Александр Арефьев - Были и былички

• Название: Были и былички
• Автор: Александр Арефьев
• Жанр: Биографии и Мемуары

И были, и небыли

---

На воскресенье интернатские старших классов отпускались на свободу и получали по трёшнику на мороженое и другие карманные расходы, которыми часто являлись курево и бутылка на десятерых полюбившегося нам своей дешевизной портвейна "777". Была в интернате и "падшая женщина", десятиклассница, дочь резидента в Финляндии, так что интернатское образование отличалось расширенным профилем.

Нравы здесь царили казарменные. Мне сразу объяснили, что есть патриции и есть плебс, смерды, рабы (я слава богу сразу попал в первую категорию, проявив себя на спортивной ниве и в способностях на разные хохмы), но патриции младшего класса были рабами по отношению к "дедам" старших классов. Кодекс поведения был расписан на задней стенке шкафа дортуара, а шкаф отодвигали только на время инициации новичка.

Там же хранилась и священная, зачитанная до дыр книга -

"Республика Шкид" Пантелеева. Описанные в ней шкоды бывших беспризорников в интернате служили нам модусом вивенди и рецептом для подражания. Мы даже развили опыт своих собратьев. Разве додумались бы они привязать за рыболовный крючок на леске наполненный водой презик (тогда он назывался гондоном от испорченного слова "кондом" и служил популярным ругательством) и прицепить ненавистной воспитательнице сзади на юбку?

Или оп и сать в пять струй из окна школьного туалета проходящую внизу директрису (фу, даже стыдно сейчас вспоминать). Надо сказать, что в школе и вообще вне стен интерната все различия между интернатскими сглаживались и мы держались одной шайкой-лейкой. Этого требовал закон выживания – рядом был район Марьиной рощи и учившиеся с нами в школе ребята оттуда признавали лишь язык силы и уважали фантазию в борьбе с общим врагом – учителями.

Того требовал и кодекс, демократично оставляя плебеям возможность перехода в категорию патрициев в случае победы над одним из таковых в честной "стычке". "Стыкаться" ходили всем гамузом в спортзал ночью, под утро, чтобы не разбудить дежурного воспитателя, и бились до первой "кровянки". За порядком следили рефери и секунданты из числа патрициев старшего класса. Они же безоговорочно определяли и победителя, поэтому могли и подсудить "своему".

Внутрипатрицианские разборки происходили по той же ритуальной схеме, но без последствий в плане изменения статуса. Однажды я дрался со своим же лучшим другом и тоже патрицием, Игорем, задел его нос, пошла кровь, поединок тут же был остановлен и судейским вердиктом нам было предписано принародно обняться и забыть обиды. То есть победила дружба. Так что можно представить, каким резко повзрослевшим я вернулся через два года в родную школу и сколь возрос мой авторитет среди мальчиков да и девочек моего класса

(соотношение было семь к двадцати).

Через несколько лет после моего ухода из интерната я шел через парк от Михайловского дворца на встречу интернатских однокашников и был остановлен и окружён грозной стаей бандюг, потребовавших снять моё импортное пальтишко ярко-жёлтого цвета. Но, присмотревшись, мы бросились обниматься – это оказалась шайка моих однокашников по школе. Они и сопроводили меня до дверей интерната, чтобы я не дай бог не попал в лапы чужих.

А уж окончив родную школу, я самонадеянно без папиной поддержки сунулся поступать в МГИМО, но проскочил, как тогда шутили, МИМО.

Сдал-то экзамены хорошо, да вот беда, не оказался в списке блатняка, который чуть не открыто лежал под рукой экзаменаторов. Плюнув с досады, устроился через дорогу от дома в архивный комплекс, чтобы пересидеть год до следующих вступительных экзаменов.

Там я сделал головокружительную карьеру от чернорабочего до младшего архивного хранителя. Моя "чёрная" работа началась с крушения по заданию завхоза статуй и бюстов Сталина, натыканных по всей территории архивной территории, занимавшей целый квартал по

Большой Пироговке. Часто таскал тяжеленные портреты новых вождей для замены в кабинетах старых, погоревших. Один из таких павших ангелов,

"примкнувший к антиправительственной группировке" Шепилов, был сослан в наше Главное архивное управление и оказался приятным во всех отношениях мужиком.

Часто заходил в ЦГАОР (архив Октябрьской революции), где работала по той же причине, что и я, моя однокашница Наташа Калинина. Архив был интересен тем, что все сотрудники постоянно бродили меж стеллажей, тупо вытаскивая документы и просматривая их на предмет обнаружения любого Ленинского факсимиле, за что давали премию в 40 руб. (месячная зарплата архивариуса).

Мой завхоз полюбил меня за старательность и даже поделился страшной тайной. В подвале он держал бочку с каким-то клеем, и когда совал в неё работающую электродрель, на сверло наматывалась вязкая субстанция клея, а оставался чистый спирт. Коим мы и отметили со слезами на глазах мой переход на чистую работу в читальный зал. Там стояли громоздкие проекторы для просмотра плёнок с документами, а потому на месяц мне выдавался 400 гр. спирта для протирки оптики.

Линзы очень даже хорошо протирались ваткой, смоченной в водопроводной воде, а спирт шёл на благое дело поддержания в тонусе архивного техперсонала. Так что мой авторитет подскочил до небес.

Кстати, сдавая дела, поинтересовался я у главбуха, что означала фраза "для промывки ЖКТ" на спиртовых заявках. И древняя, как сам архив, бабуся шепнула мне на ушко, прижав сухонький пальчик к губам:

"Знай, деточка, ЖКТ – это желудочно-кишечный тракт".

В читальном зале я заведовал также выдачей документов из разных архивов. Публика была разношёрстная, запомнились двое учёных из постоянных клиентов. И тот, и другой отсидел по "десятке" в лагерях

ГУЛАГа и изучал свои же рукописные материалы из архива КГБ, реквизированные при аресте. Самое смешное (или грустное?), что, как признался мне один из них после принятия у меня за стойкой протирочной жидкости, оба и "накапали" друг на друга куда надо до отсидки.

Год в рабочей кутерьме пролетел быстро, я не успел и оглянуться, как пришла пора вновь засесть за учебники, освежая в памяти то, что должно было пригодиться на вступительных экзаменах в институт.

Альма-матер

В ту пору, когда я учился в Институте восточных языков при МГУ

(теперешний Институт стран Азии и Африки), а было это в шестидесятые годы, наше учебное заведение считалось идеологическим, а потому находилось под неусыпным оком соответствующих органов. По престижности институт, может, чуть-чуть уступал МГИМО, но по уровню подготовки ни в чём ему не уступал, а в некоторых аспектах был и на голову выше. Я имею в виду прежде всего языковые знания – кроме двух обязательных восточных и одного из европейских, можно было факультативно заниматься ещё любым другим языком, и у некоторых особо одарённых их число доходило до 5-6.

По соотношению душ преподавательского состава к бренным студенческим душонкам мы шли ноздря в ноздрю с Лондонским колледжем

Георга IV, а перед нами никого не маячило. Кроме профильных языковых дисциплин, нам вбивали в голову программы практически всех гуманитарных факультетов Московского университета, причём усилиями лучших профессоров. В попытке объять необъятное годовой курс, скажем, истфака, у нас проскакивал за семестр. Помню шутку одного преподавателя, который оповестил об очередном сокращении лекций по его дисциплине, предупредив, что в следующий раз его, видимо, просто вынесут, покажут нам, студентам, а на завтра назначат экзамен.

Престиж института был столь высок, что даже тех, кого выперли за неуспеваемость, с удовольствием брали на работу. Скажем, один из наших студентов-японистов, вылетевший из института скорее из-за головотяпства, был принят в отдел внешних церковных связей московского патриархата. Заходя к нам по старой дружбе, он хвастался отдельным кабинетом с сейфом, в котором всегда лежала нехилая пачка денег, часто возобновляемых руцей батюшки-начальника отдела без требования отчётности, на покрытие представительских расходов и обслуживание переданной ему в пользование чёрной "Волгой".

Рассказал как-то и о командировке с батюшкой в Японию для улаживания вопроса нашей церковной собственности. Оказалось, что ещё в царское время в центре Токио был за копейки куплен земельный участок под церковь, которую так и не построили, и сторожил его напрочь забытый там инок, кормившийся тем, что пускал за забор машины на парковку. Участок был продан (можете представить, с каким наваром), а инок в возрасте 90 с лишком лет был наконец вывезен в родные пенаты и получил благословение митрополита за долгое и тяжёлое послушание.

Попал я в ИВЯ без блата, не добрав по той же причине одного балла в МГИМО, просто отлично сдав вступительные экзамены. За это и поплатился – был зачислен в группу вьетнамского языка как одного из самых трудных (потом добавились тайский и кхмерский). Конечно, мечтал-то я о японском, на худой конец – арабском, но ничего не попишешь. Нас сразу предупредили, что не последнюю роль при решении нашей судьбы, т. е. выезда за бугор, будет играть оценка знаний идеологических дисциплин и активности участия в общественной работе.