Грэм Хэнкок - Ковчег завета

• Название: Ковчег завета
• Автор: Грэм Хэнкок
• Издательство: «Вече»
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1999
• ISBN: 5-7838-0436-3

Ковчег Завета, который древние израильтяне почитали как воплощение самого Господа, как знак его присутствия на земле и орудие его неизъяснимой воли — один из самых знаменитых и загадочных библейских артефактов. По преданию, в этом выложенном чистым золотом ларце хранились каменные скрижали, на которых перстом Бога были написаны десять заповедей. Только Моисей и царь Соломон, знавший «науки египетские», могли управлять ковчегом и при помощи него беседовать с Всевышним. В тайну ковчега пытались проникнуть многие. Она вдохновила охотников за сокровищами на организацию многочисленных экспедиций. Поисками древней реликвии занимались крестоносцы, тамплиеры, иезуиты, масоны, нацисты. И лишь английскому исследователю Грэму Хэнкоку, автору бестселлеров «Следы богов» и «Власть Талисмана», удалось обнаружить следы утраченного ковчега. На основе исторических документов и свидетельств, более поздних, нежели библейские тексты, Хэнкок установил, что на самом деле представлял собой ковчег Завета, а также куда он мог исчезнуть после смерти Соломона и где находится сейчас.

---

Точно так же эфиопские христиане соблюдают законы питания, установленные Ветхим Заветом, старательно избегая есть «нечистых» птиц и млекопитающих (особенно свиней), и даже такие мелкие запреты, как «жила», упоминаемая в Книге Бытие 66. Той же жилы, как я установил, избегают все абиссинские христиане, называющие ее на геэз «запретный мускул».

Обнаружил я и еще одну интригующую связь: эфиопские церковные одежды, похоже, смоделированы по особому одеянию жрецов древнего Израиля 67 — кенат (пояс) соответствует кушаку верховного жреца 68, коба (шапочка) — митра 69 и аскема (наплечник) с двенадцатью крестами в четыре ряда по три — наперснику священника (который, как следует из главы 28 Книги Исход, был украшен двенадцатью драгоценными камнями, также расположенными в четыре ряда 70).

В целом же мне трудно было не согласиться с архиепископом Дэвидом Мэтью, который в 1947 году описал «весь комплекс религиозных отправлений в Эфиопии как древний и культовый, пропитанный иудейскими обычаями». Но лишь во время моего участия в праздновании 18 и 19 января эфиопского Тимката до меня дошла степень распространенности такого подражания.

Приготовления к Тимкату были уже в разгаре в середине вечера в четверг 18 января, когда я протиснулся сквозь возбужденную толпу вверх по ступенькам на внешнюю галерею церкви Медхане Алем (буквально «Спасителя Мира»), расположенную в старейшей части Гондэра. Это большое круглое здание, спланированное в традиционном стиле, — нечто вроде мишени для стрельбы из лука, если смотреть на него сверху — с рядом концентрических аркад, окружающих святая святых (макдас).

Такой типично эфиопский рисунок, как я уже знал, повторялся несколько в иной манере и в прямоугольных, и в восьмиугольных церквах, а также в круглых, что, по признанию ученых, восходит к «делению на три части иудейского храма». Ведущий профессор в области эфиопских исследований в Лондонском университете Эдвард Уллендорф пишет:

«Внешняя аркада абиссинской церкви из трех концентрических частей называется кене махлет, то есть место для исполнения псалмов, [и] она соответствует уламу храма Соломона. Следующее помещение — кеддест, где отправляется обряд причащения. Внутренняя часть — макдас, где покоится табот и куда имеют доступ только священники… Такое разделение на три помещения свойственно всем абиссинским церквам, даже самым маленьким. Таким образом, совершенно очевидно, что абиссинцы предпочли форму еврейского храма базилике, принятой первыми христианами повсеместно».

Профессор Уллендорф не стал строить догадки, почему абиссинцы оказали предпочтение дохристианской модели для своих христианских церквей. Когда я вошел в первую аркаду Медхане Алем, ответ казался мне очевидным: сирийский евангелист Фрументий, обративший Аксумское царство в христианство и назначенный в 331 году н. э. коптским патриархом Александрии первым архиепископом Эфиопии, должно быть, предумышленно приспособил институты новой веры к уже существовавшим иудейским обычаям страны 71. Уллендорф признает-таки:

«Ясно, что эти и другие традиции, в особенности ковчег завета в Аксуме, были составной частью абиссинского национального наследия задолго до обращения в христианство в четвертом веке, ибо было бы непонятно, почему народ, недавно обращенный из язычества в христианство (и не христианином-евреем, а сирийским миссионером Фрументием), начал бы потом похваляться иудейской родословной и настаивать на израильских связях, обычаях и институтах».

Шагая в одних носках — считается святотатством входить в обуви в эфиопскую церковь, — я прошел по кругу кене махлет, рассматривая поблекшие портреты святых и праведников, украшающие его стены: здесь были представлены Святой Георгий на своем белом коне, убивающий дракона; Господь Всемогущий, Предвечные в окружении описанных пророком Иезекиилем «живых существ»; Иоанн, крестящий Христа в Иордане; волхвы и пастухи у яслей; Моисей, получающий скрижали Закона из руки Бога на горе Синай.

Задумчиво созерцая «путешествие» царицы Савской в Иерусалим, я вдруг осознал медленное, басовое биение кэбэро — большого овального барабана из коровьей шкуры, натянутой на деревянную раму, используемого во многих обрядах эфиопской православной церкви. К этому варварскому звуку присоединился хор голосов, исполняющий геэзский гимн, а затем мистический перезвон систры.

Поддавшись любопытству, я обошел галерею и около двери, ведущей в кеддест, увидел группу священников и дьяконов, собравшихся вокруг барабанщика, сидевшего скрестив ноги на полу и — согнувшегося над своим кэбэро.

Эта сцена казалась странной и архаичной: ничто в ней не принадлежало современности, и я почувствовал себя перенесенным назад во времени, как оседлавшим волны музыки, которая, казалось мне, принадлежала не Африке и не христианству, а кому-то другому и какой-то страшно древней вере. Обряженные в традиционные белые мантии и черные наплечные накидки, опираясь на длинные посохи, дьяконы раскачивались и напевали, раскачивались и напевали, погруженные в примитивный ритм танца. Каждый держал в руке серебряный систр, который в промежутках между ударами барабана он встряхивал, извлекая чистый и мелодичный звон.

Попеременно пели два хора: одна группа певцов пела одни фразы, а другая отвечала, и в этом диалоге с обменом стихами и рефренами между хористами псалом исполнялся в нарастающем крещендо. Такая же система, уже знал я, была составной частью иудейской литургии во времена Ветхого Завета.

Пока я размышлял над этим совпадением, из открытой двери кеддеста вырвалось ароматное облако ладана. Подобравшись к двери, я заглянул внутрь и увидел кружащуюся фигуру, облаченную в зеленые, вышитые золотыми нитями одежды, — фигуру из сна, полуколдуна-полужреца, кружившегося и вертевшегося с потупленным взором.

Его окружали другие мужчины, одинаково одетые, державшие в руках дымящиеся кадильницы, подвешенные в тонких сеточках из серебряных цепочек. Я напряг зрение, наблюдая и за этими фигурами, в темноте и дыму благовоний едва различил в самом центре кеддеста занавешенный вход в святая святых. Я знал, что за тяжелой завесой хранился почитаемый, таинственный, охраняемый суеверием, скрытый и тайный в своем святилище табот — символ ковчега завета. Сцена напомнила мне, что в Древнем Израиле первосвященник не мог приблизиться к ковчегу, пока не сожжет достаточное количество фимиама, дабы полностью укрыть его дымом. Густой дым считался необходимым для охраны жизни священника, чтобы, как пугающе указывается в Книге Левит, «ему не умереть» 72.

Я переступил через порог кеддеста, чтобы рассмотреть вблизи происходящее там, но меня тут же жестами выгнали обратно на внешнюю галерею. В тот же момент дьяконы прекратили петь, барабан замолк, и на какой-то момент наступила абсолютная тишина.

Я кожей чувствовал почти ощутимую атмосферу неизбежности, как если бы в грозовой туче накапливался огромный заряд молнии. Началось всеобщее волнение и движение, люди суетливо задвигались во всех направлениях. В то же мгновение один улыбающийся священник твердо взял меня за руку и вывел из кеддеста через кене махлет к главной двери церкви, где я и остался, мигая под ярким послеполуденным солнцем, пораженный быстрой сменой настроения.

Уже без того огромная толпа разбухла до неимоверных размеров и полностью заполнила обширную территорию вокруг Медхане Алем, да и дорогу, насколько было видно. Мужчины и женщины, маленькие дети, глубокие старики, калеки, явно больные и умирающие, смеющиеся, счастливые, здоровые люди — здесь, казалось, собралась половина населения Эфиопии. Многие держали какие-то музыкальные инструменты: цимбалы, трубы, флейты, скрипки, лиры и библейские арфы., Через несколько минут после моего выдворения из церкви появилась группа роскошно одетых священников. Это были те, кого я видел в облаках фимиама перед закрытой завесой алтаря, но теперь один из них — стройный, бородатый, с тонкими чертами лица и горящим взглядом — нес на голове табот, обернутый в дорогую красно-золотую парчу.

Толпа тут же разразилась криками и топанием ног, женщины издавали пронзительные завывания — нарастающее сотрясение воздуха, которое, как я знал, не один ученый связывал с «определенными музыкальными выражениями в древнееврейском богослужении (еврейское «халлел», эфиопское «эллел»)… ликование, выражаемое многократным повторением слова «эллел» в виде «эллеллэл-эллэллелл» и т. д. Само слово «аллилуйя», возможно, означает «петь халлел, или эллел, Иегове».