Андрей Лесков - Жизнь Николая Лескова

• Название: Жизнь Николая Лескова
• Автор: Андрей Лесков
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

Книга А. Лескова об отце рассказывает вначале о роде Лесковых, детстве и юности писателя, его трагических заблуждениях 60-х годов, поисках гражданского, нравственного и эстетического идеала. Вторая половина книги охватывает период с 1874 года до смерти Н. С. Лескова в 1895 году, период расцвета творчества писателя, его сложных нравственных исканий, противоборства официальной печати, дружбы с Толстым и другими деятелями русской культуры.

---

Затем опять как бы делается уступка, и П. И. Бирюкову пишется: “Прологи меня еще занимают. Истории, слегка намеченные, развиваю с удовольствием. Желаю составить целый томик “Египетских новелл”, и это меня занимает” [Письмо от 31 мая 1888 г. — Архив Черткова, Москва.].

А все-таки уже проскочило слово “еще”.

Проходят два с небольшим года и, оживленно рассказывая о предстоящем появлении у Стасюлевича “Полунощников”, Лесков в нетерпеливом сопоставлении двух писательских “жанров” не совсем осторожно признается Толстому: “А легенды мне ужасно надоели и опротивели” [Письмо от 23 января 1891 г. — “Письма Толстого и к Толстому”. Л., 1928, с. 95.].

Не заставляет себя долго ждать и конечный апофеоз: говоря М. О. Меньшикову о только что вышедшем одиннадцатом томе своих сочинений, Лесков раздраженно поясняет: “Притом в эт[ом] томе есть гадостный “Пруденций”, поставленный п[отому], что другое, несколько лучшее, касается духовенства, а мне уже надоело быть конфискуемым” [Письмо от 27 июня 1893 г. — Пушкинский дом. “Невинный Пруденций” впервые напечатан в журнале “Родина”, 1891, № 1.].

Так временами сменялись расположение и вкус к тому или другому виду работ. Любовь к книге оставалась всегда неизменной и неиссякаемой, приобретая иногда трогательное выражение.

“Краткое изложение евангелий” Толстого, в женевском издании М. К. Элпидина 1890 года, переплетается у знаменитого петербургского переплетчика Ро, на Моховой, в мягкий шагрень темно-коричневого цвета, с обрезом цвета “кревет”, с тончайшей золотой оторочкой по краю и тонким тиснением в нижнем правом уголке: “Н. Лесков”.

Любовно, у того же переплетного “художника”, щегольски и строго обряжаются “Еврей в России”, “Выписка из журнала Особого отдела Ученого комитета Министерства народного просвещения о преподавании закона божьего в народных школах”, злосчастный “шестой том” [О нем см. ниже: с. 572 и сл. ], “Стальная блоха” с рисунками Каразина, записка “О раскольниках города Риги и о их школах, состав. Н. С. Лесковым по поруч. министра нар. просв. Алекс. Вас. Головнина. 1863”, как вытиснено на малиновом, современном ей сафьяновом переплете.

Маленькая книжечка издания “Дешевая библиотека” А. С. Суворина — “Люций Анней Сенека. Избранные письма к Люцилию” — полна собственноручных помет, сопоставляющих трусливую неполноту этих писем здесь с другими их изданиями.

На книге, изданной в Санктпетербурге в 1818 году, — “Новый полный и подробный сонник…” — красными чернилами написано: “Редк. ц. 10 р. 82 г.”.

В довершение “пэозажа” — надпись на книге “Народные русские легенды, собранные А. Н. Афанасьевым. Издание Н. Щепкина и К. Солдатенкова. Цена 1 руб. сер. Москва. В типографии В. Грачева и комп. 1859”; небольшая наклейка на переплете, снаружи, в верхнем углу, с кроткой мольбой:

“Добрые люди! не крадьте у меня эту книжку. — Уже три такие книжки украдены. О сем смиренно просит Никл. Лесков. (Цена 8 р.)”.

На чистом листе перед титулом добавлено: “Заплочено 8 рублей, 1888 г.” [Перечисленные книги находятся в собрании А. Н. Лескова. ]

Этот человек любил “копаться в книгах”, не расставаясь с ними ни на час.

ГЛАВА 4. ВЕСЕЛЫЕ “ПООЩРЕНИЯ”, СВОИ “СУББОТНИКИ” И “ПУШКИНСКИЙ КРУЖОК”

За неимением своего клуба любимым видом общения писателей шестидесятых и более поздних годов являлись встречи в определенныx книжных магазинах или в каком-нибудь ближайшем к ним излюбленном трактире, по-позднейшему — ресторане. “А как славно нам жилось в то время!.. — вспоминал Лесков первые свои годы в Петербурге. — Литераторы и молодые и старые сходились вместе ежедневно или в магазине Кожанчикова [Книжный магазин Д. Е. Кожанчикова находился против Публичной библиотеки, на западном углу Невского и Малой Садовой. ], где помещалась редакция “Отечественных записок”, или в магазине Печаткина… Оттуда мы отправлялись пить чай в Балабинский трактир [Трактир этот помещался вплотную рядом с Публичной библиотекой, по Садовой ул., ныне дом № 18. Он упоминается Лесковым неоднократно, в частности в рассказе “Дама и Фефела”. Собр. соч., т. XXI, 1902–1903, с. 22.] за особый “литераторский” столик. Хозяйничали обыкновенно или Н. И. Костомаров, или Кожанчиков — оба были большие мастера разливать чай. За чаем шли оживленные разговоры, споры, рассказы”.

На вопрос, какие отношения существовали тогда между старыми и начинающими писателями, Лесков отвечал: “Совсем не то, что теперь… К нам, молодым, “старики” относились в высшей степени сердечно, а мы в их присутствии вели себя чразвычайно сдержанно. Тогда в этом отношении было развито большое “чинопочитание”: например, в присутствии Николая Ивановича Костомарова мы едва позволяли себе говорить. А. Ф. Писемский обращался ко всем нам на “ты”, а мы к нему на “вы”. Да, хорошее, очень хорошее было время: мы поклонялись старшим, а старшие любили и поучали нас” [В[иктор] П[ротопопов]. Портреты Н. С. Лескова. — “Наше время”. Еженедельный иллюстрированный журнал литературы, политики и общественной жизни” (изд. “Петербургской газ.”), 1894, № 2, 15 дек.].

Вероятно, автор или несколько призабыл действительно существовавшее положение, или поддался легко приходящей на склоне лет буколике воспоминаний. По свидетельству Лейкина [“Н. А. Лейкин в его воспоминаниях и переписке”. Спб., 1907, с. 173.], не все заседания в Балабинском трактире протекали за чайным столиком.

Подкупающе теплы и живы более ранние рассказы Лескова в этой области.

“Когда Петр Дм[итриевич] Боборыкин, — писал он, — издавал “Библиотеку для чтения”, Павел Ив[анович] [Якушкин. — А. Л.] часто посещал эту редакцию /на Итальянской в д. Салтыковой/. Мы тогда сходились по вечерам “для редакционных соображений”. Приходил и Павел Иванович, но “соображений” никаких не подавал, а раз только заявил, что “так этого делать нельзя”.

— Как “так”? — спросили его.

— Без поощрения, — ответил он.

— А какое же надо поощрение?

— Разумеется — выпить и закусить.

Мнение Павла Ивановича поддержали и другие, и редакционные “соображения”, изменив свой характер, обратились в довольно живые и веселые “поощрения”, которые, впрочем, всякий производил за свой собственный счет, ибо все мы гурьбою переходили из голубой гостиной г. Боборыкина в ресторан на углу Литейного проспекта и Симеоновского переулка [ныне ул. Белинского. — А. Л.] и там нескучно ужинали” [“Товарищеские воспоминания о Якушкине”. Собр. соч. П. И. Якушкина. Спб., 1884, с. L.].

Не менее популярным, по свидетельству Лескова, оказался “известный трактир Шухардина [уг. Литейной и Пантелеймоновской улицы, ныне Пестеля. — А. Л.], служивший довольно долго местом литературных сходок. Его звали “литературный кабачок Пер Шухарда”. Тут певал под гитару “Тереньку” Аполлон Григорьев, наигрывал на рояле “Нелюдимо наше море” Константин Вильбоа, плясал Ванечка Долгомостьев, кипятился Воскобойников, отрицался гордыни Громека, вдохновенно парил ввысь Бенни, целовался Толбин, серьезничал Эдельсон, рисовал Иевлев и с неизменным постоянством всегда терял свою тверскую шапку Павел Якушкин. Бывали часто и многие, вспоминать которых теперь нельзя, потому что они обидятся” [“Картины прошлого”. — “Новое время”, 1883, № 2469, 12 янв.].

В ходе городских преобразований исчезает с лица земли кабачок Пер Шухарда, повышаются в рестораны и окупечиваются другие беспретензионные литературные пристанища. На смену им выдвигается прославившийся “русской кухней” “Малый Ярославец” на фешенебельной Большой Морской улице (ныне ул. Герцена). Здесь Всеволод Крестовский лично уловлял в аквариуме наиболее достойного его внимания налима и непосредственно руководил его сечением, дабы вспухшая от боли печень злосчастной рыбы приобрела особую нежность. Эту “печень разгневанного налима” Лесков увековечил много лет спустя в рассказах “Заячий ремиз” [Избр. соч. М., 1945, гл. VI, с. 417.] и “О книгодрательном бесе (Прохладные кровожадцы)” [Сб. “Посев”. Одесса, 1921, с. 83–86.].

В дальнейшем ходе событий застольное внимание перешло к “Палкину”, угол Владимирской и Невского, попозже — в довольно невзрачный “Афганистан”, заслуженно — по сомнительности кулинарных и сервировочных достоинств — переименованный в “Паганистан” [Применено в “Полунощниках”, гл. VI. Собр. соч., т. XXXIV, 1902–1903, с. 45.] на Садовой между Итальянской (ныне ул. Ракова) и Невским; и, наконец, уже на исходе восьмидесятых годов, в ничем не лучший трактир некоего Прокофия Герасимовича Григорьева, угол Гороховой и Садовой.

У этого “Прокофия”, в “отдельном кабинете”, после “усердной рюмки”, иногда, по образу средневековых мистерий, “соборне” свершалось “Голгофское действо”. Пилата изображал по-римски бритый, круглоликий актер И. Ф. Горбунов, а Христа, которого по ходу действия потом он же, уже в новой роли выполнителя приговора, пригвождал к стене или двери в соседний кабинет, — бледный, “со брадой” и приятными чертами усталого доброго лица, С. В. Максимов. Остальные олицетворяли Варраву, толпу, требовавшую распятия Сергея Васильевича, с поникшей головой стоявшего перед судилищем со связанными салфеткою руками, воинов и т. д. в соответствии с последовательным развертыванием действа. Изнемогавшему “на кресте” Максимову подносили “оцет”, то есть уксус из судка, прободали ему грудь копьем, точнее — тонкою тростью Лескова с мертвым Черепом — memento mori — вместо рукоятки, и т. д. По изречении им “свершилось” и уронении главы на грудь происходило “снятие со креста”, “повитие” тела, “яко плащаницею”, совлеченною с одного из столов скатертью и “положение во гроб”, на оттоманку. Тут на Лескова выпадало исполнение роли Иосифа Аримафейского, и под его регентством хор исполнял песнопение “Благообразный Иосиф с древа снемь пречистое тело твое…” у “гроба” ставилась “стража”, при вскоре же наступавшем “воскресении” повергавшаяся во прах!