Марина Цветаева - Тетрадь вторая

• Название: Тетрадь вторая
• Автор: Марина Цветаева
• Жанр: Прочая документальная литература

---

Ваша, вечно Ваша Аля

Что будет в этот день (31-го декабря) с нами в 1926 г.?

P.S. Вашему сыну Борису будет почти что год.

* * *

Строки:

...Что с видом Сивиллы старой

Скучает по скалам

(Ель)

* * *

Ель моя! Старая

Сивилла моя!

* * *

Мысль:

Есть люди, общество которых нас унижает. Это сложнее чем кажется. Люди, которые на нас линяют. (NB! самые слабые, самой слабой окраски: прочно-серой!) — На мою бессмертную душу?? — Нет. Но она, в их обществе, отсутствует, устраняется, оставляет меня одну aux prises avec[95] —. (Моя душа — не я, я, это я + душа. Мое осознание ее + она. Она, устраненная, я без нее — всё я: осознанное ее отсутствие: МИНУС.)

Две категории: одни унижают нас перед собою (мною), другие — перед лицом окружающих (NB! одного). Видя меня, напр., в первый раз с X., человек невольно объединяет нас, как бы мы ни различались. Это особенно распространяется у меня на женщин: я всегда чувствую себя ответственной за глупости, которые они говорят. Мне стыдно. Нечто родовое.

Есть общество — как сообщничество (сопреступничество).

* * *

8-го января 1925 г.

* * *

Строка:

Погребенная заживо под лавиною

Дней...

* * *

Три своих над Платоновой половиною

Промотав...

(души)

* * *

Душа моя! Тайга моя!

* * *

Этой жизни — местность и тесность.

* * *

И еще скажу: самоедом в чýме...

* * *

NB! Строка:

В море, где мало плавала,

Много плакала...

* * *

«Существования котловиною» — 11-го янв<аря> 1924 г.

(NB! 1925 г.)

* * *

По всему — чему угодно —

Только не по розам!

* * *

NB! Мысль:

Стихи мне нужны как доказательство: жива ли я еще? Так узник перестукивается со своим соседом.

* * *

Я в себя стучу как в стéну...

* * *

«Как Муза моя? Жива ли еще...» 2/15-го янв<аря> 1925 г.

* * *

Я бы хотела когда-нибудь написать повесть о невинной любви. О двоих, на нее отважившихся.

* * *

Все вы бедные, бессудьбинные...

* * *

Мысль:

Лирика (т. е. душа и я) — вечная трагедия. Никакой связующей нити между вчера и сегодня. Что со мной будет — то будет и в тетради. Чего со мной не будет — того не будет и в тетради — верней: то будет — в тетради. Но будет и не будет — случайно, не по моей воле, вне моего замысла. Мне остается только сидеть и ждать — у вечного лирического моря — вечной поэтовой погоды.

* * *

— Море! — небом в тебя отваживаюсь...

* * *

Око! Светом в тебе расслаиваюсь...

* * *

Мысль:

Я не люблю, когда в стихах описывают здания. На это есть архитектура, дающая.

Высота, отвес, наклон, косяк, прямой (косой) угол — это принадлежит всем, поэту, как зодчему. Этим путем здание — да. Evoquer.[96]

Предметы как таковые в стихах не нужны: музей или мебельный склад («на хранение»). Фронтон отождествленный с собственным (или не-собственным) лбом — да...

Бессмысленно повторять (давать вторично) вещь уже сущую. Описывать мост, на котором стоишь. Сам стань мостом, или пусть мост станет тобою, отождествись или отождестви. Всегда — иноскажи.

Сказать (дать вещь) — меньше всего ее описывать.

Осина дана зрительно, дай ее внутренно, изнутри ствола: сердцевины. Только такая осина тебя ждет, для желтой, стоящей, сущей — ты лишний. Тебе ей нечего дать.

* * *

За приверженность струне...

* * *

Сердце с правой стороны

* * *

С шаманами,

С цыганами...

Душа моя! Тайга моя!

* * *

Свист-иволга! Ширь-таволга!

Душа!        шалая

Не тяглая, а беглая —

До краю ль ей? До брегу ль ей?

* * *

Тайга — сама в бегах

* * *

Что до собственной мне жизни?

Не моя — раз не твоя!

* * *

Младенчество:

Татары, полотеры, плотогоны, Дог, утопленники

* * *

Чтоб больше не возвращалась

И не посещала мест...

* * *

Мысль:

(30-го января 1925 г.)

Есть вещи, которые можно только во сне. Те же — в стихах. Некая зашифрованность сна и стиха, вернее: обнаженность сна = зашифрованности стиха. Что-то от семи покрывал, внезапно сорванных.

* * *

Под седьмым покрывалом — ничего: Ничто: воздух: Психея. Будемте же любить седьмое покрывало («искусство»).

* * *

февраль (1925 г.)

Сын мой Георгий родился 1-го февраля 1925 г., в воскресение, в полдень, в снежный вихрь. В самую секунду его рождения на полу возле кровати загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени. Sonntags, Mittags и Flammenkind.[97]

Родился в глубоком обмороке — откачивали минут 20. Спас жизнь и ему <и> мне Г. И. Альтшулер, ныне, 12-го, держащий свой последний экзамен.

Накануне (31-го марта (описка: 31-го января)) мы с Алей были у зубного врача в Řevnic’ax.[98] Народу — полная приемная, ждать не хотелось, пошли гулять и добрели почти до Карлова Тына. Пошли обратно в Řevnic’ы, потом, не дожидаясь поезда, рекой и лугами — во Вшеноры.

Вечером были с С. у А. И. Андреевой,[99] смотрели старинные иконы и цветную фотографию, вернувшись домой около 2ч. — еще читала в постели Диккенса: Давид Копперфильд:

Рождаюсь.

Мальчик дал о себе знать в 81/2 ч. утра. Сначала я не поняла — не поверила — вскоре убедилась — и на все увещевания «всё сделать чтобы ехать в Прагу» не соглашалась. Знала что до станции, несмотря на всё свое спартанство, из-за частоты боли — не дойду. Началась безумная гонка С. по Вшенорам и Мокропсам. Вскоре комната моя переполнилась женщинами и стала неузнаваемой. Чириковская няня вымыла пол, всё лишнее (т. е. всю комнату!) вынесли, облекли меня в андреевскую ночную рубашку, кровать выдвинули на середину, пол вокруг залили спиртом. (Он-то и вспыхнул — в нужную секунду!) Движение отчасти меня отвлекало. В 10 ч. 30 мин. прибыл Г. И. Альтшулер, а в 12 ч. родился Георгий. Молчание его меня поразило не сразу: глядела на дополыхивавший спирт. (Отчаянный крик Альтшулера: — Только не двигайтесь!! Пусть горит!!)

Наконец, видя всё то же методическое, как из сна, движение: вниз, вверх, через голову, спросила: — «Почему же он не кричит?» Но как-то не испугалась.

Да, что — мальчик узнала от В. Г. Чириковой,[100] присутствовавшей при рождении: — «Мальчик — и хорошенький!» И, мысленно сразу отозвалось: — Борис!

Наконец, продышался. Выкупали. В 1 ч. пришла «породильная бабочка». Если бы не было Альтшулера погибли бы — я-то не наверняка, но мальчик наверное.

Никогда не забуду его доброго проникновенного голоса: — «Скоро родится, Марина Ивановна...»

<Пробел в несколько строк >

Говорят, держала себя хорошо. Во всяком случае, ни одного крика. (Все женщины: — Да Вы кричите! — Зачем? — И только одна из них на мое ( — Ну как?) тихое: «Больно». — И нужно, чтобы было больно. Единственное умное слово, а любила меня — больше всех (А. И. А<ндреева>).) В соседней комнате сидевшие утверждают, что не знай — что, не догадались бы.

* * *

Sonntagskind — будет понимать речь зверей и трав. Mittagskind — но в Mittag’e уже Sonntag: зенита. Flammenkind —

Flamm’ wird alles was ich fasse

Kohle — alles was ich lasse —

Flamme bin ich sicherlich![101]

* * *

И (материнская гордость) — особый огонь: синий.

* * *

У Георгия было семь нянь: волчиха-угольщица, глядящая в леса, А. И. Андреева, В. Г. Чирикова, Муна Булгакова, Катя и Юлия (!!!) Рейтлингер. Чешка — цыганка — волжанка — татарка — и две немки. (Городок Reutlingen, либо на Неккаре либо на Рейне). Причем одна из этих немок[102] — православная (лютая!) монашка, в черной рясе с широченным ремнем, строгая до суровости и суровая до свирепости — иконописица — сидела и три часа подряд молча терла наждаком доску для иконы, чем окончательно сводила меня с ума. Воплощение чистейшего долга, во всей его неприкрашенности, ничем-не-скрашенности и безрадостности. Сидел протестант, больше — солдат Армии Спасения и выполнял свой долг.

Муна Б. (татарка) была как тень и наверное думала о своем несбыточном сыне от Р<одзевича> — о котором — немножко — с снисходительной над собой — и ним — и всем — улыбкой немножко думала и я (не забыть записать этой дичайшей сцены ревности, в кафэ, когда узнал, что у меня будет сын. Сначала — радость, потом, когда сообразил — ревность. Но всё это смыто ПОТОКОМ КРОВИ РОЖДЕНИЯ.)

Муна Б. при ребенке напоминала татарскую невольницу — «полоняночку» — м. б. даже ту, разинскую — черные бусы глаз создавали чадру... Инородческая тишина над тайной...