Юрий Дружков - Прости меня

• Название: Прости меня
• Автор: Юрий Дружков
• Жанр: Научная Фантастика

---

- Я и теперь могу, - ответил я.

- Но ведь я тогда случайно была дома.

- Я рисковал.

Она улыбнулась нежной своей улыбкой...

Да простят меня модные строгие стилисты, готовые любую

"телячью нежность" объявить сентиментальностью. Но друго

го слова, более выразительного, к ее нежной улыбке, помо

ему, нет.

Она улыбнулась нежной своей улыбкой.

- Значит, вы смешной.

- Спасибо. Но вам тогда было не до смеха. Нас хотели схватить.

- А-а, милиционер...

- Не только милиционер, и юноша какой-то.

- Мой одноклассник, - просто сказала девушка. - Его берут в солдаты, он провалил институт... А вы знаете, какие хорошие стихи он пишет? - добавила она, как будто речь идет о нашем общем и давнем знакомом. - Да вы послушайте, я вам прочту...

Я вежливо склонил голову.

...Мы плутали мягкими застланными дорожками. Далеко была неслышная почти музыка. Редкие гуляки попадались нам и смущались при виде нас, таких же заблудившихся гуляк. Я не знал, в какой стороне Сокольников мы находимся, куда ведут эти запутанные грустные дорожки.

Лада рассказывала стихи негромким, глубоким и нежным голосом. Что мне оставалось делать? Слушать.

Наступила туманная осень,

Плачет по лету природа.

Ночью ветер, уныл и несносен,

Лез ко мне по трубе дымохода.

Стучала ветвями о стекла

Рябина под нашим окном,

Продрогла, наверно, измокла

В холодном разливе ночном.

Словно кто-то никак не отважится,

В дом не входит, боясь темноты.

Может быть, мне поэтому кажется,

Что в окно постучала ты.

Голос девушки дрогнул.

Рядом где-то могла заблудиться

И пришла...

Но ко мне сюда

Каждый день кто-нибудь стучится,

Только ты не стучишь никогда.

Невероятная девушка. Читать мне чужие стихи, ей же, наверное, посвященные. Зачем она это делает?

Я шагал и смотрел. И она мне такая нравилась. Наивная мелодия стиха очень как-то шла ей.

Окна ткхо царапают липки,

В них стучат монотонно дожди.

Ты случайно, пускай по ошибке,

Постучись как-нибудь, приходи.

Буду рад я, когда увижу

Даже поздней порой ночной...

Знаешь ты, я тебя не обпжу,

При тебе я совсем ручной.

Я тебя, как никто, берегу,

Л беречь не могу.

Не смогу...

Мокнут, вянут озябшие пипки.

Шелестят монотонно дожди.

Ты случайно, пускай по ошибке,

Постучись как-нибудь, приходи.

Я запомнил их. Память у меня великолепная.

- Это как же понимать: "А беречь не могу, не смогу"? спросил я, пряча, как говорит Шеф, улыбку в ушах.

Она смутилась.

- Вам не нравится?

- Как-то уж очень без выкрутасов, несовременно, штучек не хватает... Он их на даче писал?

- У него нет никакой дачи, - сказала она обиженно.

- А на каком он живет, если не секрет, этаже?

- На восьмом.

- И пишет про дымоход? Про липы, которые в окошко стучат?

Она сказала совсем тихо:

- Он поэт...

- Знаете что, - спохватился я, - расскажите мне про вашу жизнь.

- Она такая маленькая.

- Ну, про школу...

Тема ей была близка.

Она подробно, с удовольствием рассказывала про свою школу, про какие-то школьные вечера, последний школьный рассвет у Москвы-реки... Так было хорошо и так сложно теперь: занятия вечером, библиотека днем.

И все шло мимо ушей моих. Я слушал добросовестно и почти ничего не улавливал. Как журчанье, как шелест окружающих нас листьев. Не знаю почему. Наверное, так вызывающе-великолепен был этот закатный лес. А может быть, наивные стихи увели мои...

Она, по-моему, тоже, как я, невольно поняла вдруг этот разлив, немую звонкую тишину красок и что-то еще, заставляющее нас умолкнуть.

Ладушка вдруг притихла. Березовый нежный свет упал на ее лицо. Пнликнула добрую песенку одинокая пичуга в сенокосном аромате, в гуще, среди белых стволов и красных оранжевых пятен...

Но вечер по-летнему теплый, березы высокие, небо в осенней дымке полоснула вдруг невероятная, нечаянная, совсем летняя гроза.

Я не знаю, что было бы, если бы на помощь не пришел дождь. Ну кто его просил, не было печали...

Говорят, это модно в книгах, такие дожди. Ни одна такая встреча не обходится в них без проливного дождя. Говорят, это красиво, когда льет он, дождин... Ничего хорошего... Но кто мне поверит? Я ничего не придумал. Дождь и в самом деле полил нежданный, оглушительный, как веселое весеннее половодье.

Сокольники зазвенели.

Взъерошилась, полетела, сверкнула блестками золотая кутерьма листьев, дождя и свежести. Забрызганная, мокрая Лада втянула меня под крышу тесной беседки, невольно прижалась ко мне и затихла.

Я поцеловал ее, как целуют, наверное, ребятишек.

Нежность, всей нежности нежность вошла в меня вместе с грозовым дождем и запахом алых листьев, с открытыми, почти плачущими родными глазенками.

- Ты самый хороший... ты самый... меня еще никто... никто...

Так нежданно, так светло.

Надо хорошенько продумать все...

Вот начеркал эти слова и поймал себя на мысли, что "продумать" вполне можно было бы отнести к моему свиданию с Ладой, ко всему, что осталось на нескольких последних страницах дневника...

Но я совсем о другом. Случилось такое, чего нельзя было просто выдумать, не то что предположить. Поэтому все остальное для меня как бы не главное, все отодвинулось вдруг, отложилось на какое-то неопределенное время. Сегодня главное листок пожелтевшей бумаги с чертежом и выкладками деда.

Что в них? Что изменило ровное тиканье времени? У нас по этому случаю был настоящий служебный переполох.

Рассказывают: один изобретатель велосипеда бухнулся головой о каменную стену, когда узнал, что велосипед уже изобретен месяц назад... Я похож на этого изобретателя, но шарахать в стену я не буду. Потому что в моем случае "велосипед" изобрел мой дед. А я люблю старика, хотя никогда не видел его живым. Он погиб лет за двадцать пять перед моим рождением. И я не виноват, я повторил то, что нашел когда-то мой дед. Нашел, а другие потеряли. Потеряли наглухо, навсегда, и мне пришлось идти вслепую, заново.

С этой минуты найденное мной будет уже не моим, будет еще одним открытием деда.

Но вечная слава Поиску! Тем более что поиск продолжается. Дед намекает на пять формул, а я знаю только две. Одна из них врезана карандашом в потускневший от времени листок. Абсолютно моя формула! Остальные четыре должны были быть на следующей странице. К нам попал обрывок записей. Уверен, что среди этих четырех есть и моя вторая. Не может быть иначе! Моя вторая. Но там еще три.

Какие? Вот о чем думать надо. Голова идет кругом. Какие? Что значит его чертеж? Вот он:

- И рядом слова: "Отъ самого себя".

В старинном пожухлом переплете она казалась невзрачной, суховатой, прямой по-стариковски. Она лежала на столе, немая свидетельница многих лет, многих внимательных рук. Это была книга деда "Лучи мироздания". Хорошо знакомая всем нам книга. У меня дома есть один экземпляр. Но в эту был кем-то вложен обрывок бумаги с карандашными записями деда.

- Больше там ничего не нашли, - сказал Шеф. - Не можешь ли ты поговорить с матерью. Какие бумаги у нее были. В архивах... больше ничего нет.

В кабинете у Шефа темно. Сосны закрыли небо в огромных окнах.

- Она рассказывала давно еще. Были две тетради, несколько писем, компас, географическая зеленая карта, бинокль и золотой перстень. Я не помню, что еще хранилось у нее... Перстень я продал, есть было нечего. Бинокль подарил...

- Но, кроме вас, у кого-то было еще что-нибудь?

- Усадьба сгорела в девятнадцатом. Книги остались, вот, пожалуй, все.

- Нет, милый, кроме книг, есть у нас этот листок, - он бережно погладил книгу. - Твой дед сумел найти формулу, которой нет ни в одной книге. Твою формулу, твою! Но теперь она уже не твоя, ничего не поделаешь, - он даже обнял меня. - К тебе она пришла потому, что мы с тобой живем в самый разгул телевидения. Когда жил твой дед, не было ни одной телестанции!

Он взял книгу, сказал:

- Поклонись памяти его.

- Тебе надо поклониться, если бы не ты...

- Что теперь будет, что будет... - Он открыл книгу, вновь достал из нее бумагу деда. - Можно рассказывать мне про две Луны, про четыре Луны. Я поверю. Но другие скажут, им померещилось. Двоилось у них... Другим не докажешь... Но твоему старику не могли мешать программы телестанций.

Шеф, по-моему, переживал не меньше, чем я.

- Им не дает покоя моя несговорчивость. Но если бы они знали, что все, за чем они так жадно и так щедро охотятся, заключено в этих пяти формулах... - повторил он вслух то, что было набросано карандашом на рыжем клочке бумаги.

Выглядят эти слова так:

"Если бъ они знали, что все, за чемъ они так жадно и такъ щедро охотятся, заключено въ этихъ пяти формулахъ..."

Он бережно спрятал бумагу в книгу, положил ее в стол.

- С этим я пойду. Вот бомба так бомба! В сказке не придумаешь. Повезло тебе. С того света дед помог... С того света. Видно, кому-то не давала покоя его несговорчивость, а? Что ты на это скажешь?