шаманскими корнями.

---

Понятно, что Вячеслав Шишков писал их в начале своей долгой работы над произведением, в двадцатые годы, еще не зажатый в шоры пресловутого "социалистического реализма", но вот как удавалось "шаманским" эпизодам избегать ножниц цензоров все последующие десятилетия яростной борьбы с "пережитками прошлого" — загадка да и только! Ведь у других авторов порой "вычищались" из книг даже простые безобидные упоминания шаманов. Ни сама ли Синильга приложила к этому руку?..

Так или иначе, она впрямь ожила — материализовалась в воображении множества читателей и даже в советском кино (там ей, правда, не повезло с воплощением), проникла в современный фольклор. В одной из любимых песен моих сокурсников-геологов 70-х годов, распеваемых возле вечерних таежных костров, были строчки:

Росу золотую склевала синица,

Над рыжим болотом струится рассвет.

Мы снова уходим, и снова Синильга

Березовой веточкой машет нам вслед

И когда рано утром вдруг доводилось впрямь шагать маршрутом по "рыжему болоту", глаза время от времени невольно начинали искать где-то на мысках березовых островков прекрасный и пугающий силуэт юной удаганки .

Конечно, Синильга была не первой шаманской музой сибирских писателей и Шишков — не первопроходцем темы. Другое дело, что он создал, как уже говорилось, один из наиболее ранних ярких образов.

Уже в повествовании так называемого Кунгурского летописца, датированном приблизительно 1620—1640 годами, но, к сожалению, полностью до нас не дошедшем, наряду с красочно поданными ратными подвигами Ермака упоминалось и о камлании шамана. Через полтора столетия внес было свой вклад в эту струю во время сибирского путешествия и мятежный Александр Радищев, также проехавший по "Угрюм-реке" и сообщивший в письме в столицу, что "составил описание религиозного обряда тунгусов", но само это описание бесследно исчезло.

Что же касается собственно художественной литературы и, в частности, поэзии, то тут наибольшую известность и в какой-то мере приоритет получила баллада "Саатырь", написанная в 1828 году декабристом Александром Бестужевым-Марлинским во время его ссылки в Якутск. Главной героиней сочинения по мотивам легенды хоть и является не властительница, а, скорее, жертва духов, но оно впервые для русскоязычного писателя так наполнено шаманскими приметами и терминологией, в которых автор хорошо осведомлен.

Молодая якутка по имени Саатырь, пытаясь ускользнуть от нелюбимого мужа к желанному князю Буйдукану, имитирует болезнь и смерть, а перед "уходом из жизни" по понятным соображениям просит, чтобы ее гроб "не вешали на лесной вышине" и не зарывали в землю, а поставили в некое подобие склепа и "кровлей замкнули величавой". Родные так и поступили.

Наутро, где Лена меж башнями гор

Течет под завесой туманов

И ветер, будя истлевающий бор,

Качает гробами шаманов,

При клике родных Саатырь принесли

В красивой колоде кедровой,

И тихо разверстое лоно земли

Сомкнулось над жертвою новой.

И вот на погост опустилась осенняя вечерняя темень с пугающими кладбищенскими приметами:

Что крикнул испуганный вран на скале,

Блюститель безмолвия ночи?

Что искрами сыплют и меркнут во мгле

Огнистые филина очи?

Не адский ли по лесу рыщет ездок

Заглохшей шаманскою тропкой?

Как бубен стуча, отражаемый скок

Гудит по окрестности робкой...

Вот кто-то примчался — он бледен лицом,

Как идол, стоит на холме гробовом.

Конечно же, это прискакал за возлюбленной князь Байдукан, спешащий побыстрее вызволить ее из страшного плена, торопливо взламывающий кровлю и спускающийся в склеп.

И вот поцелуев таинственный звук

Под кровом могильной святыни,

И сладкие речи...

Но вдруг и вокруг

Слетелися духи пустыни,

И трупы шаманов свились в хоровод,

Ударили в бубны и чаши...

Внимая, трепещут любовники. Вот

Им вопят: "Вы наши, вы наши!

Не выдаст могила схороненный клад;

Преступников духи карают, казнят!"

И падают звезды, и прыщет огонь...

Испуганный адскою ловлей,

Храпит и кидается бешеный конь

На кровлю — и рухнула кровля!

Вдали огласился раздавленных стон...

Погибли. Но тень Саатыри

Доныне пугает изменчивых жен

По тундрам Восточной Сибири.

И ловчий, когда разливается тьма,

В боязни бежит рокового холма...

Мораль сей баллады, как вы поняли, заключается в том, что не надо манипулировать и ловчить со смертью и с кладбищем, особенно с таким, где "ветер играет гробами шаманов", всегда могущими восстать из своих арангасов и уже не выпустить назад тех, кто попал в их леденящие объятия.

Примерно такой же смысл — пренебрежение законами и властью шаманских духов — приводит к гибели "нучу" ("русского") в одноименной балладе другого декабриста Николая Чижова, попавшего в якутскую ссылку практически одновременно с Бестужевым, но только в город Олекминск. О главном герое этого сочинения, опубликованного в 1832 году и сопровожденного комментарием, где, в частности, упоминается и о шаманском камлании, сам автор сообщает:

Говорили, что он Ведал тайный закон Призывания духов, Что будил мертвецов. Что гроба вопрошал, Что шаманство он знал...

Несколькими годами позже в Санкт-Петербурге было опубликовано стихотворение Н. Чижова "Воздушная дева" — на мотив упомянутой нами ранее легенды о якутской девушке с коромыслом и ведрами, унесенной на селену и ставшей "духом луны". В данном случае у поэта она выступает в качестве мятежного неприкаянного призрака-скитальца.

С тех пор забыта и одна, На волю ветров отдана, В мятежном споре непогод Несусь назад, несусь вперед. Обширен мой воздушный дом, А я одна скитаюсь в нем, Одна везде, одна всегда, Чужда небес, земле чужда...

Но, в отличие от этой "воздушной девы", литераторы-декабристы, как вы видите, при всех их прогрессивных европейских устремлениях были не чужды ни таинственным северным небесам, ни обычаям и обрядам земли сибирской, ни ее древней вере...

Пятью годами позже Бестужева-Марлинского и уже не в качестве ссыльного, а молодого еще педагога — смотрителя школ, в Якутске появился Дмитрий Давыдов, дальний родственник знаменитого поэта-гусара Дениса Давыдова и в будущем известный "сибирский баян", автор той самой песни о бродяге, строки который доныне живут в народе:

По диким степям Забайкалья, Где золото роют в горах, Бродяга, судьбу проклиная, Тащился с сумой на плечах...

В Якутии Давыдов прожил тринадцать лет, он выучил местный язык, и во многом благодаря этому достаточно глубоко усвоил историю и этнографию края. По своей натуре Дмитрий в молодые годы был любителем странствий, бесстрашным путешественником, участвовал в нескольких дальних и сложных экспедициях, хотя при этом очень долго не решался обнародовать собственные стихи. Позже он в той или иной степени изучил всю Сибирь, жил в разных местах, но Якутия, наверное, вошла в его сердце по-особенному ярко запомнившейся, хотя уезжал он отсюда в горе, после большого пожара, уничтожившего рукописи. Свидетельством такой памяти может служить самая первая публикация Давыдова, состоявшаяся лишь в 1856 году и вдохновленная образом прекрасной удаганки с берегов Лены. Стихотворение, вышедшее в Казани отдельной книжицей из нескольких страниц, называлось "Амулет" и рассказывало о том, как красавица-шаманка сначала спасла плывущего на челноке русского парня от бури, поднятой злым "колдуном", а потом подарила ему "амулет счастливый". Этот амулет хранил его от разных напастей, "пред ним стихали ураганы, он молнии гасил", но он не пожелал помочь хозяину в любви. Думается потому, что сердце самой удаганки было задето русоголовым пришельцем. А иначе и вообще, зачем ей было его спасать? Как утверждают исследователи, это стихотворение рождено "фольклорными мотивами", но автор пишет его от первого лица, подчеркивая — "я". И почему через десять лет после отъезда из Якутии, уже человеком зрелым, многое повидавшим он выбрал для дебюта в печати именно эту давнюю романтически-мистическую балладу? Значит, она была очень важна для него, и, может быть, за всей этой историей действительно стояла какая-то таинственная удаганка или хотя бы видение, сон, озарение... Во всяком случае, когда двумя годами позже в петербургской газете "Золотое руно" вышла поэма "Жиганская Аграфена" о хорошо знакомой нам заполярной удаганке, Давыдов предпослал ей конкретный подзаголовок "Якутская легенда".

Некоторые исследователи утверждают, что первоначальным материалом для упомянутой поэмы послужили "Воспоминания" Афанасия Уваровского, опубликованные в 1848 году в Санкт-Петербурге и ставшие первым произведением якутской художественной публицистики. Действительно, поэма Давыдова появилась десятью годами позже, но он-то сам, в свою очередь, жил в Якутии тоже за десять лет до выхода "Воспоминаний" и при столь широкой известности шаманки Аграфены просто не мог о ней не слышать. Тем более что интересовался подобными вопросами. Кроме того, достаточно сравнить соответствующий фрагмент "Воспоминаний" с поэмой, чтобы увидеть, как они разнятся.