Лев Рубинштейн - Альпинист в седле с пистолетом в кармане

• Название: Альпинист в седле с пистолетом в кармане
• Автор: Лев Рубинштейн
• Издательство: Изд.: СПб., Б.и.
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1993

«В Ленинградском Политехническом институте была команда альпинистов, руководимая тренером и капитаном Василием Сасоровым. В сороковом году она стала лучшей командой Советского Союза. Получила медали рекордсменов и выполнила нормы мастеров спорта.

В самом начале войны команда всем составом ушла на фронт. Добровольцами, рядовыми солдатами, разведчиками 1-й Горнострелковой бригады, вскорости ставшей болотнострелковой, ибо ее бросили не в горы, а защищать дальние подступы к Ленинграду.

Нас было десять человек коренных ленинградцев, и нас стали убивать. По одному, по два. Убивать… убивать.

Я, Левка Рубинштейн (теперь уже Лев Михайлович), остался в бригаде последним. Так Бог дал. И написал эти записки не о том, как стреляли, как наступали, как брали города и городки, как умирали… Я написал правду о том, как жили на войне.»

(Из предисловия).

---

Я лежал на топчане. Я собираюсь быстро. В ответ на ворчание Карпа говорю: «У меня хороший рывок на финише».

— Вставай! Знаем твой рывок. Комбриг ждать тебя будет. Или автомат мокрый заклинит.

Пришлось вставать и делать вид собирающегося. Лейтенант, придя, сказал:

«Автоматов не брать и… каски оставьте».

Видно, идти утром, подумал я, это хорошо. Но! Что-то серьезное. Грибов по пустякам нас теперь не посылает.

Великанов пошел за лейтенантом первым, за ним вышел Федя, я последним.

Землянка комбрига из двух комнат — «предбанник» и спальня. Первая большая, освещенная аккумуляторным фонарем, с большим столом, на котором всегда лежат карты, линейки, карандаши. Мы застопорились в дверях. Меня пускают не сразу. Войдя, я все понял. Стол накрыт для гостей. Стоит еда, две бутылки какого-то вина, водка. Мы вошли, столпились у входа, застеснялись, помешали. Полковника не видно. Лейтенант тоже ушел. Уходить нельзя и стоять плохо в грязных ватниках … Дверь из спальни отворилась, и прелестным хрипловатым военным голосом Иван Владимирович сказал: «Друзья! Снимайте ватники. Я пригласил вас на ужин. Сегодня будем встречать новый год. Леня, убери одежду…»

Новый год … Кто его знает… кто его помнит здесь. Новый год. Тридцать первое декабря. Через двадцать минут… А может, через пять идти в разведку. Не верим, не снимаем, стеснение не фальшиво, а всерьез. Почему нас??? Эта психологическая загадка не была решена ни тогда, ни позднее. Почему нет здесь начальника штаба, его заместителя, подполковника Цыганкова? Майоров, комбатов, начальников связи, инжслужбы, артиллерии и других? Почему полковник, комбриг на встречу нового года позвал троих солдат?

Только тот, кто знает военную службу, поймет всю трудность этого вопроса. Может быть — как одна живая Земля во всей Вселенной, так во всей многомиллионной армии только у нас в бригаде полковник к себе на ужин по поводу встречи нового года пригласил троих солдат. И не музыкантов, не артистов для развлечения, а просто так.

Никого не ждали. У стола стояли пять табуреток. Мы сели, полковник и адъютант после нас.

Адъютант разлил в маленькие рюмки вино. Какое было вино … Стесняясь, я не посмотрел на этикетку, но было оно лучшим вином в мире. Я знал сие точно. Полковник сказал какой-то простой тост, показавшийся мне тоже лучшим в мире. Я уже давно был влюблен в нашего Грибова. Потом, по знаку Великанова, тогда еще не очень любившего говорить, я сказал тост. Мне он не показался лучшим в мире, но все выпили с удовольствием.

Тут Иван Владимирович, как-то очень весело и посмеиваясь, встал и сказал: «Сегодня мне присвоили генерала и назначили командиром 122-й дивизии. Так что вы первые узнаете о моем отъезде. Хочу добавить. Мне грустно расставаться с бригадой и еще больше — с вашей компанией. Я поднимаю тост за вас».

Было ноль часов двадцать минут первого января 1942 года. Мы поняли, мы встали.

Грибов еще сказал: «Со мною уезжает мой адъютант Оболенцев. Я просил Цыганкова отпустить со мной альпинистов. Он до приезда командира временно будет командовать бригадой. Он не согласился, — мне они тоже нужны, — сказал».

Мы все поняли, сказали спасибо и вышли из землянки генерала. Вошли к полковнику, вышли от генерала.

Погода испортилась.

ЭТА СТРАННАЯ МИТУРИЧ

Война уже шла и шла. Ветер ее нес и нес на меня, на нас. Встречи. Как осенью листья и ветки смешанного леса несутся в лицо, и грудь, и руки и кружат вокруг, не касаясь, или ударяются, делая даже больно, или рассыпаются, обтерев собою куртку или шинель. Из-за множества их и слабости памяти большая часть ушла в прошлое, не оставив следа, но были встречи, красным кленовым листом лежащие на снегу, горящие в зрении и душе. Наше существо само отбирает для запоминания ярких людей и благодарно бережет их память. В ту зиму появилась в бригаде девушка по прозванию — «странная Митурич»[3]. Как позже оказалось, в нашей части ее знали все, только я не знал. Знаменитая Митурич. Известная Митурич. Митурич ушла. Митурич у командира… Митурич сейчас придет…

И Митурич пришла. Вместе с капитаном Костиным из роты связи, она вошла к нам в землянку, я был один. Черная, очень худенькая, невысокая, в блестящих сапожках гармошкой. Офицерская шинель крепко стянута в осиной талии. Глаза полуприкрыты. Суконная пилотка пирожком с яркой красной звездочкой (у нас были пилотки х/б и зеленые фронтовые звездочки) сдвинута сильно набекрень. Из-под нее сзади выходила короткая, но толстая иссиня черная коса, лежавшая концом на погоне рядового бойца.

То ли десятый класс, то ли пионервожатая в детском приюте. Других быстрых вариантов не приходило на ум. Ведь я ее до той поры не видел, а популярность ее фамилии приписывал каким-то подвигам боевым. Была ли она известным снайпером или героической разведчицей — я не знал. Популярными в войсках были эти две почетные профессии женщин.

Так вот, Митурич вошла в мою землянку…

Капитан Костин сказал: «Мы с Митурич приехали верхами из тыла. Я на цыганковской «Пальме». Выдь, посмотри. Какая красавица…» Я давно знал Пальму — белую арабскую кобылу комбрига (раза два на ней прокатывался). Совершенное животное существо. Не быть ею очарованным, остаться равнодушным было невозможно. В другое время я бросил бы все и побежал смотреть на Пальму. Но тут появилась Митурич с полуприкрытым взглядом, и я заколебался.

Капитан сказал: «Оставлю у тебя Митурич и побегу к комбригу. Только не надолго». Уходя, обернулся и еще раз повторил: «Только не надолго, учти».

Я глядел с интересом на эту почти девочку и не обратил внимания на слова Костина, как потом сообразилось, сказанные с особым нажимом: «Учти!»

Она села не рядом, а против меня, на другой топчан. В землянке помещались только два земляных топчана, разделенных столиком с телефоном и покрытых плащпалаткой и овчинными полушубками. Не могу сказать, что отведенные мне Костиным полчаса прошли легко, приятно и непринужденно. Я развлекал молодую девушку, только изредка говорившую «да» или «нет». Ее полуприкрытые темные глаза вообще ничего мне не говорили, она сидела неподвижно, положив красивые тонкие пальцы на стол, и молчала.

Я выбивался из сил, вспоминая интеллигентские рассказы о Мигдале, Ираклии Андронникове, Соллертинском, об альпинизме, своих друзьях погибших, о филармонии, Русском Музее, — получил в ответ — три «да», два «нет» и одно открытие век, миллиметра на два более, обычного для нее, среднего положения.

Когда я совсем иссяк, пришел Костин. Странно посмотрел на меня и спросил:

«Что? Так ничего?». «Что ничего?» — сказал я. «А ты что, совсем того?» — сказал он. Я его не понимал. «Ты нас даже не познакомил» — сказал я. «Дурак! — сказал он, — снял бы с нее штаны и познакомился бы. Дурак!» — повторил он.

Я покраснел как мог. Она и глаз не приоткрыла и не сказала ни да, ни нет. Как будто дело шло не о ней. «Было у тебя полчаса, — сказал он, — фронтовая норма, сам виноват, а теперь мне уже некогда, я уезжаю. Дурак! Она славная девочка…» — и уехал. Я вышел их проводить, посмотрел на Пальму. Митурич ехала на низкой гнедой кобыле, пузатой и грязной по брюхо. Кто их в тылу чистит. Некогда. Они стоят в ямах, накрытых хворостом, а навоз по брюхо.

О Митурич стало мне все интересно. Я приложил к ней прилагательное «странная», и так стали ее называть: «Странная Митурич».

Действительно, она была странной, эта юная «Пышка».

Митурич приехала в тылы нашей части месяца за три до нашей встречи.

Гражданская девочка с косой (поначалу коса была ниже пояса) сказала: «Хочу бить немцев». Ей выдали красноармейскую книжку, солдатское обмундирование и приписали к роте связи телефонисткой. Дело нехитрое. Она быстро научилась кричать по часу в трубку: «Тюльпан… Тюльпан… Я Роза… Командир ушел в подразделение, скоро будет… Связи со штабом нет» — и еще несколько фраз, очень важных на войне. Как мне рассказали, она была цветочек, к которому прикоснуться было кощунством, и только лохматый шмель мог забраться в него, чтобы попить соку. И такой шмель нашелся. В тыловых частях были так называемые (на блатном диалекте) «придурки». Выписанные из санроты, еще не совсем здоровые бойцы. Их оставляли в тылу на месяц, на два до подхода к кондиции (убивать не совсем здоровых — грех). Однажды в большой землянке телефонисток к ней подошел Махмуд, «придурок» из Средней Азии, владевший лексиконом из десяти слов, давно болтавшийся в тылу (так как умел ублажать начпрода майора Сыса). Заросший и грязный как черт, протянул руку и сказал:

«Пойдем со мной». Она, свободная в тот момент, поднялась и молча пошла за ним к двери. Странность произошедшего оставила всех в шоке. Через полчаса Махмуд возвратился, как снаряд, пробивший три наката. Его кто-то в шутку, совсем не ожидая того, спросил: «Ну как?» Махмуд поднял большой палец и сказал: «Девочка был! Во!!!» Вскоре и она возвратилась, села на свое место и начала вызывать Тюльпан (не помню) или Нарцисс. Спокойно и неизменно. Описание этого эпизода мгновенно распространилось на всю бригаду, и нашлось множество не веривших, но желающих проверить. Особенно голодными были лейтенанты — взводные с передовой. Ротные и батальонные, имевшие в своем распоряжении санинструкторов, медсестер и фельдшеров, способствовали своим лейтенантам «отметиться» в тылу, во время затишья.