Дмитрий Мережковский - Тайна Запада: Атлантида - Европа

• Название: Тайна Запада: Атлантида - Европа
• Автор: Дмитрий Мережковский
• Издательство: Республика
• Жанр: Религия
• Год: 1999
• ISBN: 5-250-02718-0

Центральное место в трилогии «Тайна трех» занимает трактовка русским писателем и философом загадок и тайн древнейших цивилизаций (Египта, Вавилона, Древней Греции и др.), отразившихся в христианской религии и философии.

---

Страшен Паленкский крест, а тласкаланский, посвященный Богу Тлалоку, еще страшнее. Племя тласкаланов (Tlaskalan), на празднествах бога Тлалока, пригвождало человека к древесному столбу в виде креста и медленно убивало его стрелами или заколачивало до смерти палками. «Древом Жизни» назывался этот крест (Robertson, 368).

Нет, не успокоят нас ученые: мы видим, что видим, в дьявольском зеркале.

XIII

Судя по рисункам кодекса Fejervary-Mayer в Ливерпульской библиотеке, при истязании человеческих жертв в Ацтекских таинствах, так же как в «черных обеднях» и шабашах средних веков, лютое сладострастие соединялось с лютою жестокостью: в этом соединении, кажется, все существо сатанинской религии.

XIV

Гады завелись в тропических лесах и болотах Мексики, пауки сладострастно-жестокие, утонченнейшей «культуры демонов» одичалые наследники, — может быть, великих атлантов жалкие выродки, — ацтеки. Ужас, наводимый ими на добрых католиков, спутников Кортеца, слишком понятен. Вырезать железом, выжечь огнем эту язву решили они и, что могли, сделали: с помощью Святейшей Инквизиции истребили двенадцать миллионов туземцев. Язвы, однако, не выжгли, а заразились ею сами: привезли из Нового Света в Старый половую заразу, сифилис, страшный бич Божий.

XV

Два пути гибели — один, в Мексике, другой, в Перу. Здесь человеческие жертвы почти уничтожены, — почти, но не совсем: к древней колыбели Перу, Тиагуанаке, родине человеческих жертв, тянется тонкая ниточка крови, — такая тонкая, что можно сказать, этого безумья здесь, в Перу, уже нет, но есть зато другое.

Только один человек существует в Перу действительно — царь Инка — земное Солнце; все остальные люди лишь тени его, призраки; он один есть, все остальные кажутся; бытие одного — небытие всех.

Царь-Солнце учит людей равенству: равным и общим должно быть все для всех, как солнечный свет и тепло. Тот же «коммунизм» в Перу, как в допотопных Афинах и, может быть, в «Атлантиде» Платона: «собственности не было ни у кого; все же, что имели, почитали общим». Собственность в Перу хотя и была, но мнимая, как все: «мое не мое — царское, божье, общее». Это коммунизм глубочайший — не внешний, а внутренний, духовный.

Все, что нужно, есть у каждого, и ничего лишнего: ни богатых, ни бедных, ни голодных, ни пресыщенных. Труд и отдых, пища и одежда, брак и девственность, жизнь и смерть — все установлено царским — божьим уставом, для всех одинаковым. Шагу ступить, пальцем пошевелить нельзя по своей воле. Тысячники, сотники, десятники — те же Платоновы «стражи», phylakes, Еноховы «бдящие», egrêgoroi, — все стерегут, бдят надо всем. «Тысячи мудрых, скорбных, и миллионы счастливых младенцев», как в земном раю Великого Инквизитора.

XVI

То, что мы называем просто «культурою», о «культуре демонов» не думая, уже цветет в Перу, когда еще Европа не вышла из варварства: слава военных побед и мирных трудов, чудеса искусств и наук, циклопическое зодчество, сети оросительных каналов, акведуки на сотни, дороги на тысячи верст, мощенные порфирными плитами, залитые цементом или горною смолою, гладкие как зеркало, бегущие через пустыни, горы и пропасти, с висячими мостами и туннелями, с первою в истории почтою; мудрые законы, правые суды, порядок, обилье счастья — золотой век, рай на земле.

Вечною кажется Империя Солнца. Но вот, триста — четыреста человек пьяной и распутной сволочи, конквистадоров Франческо Пизарро, завоевало ее, — взяло, можно сказать, голыми руками эту великую Империю, как дети берут в поле птичье гнездо. Как могло это быть? Могло, потому что все величие Перу было только снаружи, а внутри — пустота, тлен и прах; прахом все и рассыпалось, как великолепно-раззолоченная, но истлевшая мумия, от одного прикосновения свежего воздуха.

Чтобы уравнять людей в рабстве окончательно, надо вынуть из них душу: душу вынули из Перу, и остался труп. В царстве был только один человек — царь; царь исчез — исчезло все.

XVII

Два пути гибели — гибель одна. В Мексике, тела человеческие, в Перу, души поглощает бог; там кровавая жертва многих, здесь бескровная — всех.

Но с путями гибели указан и путь спасения, с ядом дано противоядие, свет зажжен во тьме.

11. КРЕСТ В АТЛАНТИДЕ

I

Бог Кветцалькоатль, тот самый, что изображается на древнемексиканских рисунках небодержцем Атласом, родился человеком, смертным от смертной, чтобы спасти людей. Бог — человек; воистину, бог, и человек, воистину: таков главный догмат новой или древней, вечной, только забытой, религии.

В Агуанак, Страну Озер, на Мексиканском плоскогорье Нижних Кордильер, — колыбель всех древних американских племен — людей Умирающего Света, приходит Кветцалькоатль из страны Света Воскресающего, Тлапаллана (Tlapallan), где-то на востоке, за Океаном, может быть, на материке, лежащем между двумя Светами — Новым и Старым.

Вождь, пророк и законодатель тольтекского племени, в священном городе Tulla, он учит людей всем наукам, искусствам и промыслам, как титан Прометей и бог-рыба, Оаннес, выходящий тоже из Океана. Люди любят его, потому что он любит их сам. Itzamna — имя его в царстве Майя. «Итцамна — Звезда Утренняя, Роса Небесная. Он всех нас любил: лейтесь же слезы, как дождь, из очей при имени его святом!» — сказано в Паленкской надписи (La Rochefoucauld, 71; 49).

Как любят его, видно по тому, как помнят: помнят, что он похож был на пришельца из чужой земли, бел лицом среди краснокожих, бородат, среди безбородых; помнят белую одежду его и даже тонкий узор на ней — «красные по белому полю крестики», и высокую, как бы царскую, тиару на голове, и грубую, как у бедного странника, обувь; помнят голос его, то тихий, как щебетанье колибри, то грозный, как шум океана, и глаза, такие светлые, что в них страшно было смотреть.

Сердцем был чист, как дитя; женщин не знал, сам похож на женщину — девушку, несмотря на длинную, как у Атласа, бороду; подобно Дионису, Адонису, Таммузу, Аттису, Митре, — всем страдающим богам мистерий, соединял в себе две природы, мужскую и женскую (Donelly, 144).

II

«Нагого одень, голодного накорми; помни, плоть их подобна твоей, люди и они такие же, как ты; слабого люби, потому что и он — образ Божий», — учит Кветцалькоатль (Robertson, 367).

«Слабого да не обидит сильный», — как будто отвечает пророку тольтекскому вавилонский царь Гаммураби, законодатель, живший за тысячу лет до Моисея (Grossmann, Altorientalische Texte, und Bilder, I, 168). — «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром», — отвечает и шумерийская, может быть, еще древнейшая, клинопись, как бы нагорная проповедь до Авраама: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь» (O. Weber, Die Littératur der Babylonier und Assyrier, p. 97). Вот, кажется, из всех паутинок-радуг, соединяющих Восток и Запад, — самая чудесная.

III

Богу любви учил Кветцалькоатль приносить не кровавые жертвы, животные и человеческие, а фимиам, цветы и плоды, молитвы и чистое сердце (Donelly, 144. — Robertson, 371).

Диким людям Орфей, святой богов прорицатель,
Ужас внушил к убийствам и мерзостной пище.
Silvestros homines sacer interpresque deorum,
Caedibus et victo foedo deterruit Orpheus,
(Horat., Ars poet., v. 391)

это можно бы сказать и о тольтекском пророке.

«Если же хочешь принести Богу человеческую жертву, будь ею сам, себя самого принеси в жертву, а не другого, плоть и кровь свою, а не чужую», — учит Кветцалькоатль (Réville, 74). Кажется, и нож Авраама, занесенный над Исааком, не святее этого.

IV

Вечный мир, конец всех войн, возвещал людям пророк. «Когда же говорили ему о войне, он затыкал уши» (Donelly, 144. — Robertson, 371). Люди и это запомнили и хорошо сделали: стóят человеческой памяти больше многого, что сохранилось в ней, эти заткнутые уши Кветцалькоатля Мирного. «Он всех нас любил; лейтесь же, слезы, как дождь, из очей при имени его святом!»

V

В древнем городе Тулла наступил золотой век, земной рай, не мнимый, как в Перу, а настоящий, потому что иного рая на земле и не будет, кроме этого, — вечного мира.

Но счастье длилось недолго. Бог войны Вицилопохтль, видя, что царству его приходит конец, сошел на землю, чтобы сразиться с Кветцалькоатлем.

В ярмарочный день собралась на площади толпа. В середине ее старичок, неизвестно откуда взявшийся, держа на ладони восковую куколку в виде скомороха-плясуна, забормотал себе что-то под нос, и куколка начала плясать, как живая, — может быть просто заводилась машинкою. Что тогда произошло в толпе, никто хорошенько не помнит: люди точно вдруг осатанели от чуда, ринулись вперед, чтобы лучше видеть его, напирая, давя и топча друг друга так, что, когда представление кончилось, вся площадь залита была кровью и усеяна телами убитых, как поле сражения. Надо бы убить старичка, — и убивали, но он все оживал. Поняли, наконец, что это колдун, посланец бога Вицилопохтля, а может быть, и он сам, и покорились. А колдун продолжал морочить людей черной магией или механикой, убеждая их, в чем легко убедить, — что широкий путь лучше узкого: жертвовать надо не собой, а другим, платить за зло не добром, а злом, не щадить, а убивать врага на войне, — так Бог велел, а кто против Бога, тот с дьяволом, как этот обманщик, Кветцалькоатль, морочащий их дьявольским мороком; если они его не прогонят, то он погубит их всех. И люди колдуну поверили больше, чем пророку, так же естественно, как вода течет вниз, а заводная куколка движется. Кветцалькоатля не изгнали, не убили, а только забыли, ушли от него. И он ушел от них туда, откуда пришел, — в Тлапаллан, страну Восходящего Солнца за Океаном (Réville, 73–80. — Robertson, 370. — Spence, 106. — Donelly, 144).