Феликс Рахлин - Записки без названия

• Название: Записки без названия
• Автор: Феликс Рахлин
• Жанр: Современная проза

---

Феликс Рахлин Записки без названия

ЭПИГРАФЫ

"Из сказанного кречетоглазым одна мысль поразила Едигея своей алогичностью, каким-то дьявольским несоответствием: как это можно обвинить кого-то во "враждебных воспоминаниях"?

– Я хочу знать, – промолвил Едигей, чувствуя, как пересыхает в горле от волнения… – Вот ты говоришь… враждебные воспоминания. Как это понимать? Разве могут быть воспоминания враждебными или невраждебными? По- моему, человек вспоминает, что было и как было… Или, выходит, если хорошее – вспоминай, а если плохое, непригожее – не вспоминай, забудь? Такого, вроде, никогда и не было…

– Вот ты какой! Хм, черт возьми! – подивился кречетоглазый.

Порассуждать любишь, поспорить захотел. Ты тут никак местный философ. Что ж, давай. – Он сделал паузу. И как бы примерился, приготовился и изрек: – В жизни всякое может быть в смысле исторических, событий. Но мало ли что было и как было! Важно вспоминать, нарисовать прошлое устно или тем более письменно так, как требуется сейчас, как нужно сейчас для нас. А все, что нам не на пользу, того и не следует вспоминать. А если не придерживаешься этого, значит, вступаешь во враждебные действия.

– Я не согласен, – сказал Едигей. – Такого не может быть".

Чингиз Айтматов. "И дольше

века длится день".

"Борис! Борис! Все пред тобой трепещет!

Никто тебе не смеет и напомнить

О жребии несчастного младенца. -

А между тем отшельник в темной келье

Здесь на тебя донос ужасный пишет:

И не уйдешь ты от суда мирского,

Как не уйдешь от Божьего суда".

Пушкин, "Борис Годунов".

ВСТУПЛЕНИЕ

Ю. Милославскому

Всю свою жизнь я писал за других.

В наш седьмой класс явилась толстая, добрая тетя из педагогического института. Она предложила подросткам откровенно ответить на вопросы анкеты: как мы относимся к школе, к учителям, директору, завучу, друг ко другу. Тайна исповеди гарантировалась.

В те времена (1945 – 1946 учебный год) такие опросы были редкостью. Я увлекся. Отбросив приготовление к урокам, просидел несколько часов и написал целый трактат.

Прошли годы. Как-то был в гостях. К хозяевам дома забежала на минуту соседка в халате и шлепанцах. В ходе возникшего разговора выяснилось: это мама моего школьного приятеля (ныне известного в стране психолога профессора В. Зинченко, жена теперь уже покойного Зинченко-отца, тоже профессора-психолога, да, видимо и сама – психологиня, кандидат наук. Узнав, что я знаком с ее сыном, спросила, как моя фамилия. Услышав ответ – ахнула:

– Боже мой! Вы – тот самый Рахлин?! Да ведь на вас построена центральная глава моей диссертации!

Оказалось, это она приносила ту анкету. Мой искренний мальчишеский бред послужил Зинченко-маме для каких-то серьезных научных выводов, составивших, как она выразилась, "не просто сердцевину, но изюминку" ее труда.

В 1951-м году, в один из черных дней моей юности, мне улыбнулась судьба: слепой аспирант кафедры философии Харьковского госуниверситета Мара Спектор пригласил меня на должность чтеца. Это был искомый кусок хлеба!

Мара писал диссертацию "Философский материализм Радищева". Пока шел сбор материала, я, действительно, только читал да делал по его указанию выписки, раскладывая их по многочисленным тематическим папкам. Но вот настал "первый день творенья". Под Марину диктовку я вывел на белом листе первое слово: "Введение". А дальше дело застопорилось

Мара – милый, славный, способный человек с отличной памятью, хорошо усвоенными знаниями по университетской программе и "кандидатскому минимуму", но связно, гладко формулировать мысль, диктовать готовые фразы он не умел. Выпучив свой высокий, с залысинами, лоб и "глядя" пустыми, выжженными на войне глазницами в темные стекла очков, он напряженно пытался сколотить предложение, общий смысл которого мне уже был ясен. Жалко было смотреть, как он мучается, и я предложил:

– Подожди минутку: я сам попытаюсь записать то, о чем ты мне толкуешь, а потом я тебе прочту…

Работа пошла веселей: мы обсуждали очередной пункт плана, перечитывали все выписки, относящиеся к этому пункту, а потом я писал, уже без его участия, кусочек текста, прочитывал его, и он утверждал написанное, тщательно следя, чтобы я не впал в презренный идеализм и бескрылую, ползучую метафизику. Так была написана вся диссертация. Мара с успехом ее защитил в 1953 году, в самом начале хрущевской "оттепели", а я сидел среди публики, а потом пил горькую на банкетах: полуофициальном – в ресторане "Люкс" и домашнем – для самых близких друзей и знакомых.

Подпив на одном из этих торжеств, я стал бравировать знанием наизусть.сложных, со "славянщизной", радищевских текстов. Как вдруг один из гостей, Марин товарищ по несчастью Леня Берлин, тоже слепой, но преподававший не философию, а "основы марксизма-ленинизма", отыскал меня по голосу в толпе гостей и стал переманивать к себе на службу, посулив прибавку в жалованьи. Однако я остался верен своему Маре, платившему мне (подчеркиваю это ничуть не в осуждение!) 500 тогдашних рублей в месяц за 10 часов почти непрерывной рабогты (плюс плотный завтрак в получасовой перерыв.

Мара – славный парень, он ссужал меня деньгами в трудные моменты.

В конце концов я ему задолжал и не расплатившись уехал в армию – на действительную службу. Отслужив, зашел к нему домой – и узнал, что частично его диссертация в виде статьи опубликована в журнале

"Вопросы философии"

– Знаешь, – сказал благородный Мара, – будем считать, что ты ничего мне не должен: ведь я получил гонорар, а писали-то мы вместе…

Я не возражал: во-первых, денег – отдать долг – у меня не было, а во-вторых… писали-то мы, действительно, вместе!

Вскоре я поступил работать в одну маленькую заводскую редакцию. Заместитель редактора многотиражки уступил мне заказ областного издательства: написать брошюру об опыте работы цехового партийного агитатора.

Механика таких дел проста: журналисту поручается изложить от первого лица "опыт работы" такого-то агитатора (пропагандиста, изобретателя, передовика производства и т. п., фамилия которого и проставляется над заголоком, в т о время как фамилия подлинного автора – того, кто писал (ибо автор, по всем словарям, это и есть тот, кто сам пишет!) фигурирует лишь в платежной ведомости и в договоре с издательством. Некоторые издательства поступают честнее (например, так делается в Ленинграде): указывают фамилию журналиста на обороте титульного листа с пояснением: "литературная запись такого-то". Но у нас в Харькове это считают излишним.

"Деньги – ваши, слава – агитатора", – сказал мне наш зам Петр Михайлович Фатеев. Ему самому писать было некогда, так как он в это время работал над диссертацией по истории завода, то есть был занят чтением и переписыванием старых комплектов нашей же многотиражки.

Для уточнения задачи мне пришлось съездить не то в обком, не то в горком партии к инструктору отдела пропаганды и агитации товарищу Бабенко, который был одновременно и редактором планируемой серии брошюр "об опыте работы" идеологических активистов.

"В переконуваннi – сила агiтатора", – сказал он мне название и тему брошюры (переконування – по-украински убеждение кого-либо в чем-либо). – Подыщите автора подходящего- чтобы это был обязательно рабочий, а не какой-нибудь там конторщик. Объем брошюры – от одного до полутора печатных листов. Деньги – ваши, слава – агитатора.

Последняя фраза, очевидно, заключала в себе рабочую формулу того идеологического жульничества, которое было в обыкновении у партийных властей нашего – да наверняка и многих других городов. Но при моем тогдашнем безденежьи эта формула меня "переконала": за печатный лист платили 1300 рублей, а за 800 тогдашних целковых можно было купитиь вполне приличный костюм, после армии мне крайне необходимый. Я принялся за поиски "автора".

– Возьмите Филиппенко из цеха "140", – посоветовали мне в парткоме завода. Я взял.

Слесарь ремонтного участка Филиппенко был агитатором, то есть, по поручению цехового партбюро, читал рабочим вслух газеты или пересказывал их содержание. По правде сказать, какой уж тут опыт. Вдобавок оказалось, что мой предполагаемый "соавтор" порой закладывает за воротник.

– Увлекается, – сказал мне цеховой партийный секретарь, деликатно пряча глаза.

– Но ведь не до безобразия? – спросил я с надеждой.

– Ну, что вы? Нет, конечно! – успокоил секретарь.

Агитаторами чаще всего бывают производственные мастера участков, всякие там "распреды", нормировщики, рабочего найти трудновато, я еще раз посоветовался в парткоме – остановились на Филлипенке.

Раза два пришлось ему посидеть со мной после конца рабочей смены: из чего-то ведь надо было слепить несуществующий опыт: нужны фамилии, факты, ситуации… Я выспрашивал, тянул из агитатора жилы. Скажем, такой-то рабочий не вырабатывал норму. "Однажды я (то есть Филиппенко) после беседы на участке сказал ему…" Что именно он сказал – зависело от моей фантазии. Но надо было продемонстировать, как в результате такого "переконування" лодырь исправился и стал передовиком производства.