Габриэле д'Аннунцио - НАСЛАЖДЕНИЕ («Il piacere», 1889)

• Название: НАСЛАЖДЕНИЕ («Il piacere», 1889)
• Автор: Габриэле д'Аннунцио
• Издательство: «Лествица»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-86549-002-8

Роман «Наслаждение» (1889) принадлежит перу одного из наиболее ярких и знаменитых писателей Италии — Габриэле д’Аннунцио (1863–1938). В основе романа лежит традиционный конфликт между искренней любовью и чувственным наслаждением. С тонким психологизмом и изысканным вниманием к деталям автор вскрывает внутреннюю драму молодого человека, разрывающимся между погоней за удовольствиями и тем чувством, которое бывает в жизни один раз, да и то не у каждого.

«Любовь — одна, а подделок под нее — тысячи». Этот афоризм как нельзя более подходит к определению сути этого произведения. Неумение отличить главное от второстепенного, эгоизм, фатовство закономерно приводят к духовному банкротству даже такого умного, тонкого человека, как главный герой романа — Андреа Сперелли.

Этот роман является одним из шедевров мировой литературы эпохи «модерн» (конец XIX-начало ХХ века) и стоит в одном ряду с произведениями таких авторов, как Оскар Уайльд, Анатоль Франс, Жорис-Карл Гюисманс. Литература этого периода почему-то называется — «декаданс» («décadence» — «упадок, разложение»), хотя, по всем признакам, это был расцвет. Для писателей того времени характерно стремление к изысканности, тонкости изложения, внимание к деталям, необычным переживаниям, редким красивым вещам и их описанию.

Все это в полной мере относится к творчеству Габриэле д’Аннунцио, который прошел сложный путь от убогой описательности т. наз. «реалистической школы» или «веризма» к раскрепощенности и изящной занимательности повествования. Творчество Габриэле д’Аннунцио очень мало известно на просторах бывшего СССР. Как же так? Один из наиболее знаменитых (даже скандально знаменитых) писателей. Книгами его зачитываются не только в Италии, пьесы его не сходят со сцен лучших мировых театров, стихи считаются образцом итальянской лирики. И вдруг — неизвестен.

«А ларчик просто открывался!». Дело в том, что В. И. Ленин (считавшийся до недавнего времени образчиком вкуса и главным литературоведом всех времен и народов) в статье «Партийная организация и партийная литература» (1905) весьма нелестно отозвался о творчестве д’Аннунцио. Вдобавок к этому, Габриэле д’Аннунцио был страстным патриотом Италии, что заставило его воевать в 1-ю Мировую войну, а в дальнейшем пойти на сотрудничество с фашистским режимом. Во время этого режима он даже получил титул «князь» и стал президентом Королевской Академии изящных искусств.

Все. После этого на знакомстве отечественного читателя с творчеством Габриэле д’Аннунцио можно было поставить жирный крест. Его практически не переводили и не издавали с дореволюционных времен. Исключение — сборник «Итальянская новелла» (1960). Даже это издание романа «Наслаждение», предпринятое издательством «Лествица» в 1993 г. является всего лишь перепечаткой с дореволюционного издания под редакцией Ю. Балтрушайтиса (1908).

При упоминании д’Аннунцио традиционно приводились и приводятся глупые обвинения в «аморализме», «гедонизме», «эстетизме» и прочих «-измах», на которые так щедра истеричная отечественная критика со времен Белинского. А, зря! Читайте роман — сами убедитесь.

И еще одно. Книга предназначена для образованного читателя. Она вся проникнута многовековым духом итальянской (и не только) культуры. Поэтому получить от нее удовольствие может только человек, у которого имена Полайоло, Бернардино Пинтуриккьо, Аннибале Караччи, Клодион, Юбер Гравело, Рамо, мадам де Парабер и др. не вызывают страстного желания полезть в энциклопедический словарь. Кроме того, в дореволюционном издании и в перепечатке отсутствуют примечания, а переводы иностранных фраз даются только для греческого, испанского и английского языка, но не для французского и латыни в силу их общеизвестности в то время.

Итак, этот роман — приятное противоядие, антидот, панарион от всяческого «реализма», «пролетарской литературы», «ужастиков», «чернухи», «народности», «эротики», «триллеров» и прочих образин многоликой пошлости.

Полуянов П. Ф. (Amfortas)

---

Время от времени он мне говорил: — Взгляните на башню Викомиле. Взгляните на купол Сан-Консальво…

Когда показалась роща, она спросил: — Пересечем?

Большая дорога шла вдоль леса, описывая дугу и приближаясь к морю почти до самого берега в конце дуги. Уже потемневшая роща была сумрачно зеленого цвета, точно тень собралась на коронах деревьев, оставляя воздух выше еще прозрачным; но внутри пруды сверкали резким и глубоким светом, как куски неба, более чистого, чем то, что распростерлось над нашими головами.

Не дожидаясь моего ответа, он сказал Франческе:

— Мы поедем через рощу. Встретимся на дороге у Семинарского моста, с другой стороны.

И задержал лошадь.

Зачем я согласилась? Зачем въехала в рощу вместе с ним? У меня как бы померкло в глазах; казалось, я была под властью смутной чары; мне казалось, что этот пейзаж, этот свет, этот поступок, все это стечение обстоятельств были для меня не новы, но существовали уже давно, так сказать, в моем предыдущем существовании, и теперь лишь возродились… Впечатление невыразимо. Мне, стало быть, казалось, что этот час, эти мгновения, уже пережитые мною, раскрывались не вне меня, независимо от меня, но принадлежали мне, были в такой естественной и неразрывной связи со мною, что я не могла бы уклониться от переживания их в данном виде, но неизбежно должна была пережить их. У меня было в высшей степени ясное чувство этой неизбежности. У меня было полное оцепенение воли, подобное бывает, когда жизненное событие возвращается во сне с чем-то, что больше истины и отлично от истины. Мне не удается выразить хотя бы ничтожную часть этого чрезвычайного явления.

И между моею душою и пейзажем было тайное соответствие, таинственное сродство. Образ леса в воде прудов действительно казался приснившимся образом реальной сцены. Как в поэзии Перси Шелли, каждый пруд казался маленьким небом, вплетенным в подземный мир; твердью розового света, брошенной на темную землю, бесконечнее бесконечной ночи и чище дня; и деревья раскрывались в ней, как и в надземном воздухе, но с более совершенной формой и окраской, чем любое из деревьев, качавшихся в этой местности, и любовью вод были нарисованы в прекрасном лесу нежные виды, какие никогда не встречались в нашем надземном мире; и вся их глубина была проникнута райским блеском, неизменной атмосферой, более нежным вечером, чем вечер в высоте.

Из какой дали времени пришел к нам этот час?

Мы ехали шагом молча. Редкие крики сорок, топот и дыхание лошадей не нарушали этого покоя, который, казалось, становился более глубоким и более магическим с минуты на минуту.

Зачем ему вздумалось нарушать созданное нами же очарование?

Он заговорил; он пролил мне на сердце волну горячих, безумных, почти безрассудных слов, которые в этом безмолвии деревьев ужаснули меня, потому что принимали какой-то не человеческий, неизъяснимо странный и чарующий оттенок. Он не был кроток и тих, как в парке; высказывал мне не свои робкие и слабые надежды, свои почти мистические порывы, неисцелимую печаль; не просил, не умолял. У него был смелый и решительный голос страсти; голос, какого я у него не замечала.

— Вы меня любите, вы меня любите, вы не можете, не любить меня! Скажите мне, что любите!

Его лошадь шла рядом с моею. И я чувствовала его прикосновение; и даже, казалось, чувствовала на щеке его дыхание, жар его слов; и думала, что от чрезмерного возбуждения лишусь чувств и упаду в его объятья.

— Скажите, что любите меня! — повторял он упорно, безжалостно. — Скажите мне, что любите!

В чудовищном отчаянии, вызванном его настойчивым голосом, кажется, я сказала вне себя, не знаю с криком или с рыданием:

— Люблю, люблю, люблю!

И пустила лошадь галопом по едва намеченной среди частых стволов дороги, не понимая, что делаю. Он следовал за мною, крича:

— Мария, Мария, остановитесь! Вы разобьетесь…

Не остановилась; не знаю, как моя лошадь не натыкалась на стволы; не знаю, как я только не упала. Я не умею передать впечатление, которое во время скачки производил на меня темный лес, прерываемый широкими блестящими пятнами прудов. Когда наконец я выбралась на дорогу у

Монастырского моста с другой стороны мне показалось, что я вышла из царства призраков. Он сказал мне с оттенком резкости:

— Вы хотели разбиться насмерть?

Мы услышали грохот приближавшейся кареты; и двинулись навстречу. Он хотел заговорить со мною еще.

— Молчите, прошу вас; ради Бога! — умоляла я, так как чувствовала, что больше не выдержу.

Он замолчал. Потом с поразившем меня хладнокровием сказал Франческе:

— Жаль, что ты не поехала! Очаровательно…

И продолжал разговор открыто, просто, точно ничего не произошла; даже с некоторой веселостью. Я была благодарна ему за притворство, которое, казалось, спасло меня, потому что, если бы пришлось говорить, я, без сомнения, выдала бы себя, и наше молчание может быть показалось бы Франческе подозрительным.

Спустя некоторое время, начался подъем к Скифанойе. Какая беспредельная грусть в вечернем воздухе! Первая четверть луны сверкала в нежном, зеленоватом небе, где мои глаза и, может быть, только мои глаза еще видели легкий розовый отблеск, розовый отблеск, озарявший пруды там, в лесу.

5 октября. — Теперь он знает, что я люблю его; знает из моих уст. Кроме бегства у меня нет другого выхода! Вот до чего я дошла.

Когда он смотрит на меня, в глазах у него особенный блеск, какого раньше не бывало. Сегодня, когда Франчески не было, он взял мою руку, собираясь поцеловать ее. Мне удалось освободить ее; и я видела, как по губам его пробежала легкая дрожь; уловила в одно мгновение на его губах, так сказать, фигуру поцелуя, движение, которое врезалось мне в память и не покидает меня, и не покидает меня!

6 октября. — 25 сентября, на мраморной скамейке в чаще ежовки, он сказал мне: — Я знаю, что вы не любите меня и не можете любить. — А 3 октября: — Вы меня любите, вы меня любите, вы не можете не любить меня.

В присутствии Франчески он попросил у меня позволения срисовать мои руки. Я согласилась. Начнем сегодня.

И я дрожу и волнуюсь, точно должна подвергнуть мои руки неизвестной пытке.

Ночь. Началась медленная, сладкая, невыразимая пытка!

Он рисовал черными и красными карандашами. Моя правая рука лежала на куске бархата. На столе стояла желтоватая крапчатая, как кожа Пифона, корейская ваза; а в вазе был букет из орхидей, этих неуклюжих и разновидных цветов, возбуждающих изысканное любопытство Франчески. Одни, зеленые, того зеленого, скажу животного цвета, как у некоторых видов саранчи, свисали в виде маленьких этрусских урн с приподнятой крышкой. У других на конце серебристого стебля был цветок о пяти листках с маленькою чашкою посередине, желтою внутри и белою снаружи. У третьих была маленькая синеватая скляночка с двумя длинными волокнами по бокам; и они напоминали какого-нибудь крошечного сказочного короля, очень зобастого, с на двое, по восточному, разделенной бородою. Наконец, другие были с множеством желтых цветков, похожих на порхающих ангелочков в длинных одеждах с воздетыми руками и с сиянием позади головы.

Я смотрела на них, когда начинало казаться, что больше не вынесу пытки; и их диковинные формы на мгновение занимали меня, вызывали во мне мимолетное воспоминание своеобразных стран, повергали мой дух во внезапное оцепенение. Он рисовал, не разговаривая; его глаза беспрерывно переходили от бумаги на мои руки; потом, два или три раза, обращались на вазу. Потом от встал и сказал:

— Простите.

И взял вазу и отнес ее подальше, на другой стол; не знаю, почему.

И тогда стал рисовать свободнее, как бы освободившись от раздражающего предмета.

Я не в силах высказать, что заставляли меня переживать его глаза. Мне казалось, что я даю ему исследовать не мою обнаженную руку, но обнаженную часть моей души; и что он проникает взглядом в самую глубь ее, раскрывая все самые сокровенные тайны. Никогда у меня не было такого ощущения моей руки; она мне никогда не казалась столь живою, столь выразительной, столь тесно связанной с моим сердцем, столь зависящей от моей внутренней жизни, так глубоко раскрывающей ее. Под влиянием этого взгляда по ней пробегала неуловимая, но беспрерывная дрожь; и эта дрожь проникала до глубины моего существа. Иногда содрогание становилось сильнее и было заметно; и если он смотрел слишком пристально, мне инстинктивно хотелось отнять ее; как иногда было движение стыда.

Иногда он смотрел долго, перестав рисовать; и у меня получалось впечатление, что от впивает зрачками какую-то часть меня или ласкает меня ласкою более нежною, чем бархат, на котором лежала моя рука. Время от времени, когда он склонялся над бумагой, чтобы вложить в линию то, что выпил из меня, на его устах появлялась легчайшая улыбка, такая легкая, что я с трудом могла уловить ее. И от этой улыбки, не знаю почему, в верхней части груди у меня возникал трепет наслаждения. И еще, дважды или трижды, я снова увидела на его губах фигуру поцелуя.