Дмитрий Мережковский - Тайна Запада: Атлантида - Европа

• Название: Тайна Запада: Атлантида - Европа
• Автор: Дмитрий Мережковский
• Издательство: Республика
• Жанр: Религия
• Год: 1999
• ISBN: 5-250-02718-0

Центральное место в трилогии «Тайна трех» занимает трактовка русским писателем и философом загадок и тайн древнейших цивилизаций (Египта, Вавилона, Древней Греции и др.), отразившихся в христианской религии и философии.

---

Как бы небо сходит на землю, и все на земле уже исполнилось, кончено — готово к царству Божьему, — все, кроме человека. И земля ждет и молится, ходатайствует за него воздыханьями неизреченными: „Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе“.

Здесь, в Елевзисе, молится так, как нигде.

XXXIX

„Я открылся не вопрошавшим о Мне; Меня нашли не искавшие Меня“. — „Вот Я! Вот Я!“ — говорил я народу, не именовавшемуся именем Моим. Вот, Я творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут непоминаемы и не придут на сердце… Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею; они не будут причинять зла и вреда на всей святой горе Моей, говорит Господь». — «Я исполню слово: мир, мир дальнему и ближнему!» (Ис. 1 — 25; 57, 19.)

Via sacra, Елевзинская «Священная Дорога», — к этому путь, а последняя, дохристианская веха на этом пути из Атлантиды к нам — вторая часть Елевзинских таинств, где рождается от Матери Земли, Деметры, Сын, Дионис.

11. ДИОНИС РАСТЕРЗАННЫЙ

I

Найдена в глубине Атлантического океана литая из неизвестного металла, может быть, Платонова «орихалка», покоробленная, как древесный лист на огне, покрытая вулканической лавой и тысячелетней ржавчиной, доска, — так называемая скрижаль атлантов, — с восьмиконечным крестом, неясным обликом какого-то жертвенного животного, тельца или агнца, пронзенного копьем, и надписью, прочитанной, благодаря сходству письмен с додинастическими иероглифами и маянскими знаками:

Сын Божий умер за людей.

Это сказка; не было такой скрижали и не будет никогда? Нет, была. Если было то, что Шеллинг называет «перворелигией человечества», Ursystem der Menschheit, то уцелевший от нее и занесенный в Грецию обломок — мистерия-миф о боге Загрее-Дионисе Растерзанном — такая скрижаль.

II

«Бесы, узнав через иудейских пророков о скором пришествии Господа, поспешили изобрести басню о боге Дионисе, чтобы распространить ее среди эллинов и других народов, особенно там, где, как они знали, поверят этим пророчествам», — думал св. Юстин Мученик, живший в половине II века (Justin., Dialog cum Tryph., 69. — Apolog., I, 54. — Boulanger, Orphée, 69–70).

Dio значит «бог», nysos, nys, вероятно, фракийский, корень, славянский — syn значит «сын»: Dionysos — «Божий-сын» (Lanzani, 29). Этого «Сына Божьего», Диониса растерзанного, вместо Иисуса распятого, проповедали «бесы» дальше и раньше, чем думает Юстин, — от первых дней человечества до явления Христа, от Египта и Вавилона до Перу и Мексики.

Несколько иначе думает св. Климент Александрийский: «И эллинская, и варварская мудрость видит вечную истину в некоем растерзании, распятии, — не в том, о коем повествует баснословие Дионисово, а в том, коему учит богословие вечного Логоса» (Clement Alex., Strom. I, 13).

Могут ли «бесы» проповедовать истину? Кто же прав, Климент или Юстин?

III

Быть человеком — значит страдать, умирать — быть жертвою. Вот почему всякая религия, связь человека с Богом, жертвенна; сердце же религии — таинство — особенно. Но здесь-то и подстерегают человека «бесы», смешивая две религии — одну, свою, — бесчисленных человеческих жертв, и другую, Божью, — единой Жертвы Голгофской. В этом смысле прав Юстин: есть демоническое в Дионисовых таинствах; но не только в них, — во всех, и в таинствах народа Божьего, Израиля; может быть даже, здесь, в Святой Земле, где принесется некогда Жертва Голгофская, соблазн человеческих жертв сильнее, чем где-либо.

«Сына своего единородного вознес во всесожжение бог Эль-Крон, El Kronos». Сообщая этот ханаанский миф, в «Приготовлении к Евангелию», помнит ли Евсевий Кесарийский слова Евангелия: «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, чтобы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную»; помнит ли, что Бог Эль-Элогим — Тот Самый, Которого зовет Иисус распятый: «Элои, Элои! ламма савахфани? Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты меня оставил?» (Euseb., de praeparat. evang., I, 10; IV, 16. — D. Nielsen. Der dreieinige Gott, 284–285. — Ио. 3, 16. — Мрк. 15, 34.)

«Подлец человек ко всему привыкает», к этому, однако, едва ли привыкнет: кажется, лучше бы миру не быть, только бы этого не было. «Горе тому, кто препирается с Создателем своим, черепок из черепков земных» (Ис. 45, 9). Нет, не препираемся — молчим; но и молча сердце спрашивает: мир создать не мог ли Всемогущий так, чтобы Всеблагому не надо было жертвовать Сыном за мир?

О, если бы только «бесы» искушали человека в жертвенных таинствах! Но вот, «Бог искушал Авраама и сказал: возьми сына твоего единственного твоего… и принеси его во всесожжение» (Быт. 22, I, 2). След человеческих жертв, замененных обрезанием, остался в Израиле. «Отдавай мне первенца из сынов твоих, beno ha-bekor, то же делай с волом твоим и с овцою твоею… и будешь у Меня народом святым» (Исх. 22, 29–30). Здесь «отдавай первенца» значит, по толкованию позднейшему: «обрезывай», но когда-то значило: «приноси во всесожжение» (Nielsen, 284–285). Царь Моава, видя, что враг в бою одолевает его, «взял сына своего, первенца, beno-ha-bekor, и вознес его во всесожжение на стене города» (IV Цар. 3, 26–27). — «Был на Иевфае (вожде Израиля) Дух Господень… и дал он обет Господу, и сказал: если Ты предашь Аммонитян в руки мои, то, по возвращении моем… что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие во всесожжение». Вышла дочь, и он исполнил обет (Суд. II, 29–39). Бог послал Аврааму овна, а Иевфаю — дочь, и обе жертвы принял.

«И приносили сыновей своих и дочерей своих в жертву бесам» (Пс. 105, 37). Кто эти «бесы»? Эль-Элогимы, досинайские боги Израиля. У древнеханаанского святилища в Gezer, по дороге из Яффы в Иерусалим, найдено кладбище с обугленными костями новорожденных, не старше недельного возраста, в глиняных чанах-гробах, — вероятно, священная ограда Молоха-Мелека, ханаано-израильского «Господа» (Nielsen, 284–285).

IV

Меньшего достигли «бесы» в Греции, земле язычников. Здесь человеческие жертвы очень редки, по крайней мере, за память истории, но, кажется, совсем не прекращались никогда. В самую цветущую пору эллинства, в двух шагах от Сократа и Платона, в канун Саламинской битвы, прорицатель Евфрантид сообщил Фемистоклу волю богов о принесении в жертву Дионису Лютому, Omêstês, трех персидских юношей пленников, родственников Ксеркса. Фемистокл ужаснулся, но войско заставило его исполнить волю богов (Plutarch., Themistocl., XVII). А фиванскому вождю, Пелопиду, когда ему приснился двусмысленный сон о человеческой жертве — рыжей кобылице, посланной богами, вместо рыжеволосой девушки, — прорицатели, вспомнив жертву Фемистокла, говорят: «Столь беззаконной и варварской жертвы благие боги не примут. Ныне ведь правят миром не Тифон и гиганты, а Бог Всевышний, Отец богов и людей. Думать безумно, что богам угодны убийство и кровь. Если бы так, то следовало бы отвергнуть богов, как бессильных, потому что лишь в слабых и порочных сердцах могут рождаться столь безумные и жестокие желания» (Plutarch., Pelopid, XXII).

Кажется, мудрее и благочестивее нельзя было ответить. После того раскаленного, ханаанского солнца Молохова, — «Бог твой, Израиль, есть огнь поядающий», — точно росною свежестью повеяло вдруг, — святою ночью мистерии. Это, может быть, не менее свято, чем у пророков Израиля: «Милости хочу, а не жертвы». Греки не могли бы этого знать, если бы тут же у них, в Дионисовых таинствах, не сохранилась святая «скрижаль атлантов».

V

Мы, христиане, человеческих жертв не приносим. Полно, так ли? Страшный вопрос, но не вольный, если хорошенько подумать о том, что мы не говорим, а делаем.

Во второй половине прошлого века, Вязниковского уезда, деревни Слободищ, крестьянин-спасовец, беспоповского толка, Михаил Куртин, 57 лет, зарезал родного сына, семилетнего мальчика, Григория, в убеждении, что это «угодно Спасу». Вот что показал Куртин на суде: «Однажды ночью печаль моя о том, что все люди погибают во грехе, сделалась так велика, что я не мог уснуть и несколько раз вставал с постели, затепливал свечи перед иконами и молился со слезами о своем спасении и спасении семейства своего. Тут мне пришла мысль спасти сына от погибели вечной… Боясь, чтоб он не развратился в вере и не погиб, я решил его зарезать… Я сказал ему: „Встань, Гришенька, надень белую рубаху, я на тебя полюбуюсь“. Он надел и лег на лавку… Тогда я подложил ему шубку под голову и, заворотив подол рубашки, несколько раз ударил в живот ножом. Он затрепетал и начал биться… Желая поскорее прекратить его мучения, я распорол ему живот сверху донизу… Вдруг первый луч солнца брызнул в окно. Что-то сотряслось во мне, нож выпал из рук, и я упал перед образом на колени, прося Бога принять милостиво новую жертву». Заключенный в остроге Куртин, еще до решения дела в суде, запостился до смерти (К. Леонтьев. Восток, Россия и славянство. II, 14, 15).

VI

Кто такой Куртин? Дикий изувер, больной, сумасшедший. Страшная болезнь его — «атавизм», «пережиток», в новом личном, древнего общего. Слабые, почти невидимые, «пережиточные клетки», атомы, уходящие в глубь веков, к дикарю, к зверю, таятся в каждом из нас. Их-то Куртинова болезнь, по свойственному всякой болезни, «закону преувеличений», безмерно увеличила, так что в Куртине мы можем наблюдать, как в микроскоп — инфузорию, древнее, ночное, может быть, только до времени спящее в нашем собственном сердце, чудовище. Будем же помнить Куртина, изучая древние, человекожертвенные и богожертвенные таинства: он — страшный, но верный, учитель их, как бы чудом уцелевший обломок незапамятной древности, — древнее Ханаана, Египта и Вавилона, — современник пещерных медведей и мамонтов, а может быть, и самих «атлантов», — тех, кто зажег первое пламя человеческих жертв, испепелившее мир.