Юрий Дружников - Мой первый читатель

• Название: Мой первый читатель
• Автор: Юрий Дружников
• Жанр: Русская классическая проза

---

Дружников Юрий Мой первый читатель

Юрий Дружников

Мой первый читатель

Микророман

1.

Позвонила незнакомая женщина, судя по голосу, пожилая. По имени себя не назвала, сказала, что ее муж велел со мной встретиться. Я осторожно поинтересовался, а кто, собственно, ее муж. Она ответила, что скажет потом. Пригласил ее к себе, но она отказалась: лучше на улице. На другой день мы увиделись на площади Революции возле лестницы, ведущей к ГУМу.

Была она с меня ростом, а я не маленький. Возраст неведом, лицо без краски. Из породы худощавых старух, для которых время остановилось. Под маленькими бесцветными глазами мешки: может, что с почками.

- Давайте отойдем в сторонку, чтобы не толкали,- предложил я.

- Нет, тут лучше,- твердо возразила она.- В толпе нас не так видно.

Глаза у нее бегали, и я подумал было, что у нее, может, не совсем в норме психика. Но она словно прочитала мою мысль.

- Не бойтесь, я в здравом уме. Очень даже в здравом.

- Не сомневаюсь,- я старался ее успокоить.- А в чем все-таки дело?

- Муж велел передать вам вот это,- оглянувшись, не следят ли за ней, она протянула сверток.- Конечно, лучше бы это уничтожить от греха подальше. Но он так пожелал. Боюсь я не выполнить последней его воли.

Приняв сверток, я тоже инстинктивно оглянулся.

- Да кто ваш муж-то? И сам он где?

- Умер. Неделю назад.

- Извините... А я знал его?

- Он говорил, вы вместе работали.

- Не сказал, где?

- Как же - в газете. Он был у вас цензором, то есть, я хотела сказать, уполномоченным Главлита.

- Цезарь Матвеич? Боже ты мой! Замечательный был, добрейший человек,безо всяких колебаний кривил я душой.- Все его любили.

Наверно, в голосе моем было недостаточно искренности.

- Он был абсолютно честный и порядочный,- резко сказала она.- Так получилось, что он попал в эту организацию. Не его вина.

- Конечно,- согласился я.- В общем-то, мы все занимались одним делом. А что в свертке?

- Не знаю,- ответила она.- То есть что это я несу? Знаю, разумеется: это его, ну, как бы сказать, записки.

- Воспоминания?

- Не совсем. Сперва это был его личный производственный дневник. Но после... После он говорил, что все стало смотреться иначе и что эти записи его реабилитируют перед... Она смутилась, умолкла.

- Реабилитируют?- переспросил я.

- В общем, чтобы внуки о нем плохо не думали. Поэтому приказал, чтобы вы делали с записками все что захотите. Я была против, у нас ведь дети, у них все благополучно. Мало ли что? Но дети тоже решили, как он... Что вы все вертите сверток в руках? Спрячьте в портфель!

Я послушно спрятал. Нам все-таки пришлось отойти в сторону, потому что нас толкали. У музея Ленина мы постояли еще несколько минут. Она спокойно, сказал бы, даже отстраненно (что делало ей честь) поведала о том, как закончил свои дни ее муж.

- Он хорошо умер, быстро...

Я никогда до этого не слышал, чтобы так говорили о близком человеке: "Хорошо умер".

- Как это "хорошо"?- спросил я.

- Тихо. Не мучился, как другие. Сердце - и все. Всем бы так... А вы когда это... туда?

- Уехал бы сегодня, да не выпускают.

- Выпустят!- убежденно сказала она.

- Могу я вам позвонить, когда прочитаю?

- Разве у вас имеется наш телефон?- опять встревожилась она.

- Нету, но...

- Ну,- заспешила она,- это ни к чему. Я вам все отдала. Желаю, чтобы у вас все получилось, как задумали!

Резко повернувшись, она ушла.

2.

Держась за поручень в вагоне метро, я прикрыл глаза, и передо мной возник Цезарь Матвеич Цукерман. Или Цензор Матвеич, как звала его вся редакция. Еще он был Цензор Цезарь, сокращенно Це-Це. Был также эвфемизм "Заведующий тем, чего нельзя". Некоторые звали его просто Цука. А главный фельетонист Аванесян в узком кругу величал его "наш советский Сахаров".

Цукерман был грузным, неторопливым, непременно учтивым человеком. Напоминал он главбуха. Всегда ходил в черных нарукавниках поверх коричневого пиджака. В волосатых руках держал термос, из которого наливал чай по глотку. Еще помню его раздражающую привычку то и дело подтягивать галстук под свой двойной подбородок, будто он сейчас выйдет на трибуну или готовится войти в кабинет к высокому начальству.

- Это он хочет сам себя удушить за содеянное,- ворчал Аванесян, которому доставалось от цензора чаще других.

Честили его при каждом удобном случае, за глаза, конечно. Обвиняли в том, в чем лично он был виновен ничуть не больше всех нас и многих прочих. Лицом к лицу, однако, весь штат, включая главного редактора и замов (нештатным сотрудникам с ним разговаривать не полагалось), держал с ним дистанцию. Или цензор держался с нами особняком.

Нельзя сказать, что его боялись,- он был исполнитель низшего звена. Ничего разрешить он по статусу своему не мог. Но он мог воспрепятствовать. Как от врача-онколога, от него в любой момент можно было ждать неприятности.

С ним редко спорили, ибо шанс доказать что-либо был равен нулю. За ним стояла могучая и таинственная организация, которая называлась Комитетом по охране гостайн в печати. Ведомство это знало все, чего нельзя, даже, вероятно, знало то, что можно, и это абсолютное, неизвестно как добытое и кем узаконенное ведение, эта невидимая всесильная власть над умами пишущих и читающих, вызывали к представителю данного ведомства почтение. Может, трепет. Может, страх. А скорей всего, то, и другое, и третье вместе взятое.

Все происходящее в мире на языке Цезаря Матвеича называлось "сведениями". Сведения он делил на устные и письменные. Устные он любил, включая анекдоты. Громко и заразительно смеялся, прямо-таки трясясь от смеха и вытирая слезы, что доставляло рассказчику несомненное удовольствие, побуждая вспомнить что-нибудь еще более солененькое. И - панически боялся всего, что написано или набрано.

Если возникала опасность, о которой вы не подозревали, рот его суровел, глаза холодели, становились зорче. Он шумно и долго втягивал воздух через ноздри, будто стремился запастись им аж до светлого будущего. Конечно, оно было не за горами, но все же лучше запастись. Казалось, сейчас он достанет специальный инструмент, какой-нибудь инфракрасный бинокль, чтобы разглядеть насквозь не только текст, но и вас. Он действительно вытаскивал большую лупу и, если какая-нибудь буква в самых ответственных словах, вроде "Ленин", "Брежнев" или "Политбюро", отпечаталась не полностью, долго вертел набор под увеличительным стеклом, разглядывая его так и эдак, проникая в тайный смысл неясного знака.

- В каждой букве заложена опасность контрреволюции,- говорил он на совещании и, видя улыбки присутствующих, добавлял: - Каждая буква - это бомба. Это я вам говорю со всей ответственностью, я, ваш советчик и друг.

- Но как же нормально работать в такой взрывоопасной обстановке?спрашивал кто-нибудь.- Мы же не саперы.

- Недоумевать не надо,- назидательно отвечал он.- Я скромный страж интересов государства. Поскольку у вас с государством не может быть конфликта, я защищаю от беды и вас.

В путевом очерке спецкора Шумского цензор Цезарь велел вычеркнуть, что от Москвы до Ленинграда по шоссе 707 км.

- Чтобы американские шпионы заблудились,- прокомментировал друзьям Шумский.

Секретной была длина экватора земного шара.

- Это же стратегические данные,- объяснял цензор.

Если возразить, что эта цифра есть в учебнике для четвертого класса, он бы ответил: "Значит, там она согласована". Или: "Вчера это можно было разглашать, а сегодня уже нельзя".

По поводу каждой цифры, факта, имени, события, каждого названия Цезарь Матвеич требовал одного: визы соответствующего компетентного ведомства. А когда ему пытались терпеливо объяснить, что по меньшей мере в отдельных случаях это абсурдно, Цезарь Матвеич с улыбкой отвечал:

- До - я верю вам. Но после - с работы снимут меня.

Ему говорили:

- Чего вы трясетесь?

Он в ответ:

- Лучше трястись в теплом кабинете, чем от холода на улице.

Его стыдили:

- Ну вы и трус!

- По-вашему - трус,- спокойно возражал он.- А по мнению моего руководства, я бдю.

"Бдю" в редакции стало нарицательным. Его афоризмы разносили по отделам.

Однажды он произвел на свет мысль, которая, по-моему, имела основополагающее философское значение для земной цивилизации. А может, и для вселенной тоже.

- С точки зрения цензуры,- высказался он,- идеальная газета - это бумага без текста.

- Может, хоть картинки?- осторожно спросил я.

- Картинки - это уже криминал.

Обмануть цензора, подвести под монастырь считалось в редакции подвигом. Рисковали отчаянно: подделывали разрешающие подписи, клялись, что разрешение уже есть, только нет свободной "разгонки" - дежурной машины, чтобы съездить за полученной визой. Уговаривали его подписать, чтобы не срывать выпуск газеты: через пять минут принесем. Вычеркнутое им переставляли в другое место той же статьи в перефразированном виде в расчете на то, что он не будет читать второй раз.