Олег Селянкин - Костры партизанские. Книга 1

• Название: Костры партизанские. Книга 1
• Автор: Олег Селянкин
• Издательство: Пермское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1987

Заслуженный работник культуры РСФСР писатель-фронтовик Олег Константинович Селянкин родился в 1917 году. После окончания десятилетки в городе Чусовом Пермской области поступил в Ленинградское Высшее военно-морское училище имени М. В. Фрунзе.

С первых дней Великой Отечественной войны О. Селянкин — на фронте. Участвовал в боях при обороне Ленинграда, под Сталинградом, на Днепре, в Польше и Германии. События тех лет он отразил впоследствии в своих книгах «Школа победителей», «На румбе — морская пехота», «Когда труба зовет», «О друзьях-товарищах», «На пути к победе» и других.

Награжден многими боевыми орденами и медалями.

Роман в двух книгах «Костры партизанские» рассказывает о партизанском движении в Белоруссии в годы Великой Отечественной войны. Издается к 70-летию писателя.

---

После того как обшарил карманы убитого и не нашел ничего, первым побуждением было бежать в деревню, сообщить старшому и уже с подводой вернуться сюда. Однако эту мысль сразу же начисто отверг: еще заграбастает старшой себе его, Аркашкину, удачу. Лучше употеть до последней нитки, но самому доставить в деревню трофей: народ, он любит на убитых смотреть, обязательно сбежится, и тогда старшой, хочет он этого или нет, не сможет скрыть правды от начальства, хочет или нет, а придется ему докладывать куда следует о геройстве полицейского Мухортова.

Из последних сил выбился, пока дотащил убитого до Слепышей. Со злобной яростью сбросил его с плеч на дорогу, едва увидел, что его ноша замечена и почти от всех хат спешат люди.

Подошли, сгрудились вокруг. Народу много столпилось, а слышно только дыхание, прерывистое, взволнованное. Оно давит, гнетет, и Аркашка докладывает, вытирая рукавом пот со лба:

— Вот, выследил и ухлопал.

В ответ — молчание. Многопудовое. Оно так ощутимо, что Аркашка спешит добавить:

— Стрелял гад по мне. Очередями, длинными. Однако я ему врезал.

Словно окаменели старшой и другие. Смотрят на убитого — и ни слова. То ли завидуют ему, Аркашке, то ли осуждают?

И вдруг Клавка всхлипывает, выдает себя.

Всхлипывает и тут же, правда, спохватывается, зажимает рот концом головного платка. Сама-то спохватывается, да одного не учитывает: бабы на причитания охочи, они всегда только выжидают момента, чтобы одна какая начала. Так и здесь случилось: Клавка первую слезу пустила и поперхнулась, а Грунька уже воет во весь голос, бьется в плаче на груди Афони, своего полюбовника.

А тот прижал ее к себе, успокаивает, хотя у самого губы тоже пляшут…

Вот когда попались! Знакомец, выходит, на дороге валяется?!

И вдруг на Аркашку холодным ливнем обрушились причитания Груни:

— И что с нами станется теперь? Понаедет сюда начальства разного, следствие закрутится!.. И зачем ты, ирод проклятый, приволок его сюда?

Аркашка опешил от догадки, что совершил промашку, а Василий Иванович на лету схватывает подсказку и кричит:

— Разойдись!

Люди недоуменно смотрят на него, не понимая, почему надо уходить. Тогда он кричит по-настоящему зло:

— Кому говорю, разойдитесь?!

Теперь у тела Павла только свои, если не брать во внимание Аркашку.

— Да, натворил ты дел, теперь всем нам беду расхлебывать и расхлебывать, — говорит Василий Иванович.

— Чего я натворил? Врага срезал? — хорохорился Аркашка.

— Не срезать, а живьем захватить его надо было, — развивает атаку Василий Иванович. — «Языка» ты уничтожил, вот в чем твоя вина. А спрос теперь с кого?

Только теперь до Аркашки доходит, что поступил он опрометчиво, что большое начальство, пожалуй, так приметит — не возрадуешься. И он заюлил, выпрашивая сочувствие:

— Как его захватишь, если он длинными очередями стегал?

Афоня взял в руки автомат убитого, понюхал ствол и сказал:

— Не стрелял он, нагаром не пахнет.

Окончательно же доконал Аркашку дед Евдоким:

— Видать, ты крепко слова его боялся, раз убивать только со спины осмелился… Полчок твой, что ли?

Если волчью стаю обнести красными флажками, волки теряют разум, лезут прямо на охотников и погибают, хотя запросто могли бы проскользнуть под шнурком с пугающими флажками. Нечто похожее произошло сейчас и с Аркашкой. Услышав обвинения, высказанные Василием Ивановичем и дедом Евдокимом, он настолько растерялся и перетрусил, что начисто забыл о своих недавних честолюбивых помыслах, думал лишь о том, как выкарабкаться из ямы, в которую сам и добровольно прыгнул. Больше же всего пугало и угнетало — ведь знал, что нет вины за ним, а как докажешь, если спрос пойдет? А у фрицев он особый. С него мертвые оживают, слезами умываются.

И, дрожа за свою жизнь, он униженно заканючил:

— Честное слово, братцы, не подумал, что все так может обернуться… Неужели не поможете? Нешто я не свой, не русский?.. Да я после этого и с печки не слезу! — И тут же польстил старшому: — Кроме как по вашему приказанию… Вызволите из беды, тогда приказывайте, что надо, все в лучшем виде исполню!..

— Помочь бы надо, да как поможешь? — пожал плечами Василий Иванович.

Ему было очень нужно, чтобы немцы не узнали о Павле, чтобы до них и слух не дошел о том, что здесь, в сравнительно глубоком немецком тылу, расхаживают советские солдаты, расхаживают с немецкими автоматами. Василий Иванович уже многому научился за месяцы скитаний, приобрел выдержку, которой раньше порой не хватало, и теперь выжидал, добивался, чтобы перепуганный Аркашка сам подсказал нужный выход и даже сам привел в исполнение весь план, уже сложившийся в голове Василия Ивановича. Так надежнее: на себя с доносом не побежит.

Действительно, скоро Аркашка сказал то, чего ждали:

— Сам принес из леса, сам в лес и унесу, а? В снегу захороню. Будто и не было его вовсе… А народ видал — чихать! Нету ему веры у новых властей, нету!

— Разве что так, — будто бы заколебался Василий Иванович.

А дед Евдоким другого мнения:

— Так-то оно так, только понадежнее захоронить надо. Чтобы звери не раскопали, на свет божий не вытащили… Может, на нашем кладбище похоронить? Тебе с Витьшей? А мы — будто и не знаем об этом вовсе.

Весь короткий зимний день Аркашка с Виктором провозились с могилой: земля промерзла почти на метр. И все же осилили, вырыли могилу. Потом навалили сверху холмик земли. Метель мигом укутала его снегом, будто тоже была заинтересована в сохранности тайны.

— Заруби себе на носу: если кто спрашивать будет, он из пришлых. Обозвал тебя всячески, колом замахнулся, ну ты и выстрелил, обороняясь, — в который раз повторил Виктор сообща придуманную версию.

Вместе копали могилу, вместе опускали в нее тело, вместе закапывали его. А с кладбища хотя и одной дорогой, хотя и рядом, но врозь шли. Ни словом не обмолвились, ни табаку друг другу не предложили, когда закуривали. Ненависть разделяла их. И если ненависть Виктора исходила из того, что Аркашка — враг всего советского, следовательно, и его личный, то у Аркашки она родилась вместо благодарности за сделанное ему добро, за своевременную выручку: не хотел он быть кому-то обязанным, вот и желал скорейшей погибели своим спасителям.

Темными окнами и гробовой тишиной встретили их Слепыши. Ни одного огонька, ни человеческого вскрика. Будто с убитым оказалась захороненной вся жизнь.

«Нечего сказать, веселый Новый год настает», — с горечью думал Аркашка, сворачивая с дороги к своему дому.

А ветер голодным псом кружил по деревенской улице, устилая землю бегущими лентами сухого и колючего снега.

Но настоящую силу метель набрала к утру: ветер стал пронизывающим, непрерывным, и, казалось, весь метровый пласт снега повсеместно пришел в движение. Пелена его была настолько плотной, что, как ни вглядывайся в нее, лишь соседний дом разглядишь, да и то не целиком, а какую-то его часть.

Настолько разгулялась метель, что даже на лесной полянке, где притаилась землянка Каргина с товарищами, временами рождались снежные вихри, которые, пробежав немного, разбивались о деревья или о черное колено трубы.

Пауль Лишке, зажав под рукой винтовку, смотрит на движущийся снег и думает о бренности жизни, о том, что она почему-то очень часто обрывается неожиданно, неоправданно. Вот мог ли он даже позавчера предполагать, что видит своего русского тезку в последний раз?

Лишь вчера ночью, когда напрасно прождали Павла день и вечер, стало ясно, что он погиб. Нет, не обязательно умер: попасть в лапы гестапо или абвера пострашнее смерти.

Поэтому необычно тихо было в землянке. Только огонь в печурке то гудел ровно и сильно, то вдруг начинал потрескивать, ломая сучки, вгрызаясь в их сердцевину, да тихонько всхлипывал Петро.

Тогда Пауль подумал, что теперь здесь русских осталось только пятеро, если считать и Петера — мальчишку, которому за оружие браться явно не по возрасту. Дальнейшее произошло очень просто и неожиданно: он вдруг взял из пирамиды свою винтовку и начал протирать. Через минуту или чуть позже рядом с ним устроился Ганс. Такой же молчаливый и решительный.

Сколько времени в землянке сидели две группы — русские — у стола, и они, бывшие солдаты вермахта, — у пирамиды с оружием и даже с винтовками в руках, — этого никто не замечал.

И вера русских в самую обыкновенную порядочность своих недавних врагов окончательно сломила Пауля, наполнила душу его тихой радостью.

Удалив из ствола и с затвора лишнюю смазку, он зарядил винтовку и сказал, стараясь подражать спокойствию русских:

— Их бин фертиг.

Разом забыл все русские слова, вот и сказал по-немецки, что готов.

Каргин придирчиво осмотрел его и приказал: