Роберт Уилсон - Севильский слепец

• Название: Севильский слепец
• Автор: Роберт Уилсон
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Детектив
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-94145-437-2

Рауль Хименес, известный и состоятельный человек, найден замученным до смерти у себя дома. По увечьям, которые нанес себе сам Хименес, можно догадаться, что он отчаянно рвался, пытаясь отвернуться от экрана телевизора, перед которым привязал его истязатель. В довершение ужаса, у него были удалены веки. Детектив Хавьер Фалькон, человек отнюдь не впечатлительный, глубоко потрясен этим зрелищем и начинает испытывать трепет перед убийцей, способным с помощью зрительных образов так искусно играть на нервах своей жертвы.

---

Я направил на нее свет и рванулся к ней, будто падая на собственный меч. К стене были прислонены три абстрактных изображения обнаженной женщины. Как ни смутно вырисовывались они в тусклом пыльном световом пятне, их уникальность была очевидна. На двух полотнах женщина полулежала, на одной стояла. Несмотря на абстрактную манеру письма, я сразу понял, что моделью послужила П. У меня внутри все оборвалось. Это было совершенное и прекрасное воплощение в красках угольных рисунков, сделанных мною пятнадцать лет назад. Жгучие слезы хлынули из моих глаз, когда я подумал, что так должна была завершиться моя работа.

На столе лежал этюдник, и я не смог его не перелистать. Наброски просто великолепны. Детали тончайше проработаны. Рука, лодыжка, шея, большие тяжелые груди, ягодицы, талия и живот. Просто дух захватывает. Отложив очередной лист, я уперся взглядом в собственную физиономию, блестяще очерченную несколькими штрихами. Тут же шли вариации на эту тему. Карикатуры, и чем дальше, тем уродливее, и под конец — в правом нижнем углу — я был представлен абсолютным чучелом, страшилой из мультика. У меня от ярости даже руки затряслись. Этот портрет служит мне оправданием. Теперь я на все способен.

30 октября 1960 года, Танжер

Лето закончилось. Туристы покинули нас. Я вышел из дому и дождался П. на рынке. Она прошла через Пти-Соко на стоянку такси, что на Гран-Соко, и села в старенький «пежо». Я тоже сел в такси и последовал за ней, пообещав водителю больше дирхемов, если он поедет так, как я скажу. «Пежо» затормозил у мастерской Т.Ч. Она вышла из машины и скрылась в доме. Велев таксисту ждать, я перелез через забор сада. Задняя дверь была распахнута. Из-за двери мастерской, тоже приоткрытой, слышался голос Т.Ч. и смех П. Я увидел, как она скинула белье и голая ступила на измятую простыню, расстеленную на полу. Она опустилась на колени спиной к Т.Ч., чьего вожделения уже не скрывала даже просторная джеляба. Сначала он рисовал карандашом. Все его тело участвовало в процессе. Линии вытекали из изящных балетных движений, словно он вытанцовывал рисунок на бумагу. Т.Ч. сделал три наброска и попросил П. изменить позу. Он подошел к ней сзади, подобрал вверх ее волосы и заколол их кистью. Потом зашел спереди и слегка развернул ей плечи, так что ее позвоночник утонул в ложбинке. П. заметила его возбуждение и привычно интимным жестом подняла джелябу. Она ласкала любовника рукой, пока он не задрожал. Прикосновение ее щеки исторгло из груди мужчины стон. Обхватив его ягодицы, П. медленно наклонила голову, будто в молитве. Т.Ч. судорожно сжимал ее плечи, и вдруг он издал крик, похожий на крик ребенка, внезапно проснувшегося среди ночи. Она вобрала его в себя без остатка. Я убежал.

Я на такси вернулся к себе в мастерскую и впервые за несколько месяцев взял в руки кисть. Я прикрепил к стене пять чистых холстов. Приготовил черную краску. Схватил карандаш. Мой ум уподобился стали. Мысли вылетали из него, как пули, и в считанные минуты я набросал редкостный по непристойности рисунок, на котором П. обслуживает двух разнузданных сатиров. Я рисовал яростно и остервенело, но при этом твердо и точно, так что, снятая со стены, картина превратилась в пять заляпанных черной краской холстов. Моя месть обретает форму лишь в строгом соотношении частей.

3 декабря 1960 года, Танжер

Я не работаю, я только наблюдаю. Мое внимание сосредоточено на сложной связи двух людей. Я холоден как лед. Мой ум ясен, как крик над безмолвным, заснеженным полем. Я узнал зимний распорядок дня Т.Ч. Он встает поздно, всегда после полудня, идет в маленькое кафе, съедает завтрак, пьет чай и выкуривает три-четыре сигареты. Днем он редко возвращается в мастерскую. Иногда он отправляется к семье. У него жена и трое детей, два мальчика и девочка, от пяти до восьми лет. Иногда он ходит на берег моря. Ему нравится плохая погода. Я вижу из своей мастерской, как Т.Ч. стоит на ветру под дождем, раскинув руки, словно приветствует очищающие силы стихий. По ночам он пишет. Я наблюдал за ним. Этот человек настолько поглощен творчеством, что ничего не замечает вокруг. Порой он работает нагишом, даже когда холодно, а под конец валится на пол мастерской в полном изнеможении. Т.Ч. закончил четвертое полотно. Обнаженная П. на коленях. Это что-то феноменальное. Чудо мистической простоты формы в соединении с общей для всех его «ню» идеей сладости и горечи запретного плода.

28 декабря 1960 года, Танжер

Была холодная ночь, может, самая холодная из всех пережитых мной в Танжере. Дул ледяной северо-западный ветер с Атлантики. Я шел по безмолвному городу. На улицах не было даже собак. До мастерской Т.Ч. я топал больше часа. Недолго думая, я перемахнул через забор там же, где и всегда (я нашел место, где приземляешься на дорожку, не оставляя следов на мягкой земле). Проникнув в спальню, я услышал за дверью шаги Т.Ч. и понял, что он работает. Я ступил из тьмы в освещенное пространство мастерской. В комнате было тепло от стоявшей в углу жаровни. Он продолжал писать. Я приблизился к нему со спины. Под джелябой угадывались его напряженные мышцы. Я остановился почти вплотную к нему, но он по-прежнему не ощущал моего присутствия. Он накладывал краску мазками, сочными как плоть. Наконец он почувствовал на шее мое дыхание и окаменел. Он не повернулся. Не, в силах был повернуться. «Это я», — произнес я.

Т.Ч. обернулся. Его глаза взывали к моему разуму и, не найдя отклика, к жалости. У меня не было ни потребности, ни желания объясняться, поэтому, размахнувшись, я ребром ладони рубанул ему по горлу с такой зверской силой, что раздался треск. Он выронил кисть и палитру и рухнул на колени, отчаянно пытаясь вдохнуть. Встав за его спиной, я одной рукой закрыл ему рот, а другой зажал нос. Мой жестокий удар превратил этого крепкого мужчину в ватную куклу. Только когда смерть затуманила ему сознание, инстинкт самосохранения влил силу в его руки, но было уже слишком поздно. Я держал крепко и задул эту последнюю вспышку гаснущего пламени. Положив Т.Ч. на пол лицом вниз, я снял четыре «ню» с подрамников, свернул их в трубку и поставил рядом с дверью. Потом взял пятилитровую канистру с уайт-спиритом и облил им пол и неподвижное тело. Рядом были еще скипидар и спирт. Я бросил зажженную спичку и вышел. Вернувшись к себе в мастерскую, я спрятал холсты на чердаке над своей кроватью и лег спать. Дело было сделано, и сон пришел мгновенно».

Хавьер опустошил стакан. Чем больше отвратительный дух прочитанного расползался по комнате, тем чаще он подливал себе виски и в конце концов опьянел. Чувство торжества улетучилось. Его лицо уподобилось расплывшейся от жары резине. Вокруг ног валялись фотокопии, выпавшие из его ослабевших пальцев. Голова склонилась к плечу. Шея хрустнула в попытке приподняться, пока он еще инстинктивно сопротивлялся сну и всему, что там его подстерегало, но изнеможение — физическое и душевное — победило.

Во сне Хавьер увидел самого себя спящим, но не взрослым, а ребенком. Он ощущал спиной тепло, лежа под надежным укрытием противомоскитной сетки. Он пребывал в состоянии полудремы, которое не мешало ему осознавать, что его спину греет солнце, и различать сквозь полуопущенные веки топорщащуюся у лица кисею на фоне белой стены. Детское счастье екнуло у него в груди, когда он услышал голос матери, зовущей его по имени:

«Хавьер! Хавьер! Despiertate ahora, Хавьер!»[126]

Он мгновенно проснулся, так как был уверен, что она окажется здесь, в его комнате, и он будет счастлив и любим.

Но ее не оказалось. Какой-то миг все вертелось у него перед глазами, прежде чем обрело очертания. Он опять сидел в кабинете на стуле, но только не на своем. Это был стул с высокой спинкой из столовой, и он не мог подняться с него, так как что-то удерживало его за шею, запястья и лодыжки. Босые ноги стояли на холодных плитках пола.

33

Понедельник, 30 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Со стола перед ним все исчезло, не было и картин на стене.

— Проснулись, Хавьер? — произнес голос за его спиной.

— Проснулся.

— Если попробуете закричать, мне придется заткнуть вам рот твоими же носками. Так что будьте благоразумны.

— Я не в том состоянии, чтобы кричать, — ответил Фалькон.

— Неужели? — сказал голос. — Я вижу, вы занимались чтением. Ну и как, прочитали?

— Прочитал.

— И что же вы думаете о великом Франсиско Фальконе и его надежном агенте, Районе Сальгадо?

— А как ты считаешь, что я могу о них думать?

— Скажите, я хотел бы это услышать.

— Я уже догадывался, что он был гнилой личностью… Я нашел в его мастерской те пять жутких холстов… а теперь… я в этом уверен. Я до сих пор не знал, что он был еще и мошенником. Теперь он для меня однозначно мерзавец, и больше ничего.

— Люди весьма снисходительны к гению, — сказал голос. — Ваш отец это понимал. В наши дни, если ты гений, тебе позволено даже насиловать и убивать. Почему мы все прощаем тому, кого Бог наделил талантом? Почему мы миримся с заносчивостью и грубостью какого-нибудь дурака футболиста только потому, что он гениально забивает голы? Почему мы закрываем глаза на пьянство и грязные связи поэта, пока он дарит нам прекрасные стихи? Почему мы все спускаем гениям?