Марина Цветаева - Письма. Часть 2

• Название: Письма. Часть 2
• Автор: Марина Цветаева
• Жанр: Прочая документальная литература

---

Шутить со мной — отсутствие чутья и дурной вкус. Жаль, что их проявил именно Ремизов, весь на чутье.

В Париже — его же «информация» — навряд ли останусь, мне, чтобы перейти Place de la Bastille,[373] нужно напрячь всю свою волю, ввиду нелегкости моей жизни — излишняя «проба сил». Но месяца два еще выживу, — вечер в конце декабря, потом приедет муж (основатель журнала «Своими Путями» — прекрасный журнал — абсолютно-благородный) — посмотрю вместе с ним Париж — настоящих, т. е. незаменимых, спутников пока нет — а дальше? Не знаю. Если бы ему удалось достать здесь какую-нибудь работу (не шоферскую), остались бы, — после докторской работы (о византийском искусстве), к<отор>ую он на днях подает, делать ему в Праге нечего. Русским, особенно филологам, в Чехии по окончании нет ходу. Если бы прослышали про какое-нибудь место (так называемый «интеллигентный труд»), была бы Вам очень благодарна за оповещение. С журнальным и газетным делом он знаком отлично.

Пишу без всякой надежды, на всякий случай, ибо отродясь знаю, что все места (в жизни сей) уже заняты. Свободно только Царство Небесное, и там я несомненно буду первой.

_______

Мысль о творчестве и детях — прекрасна. Напишите! Только — остру заостряя, уточняя до крайности. И пошлите в «Своими Путями», — или мне, — я перешлю. Я в Париже их представитель.

И не только заострите — углубите. О сущности женской и мужской. Об исконной разнице. О сознательной любви (отцовстве) и инстинкте (материнстве). Об источнике творчества (подсознательном).

Напишите. Может хорошо выйти.

_______

До свидания. Вещь, по своему усмотрению, назовите «Димитрий» или «Марина». При такой связанности судеб это — одно.

МЦ.

Р. S. Не знаете ли Вы кого-нибудь из сильных мира сего, в Париже, кто бы мне для вечера предоставил бесплатный зал? Есть таковой у Юсупова[374] и есть таковой у Малявина[375] (студия). Цейтлины (т. е. Мария Самойловна) уже отказали, — «К нам она — и нам ее поэзия — не подходит». Снять зал — 600 фр<анков>. Для меня вечер — вопрос не славы, а хлеба.

Самое трудное—просить за себя. За другого бы я сумела. Титула я не преувеличиваю, я только не хочу, чтобы его приуменьшали его носители.

Париж, 2-го декабря 1925 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

Не вините в неблагодарности — только что отправила в «В<олю> Р<оссии>» последние главы поэмы.[376]

Теперь я — временно и очень относительно — свободна. Если хотите и не поздно, могу дать в «Благонамеренный» что-нибудь из прозы — небольшое. — Каковы сроки?

Письмо к Малявину получила. Меня трогает Ваше заочное участие. Это редко.

С вечером пока ничего не выяснено, виною отчасти я сама, — мое оттолкновение от всех житейских низостей, от унизительности всего житейского. Пережить стихи — да, написать стихи — да, прочесть стихи — да, навязывать билеты на стихи — нет. И не только лично, — и заочно противно.

Пока до свидания. Рада буду, если напишете. Письмо Малявина очень послужит. — Спасибо. —

МЦветаева

Париж, 7-го декабря 1925 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

Посылаю Вам свое «О благодарности» и статью молодой начинающей поэтессы — Ариадны Черновой — о моем «Мтлодце».[377] Не удивляйтесь: статьи о себе могут предлагать только писатели бесстыдные — или совсем уже отрешенные (я). Дело не в «Молодце», а в пишущей.

Я и реклама еще дальше, чем я и политическая экономия, совсем далеко, не на одной земле. Просто — хорошо написано.

Просьба: тотчас же известите о судьбе и той и другой вещи. Подготовляются рождественские №№, и всюду просят прозы.

Пока до свидания, скоро увидите Алексея Михайловича,[378] радуется поездке, как ребенок.

МЦ.

За «Благодарность» хотела бы 100 фр<анков> — не много ведь? Я знаю, что у вас (собирательно) мало денег.

За другое — что положите.

— Рецензий, увы, нету, да я и не умею их писать, никогда не писала. — Малявин в студии отказал.

Париж, Сочельник <24-го декабря> 1925 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

«Венеция» в «Современные Записки» передана и, думается, принята. Руднев[379] был один и окончательно сказать не мог. В «Совр<еменных> Записках» никто не понимает стихов, кроме Степуна, а Степуна нет. Был еще Гуковский, но Гуковский умер. Я с ними en froid:[380] читают мне опасливые нотации о форме (чту они под ней подразумевают?) и, явно робея, просят рукописей — которых я не даю.

Да! Голубчик! Ужасный случай с Ремизовым. Все готово, чемоданы уложены, завтра ехать, в 11 ч. уходят все гости, а в 12 ч. сильно и сразу заболевает Серафима Павловна.[381] Припадок печени. 40 температуры. Была на краю смерти. Врач испугался и созвал консилиум. Вчера (23-го) у них была моя приятельница, г<оспо>жа Чернова.[382] Говорить с больной нельзя, полный покой, лежит в темноте. t° — 39. Телеграмма, посланная через знакомую старушку (невесту Владимира Соловьева),[383] не дошла, п. ч. старушка, с перепугу и сослепу, перепутала фамилию. Телеграмма, к ужасу Алекс<ея> М<ихайловича>, вернулась. Расскажите все это устроителям банкета. — Fatalite.[384]

Да! Читали ли в «<Последних> Новостях» мою «Попытку ревности»? Вчера получила на нее ответ, — по пунктам — и столько же строк. Передала в «Последние Новости», — пусть напечатают. Грубовато — забавно — чуть трогательно — очень по-мужски. То, чего не скажет (даже себе!) ни один «порядочный» мужчина. Мужское-собирательное — на единоличное женское.

Голубчик, как только сможете — гонорар за «Благодарность». Не обижайтесь, что напоминаю. Праздники — и много чаевых.

Нынче приезжает мой муж. Чудный день, розовый и голубой. Идем за елкой.

МЦ.

Р. S. Прочтите в «Новостях» и «Днях» (рожд<ественские> №№) мою прозу.[385] Послала стихи на конкурс «Звена» — из чистого задору[386]

Будет ли отзыв о «Ковчеге»? Чириков не «нечист», ибо прошел. Вредно лишь действующее, напр<имер> — Крачковский. Что скажете о «Поэме конца»? Айхенвальд в «Руле» опять «ничего не понял».

Париж. 30-го декабря 1925 г.

Многоуважаемый Димитрий Алексеевич,

Пока только два слова.

Если бы я еще обладала способностью воспринимать обиды, я бы на Ваше «гутированье» обиделась, им бы оскорбилась.[387] Но это давно утрачено, обижаюсь только на толчки на улицах, — привычка с детства.

«Гутировать», «Feinschmecker»[388] — до чего не я и не мое! Вообще, из всех пресловутых пяти чувств, знаю только одно: слух. Остальных — как не бывало и — хоть бы не было!

«Гутированье», кроме того — нечто от влаги. Я суха, как огонь в как пепел.

_______

«Благодарность», «О любви», «Из дневника»[389] и все, что еще появится на столбцах газет — тождественны, т. е. разнятся только страницами дневника, на которых написаны. День на день, час на час, миг на миг — не приходятся. А в итоге — всё я. «A prendre ou а laissen»[390] и «plutфt а laisser qu’а prendre».[391]

Беседа с Антокольским[392] — просто игра фантазии. Как таковую и даю. Я не философ. Я поэт, умеющий и думать (писать и прозу).

Единственный мой грех в том, что я даю эти отрывки врозь. Будь в России царь, или будь я в России — дневник этот был бы напечатан сразу в полностью. Встала бы живая жизнь, верней — целая единая неделимая душа. А так — дробь, отрывки… Misиre de nous![393]

________

Все, что я хочу от «славы» — возможно высокого гонорара, чтобы писать дальше. И — тишины. (В просторечии: пустой комнаты с трехаршинным письменным столом, — хотя бы кухонным!)

Ваши стихи в «Совр<еменные> Записки» передам. Привет.

МЦветаева

Париж, 23-го января 1926 г.

Милый Димитрий Алексеевич,

Пока только два слова: и «Благонамеренный» и гонорар получила — сердечное спасибо.

6-го мой вечер, все время пожрано рассылкой билетов, «благодарностями» и просьбами. После 6-го напишу — и о «Благонамеренном» и о Вас, лично.

Сердечный привет.

Марина Цветаева

Париж, 14-го февраля 1926 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

— Ура! — Ваша взяла! Отдаю Вам статью без всяких оглядок.[394] Тогда, в последний вечер, Вы меня растрогали — Африкой, Гиппиус («красивая?» — «Не знаю, я к ней не подходил»…), стариком, в которого швыряли камни, — настойчивостью, грустью — не знаю: всем собой.

Поэтому — не жду 20-го (приезд Святополка-Мирского) и отдаю статью. Только берегитесь: большая!