Нора Галь - Слово живое и мертвое

• Название: Слово живое и мертвое
• Автор: Нора Галь
• Жанр: Языкознание
• Год: 2001
• ISBN: 5-7133-1078-7

Нора Галь – одно из ярких имен в блистательной плеяде российских литераторов, создавших всемирно признанную школу художественного перевода. Свою славу она заслужила, открыв нам «Маленького принца» Сент-Экзюпери. Бесценной заслугой Норы Галь остаются ее выдающиеся переводы шедевров современной мировой литературы.

«Слово живое и мертвое» – обобщение многолетнего творчества и самой Норы Галь, и ее замечательных коллег. Вместе с тем эта работа выходит далеко за рамки собственно переводческих проблем. Разбирая типичные ошибки, проникающие в прозу и публицистику, на радио и телевидение, и противопоставляя им блестящие образцы живой русской речи, она вносит неоценимый вклад в столь актуальную ныне борьбу за чистоту и достоинство русского языка.

---

Необдуманное перенесение чужого слова в русский текст нередко подводит переводчика, играет недобрые шутки и с автором, и с читателем. Возникают неточности и ошибки.

«Абсолютно безапелляционный оппонент» – упрямый, не переспорить? А смысл: он меня убедил!

И уже не в переводе: «Спортсмен выполнил упражнение с апломбом». Но апломб, излишняя самоуверенность – вряд ли достоинство, спортсмен просто действовал уверенно.

В переводах не редкость «офицеры полиции», а у одного переводчика появились даже шофер – «младший полицейский офицер, одетый (!) в штатское», и «офицеры справочного стола». Все это, мягко говоря, престранно. Английское officer далеко не всегда «офицер», а здесь все это попросту полицейские (иногда даже сыщики в штатском!) либо служащие, чиновники.

Не раз и не два встречаешь политиканов там, где politician вовсе не окрашен авторским неодобрением и означает просто – политик, политический деятель («Толпа почтительно расступилась перед группой политиканов и чиновников»).

В рассказ польского автора вкраплены английские слова. Крейсер называется «Брейв» (надо бы перевести – «Отважный», «Храбрый»). А из динамика в переводе «загремел голос спикера»! Но это же не английский парламент! И speaker здесь попросту – диктор.

У писателя-фантаста в лаборатории стоит большой танк со стеклянной крышкой, резиновыми трубками и проводами. Он упоминается опять и опять. В русский обиход танк вошел в ином, военном обличье. А здесь tank – бак, резервуар. Это второе значение, не столь широко известное, в ходу главным образом в химической промышленности, и переводчик напрасно загадывает читателям загадки.

В рассказе о Первой мировой войне офицер «ощупал карманы своей туники». Какие уж там у античных туник карманы и какие туники в 1914 году! Просто переводчик увидел знакомое слово да так и перенес его в русский текст – и не вдумался в то, что получилось, не заглянул в словарь, где ясно сказано, что tunic – просто мундир!

Анекдот? Ох, немало у нас таких анекдотов. И хорошо, если редактор вовремя заметит, что в переводе люди «медленно поднимались к небу, точно на могучем элеваторе». В отличие от чисто английского lift, в Америке elevator – лифт, подъемник, но для нас элеватор все-таки зернохранилище!

А как быть, если редактор ошибки не заметил? И вдруг читатель с недоумением обнаружил, что планета Венера стерильна? Это уже прямое вранье, английское sterile здесь никак нельзя переносить в русское повествование. Писатель-фантаст хотел сказать, что планета бесплодна, лишена жизни.

Дико звучит в серьезной философской повести: дружба наша импотентна. В подлиннике impotente означает – бесплодна, напрасна, бессильна, ни одному из «друзей» ничего не дает. Но ни сам переводчик, ни редактор в журнале, где напечатан был перевод, не почувствовали, как пародийно, нелепо исказило авторскую мысль необдуманно взятое взаймы слово. Ведь в русском языке оно имеет не то значение, вернее, у нас значение его более узко, ограниченно, чем во французском или в английском.

Слово, взятое из подлинника механически, оставленное без перевода, не рождает живого образа, не передает ясно мысль иностранного автора. На таком слове читатель поневоле спотыкается, о цельности впечатления и восприятия нечего и мечтать.

* * *

Ну, а если иностранное слово не искажает чувства? Не затуманивает мысль? Не приводит к стилистическому разнобою и прямым ошибкам?

Все равно в огромном большинстве случаев оно не нужно, даже вредно: разрывает художественную ткань, придает бытовой, лирической или трагической прозе официальную, казенную окраску.

Повествование вовсе не требует газетной официальности, и все-таки читаешь: «Если бы поехали туда всей компанией, мы бы все реорганизовали» – вместо: перестроили, переделали, устроили по-другому. (Ведь это компания в самом обыденном, простом значении слова, а не торговая фирма.) А нам «остается сидеть здесь маленькой группой, обреченной на деградацию» (вместо – на вырождение или даже вымирание).

Люди, уцелевшие после катастрофы, «осознавали, что им остается только одна альтернатива: умереть с голоду или разделить судьбу ушедших», – да просто они оказались перед выбором, а может быть, и «выбор» не нужен, просто: людям оставалось либо умереть, либо…

Отец рассуждает о будущем своей маленькой дочки: «…мир, в котором ей предстоит расти, вряд ли будет находить пользу в сюсюканье, в эвфемизмах, наполнявших мое детство» (а куда как лучше – в недомолвках и полуправде). И он старается «говорить с ней об ужасных и причудливых зрелищах с одинаковой объективностью». А право, не худо бы перевести все это на обычный человеческий язык: отец старается говорить правду, говорить честно, откровенно обо всем, что попадается девочке на глаза страшного и удивительного.

Другой отец, человек чуткий и скромный, опасается своей старомодностью дискредитировать сына-подростка в глазах соучеников. По всему настроению, по складу характера куда правдивей прозвучало бы: опасается уронить сына в их глазах. А в каких-то других поворотах можно бы сказать и осрамить его, повредить ему…

Свадьбу справили конфиденциально. А нельзя ли: без огласки, без шуму? Мало ли слов и оттенков, которыми ту же мысль можно отлично выразить по-русски! Или в обычном житейском разговоре: «Я тебя не критикую», когда надо бы просто – не осуждаю.

Чем лучше повесть или рассказ, чем одаренней и человечней автор, тем обидней читать (даже не в переводе), что, допустим, два голоса корреспондировали друг другу (вместо – отзывались, перекликались, как-то соответствовали, что ли). И дико слышать, что «после смерти отца все братья и сестры (Леонардо да Винчи) вступили в коалицию», чтобы лишить его – незаконнорожденного – наследства.

Случай очень показательный и опять не из перевода. Теоретик поучает поэта. Может быть, и не очень удачна строка «два наводненья с разницей в сто лет», но что взамен «неточной» разницы предпочел бы увидеть критик? Более точное (и такое поэтичное!)… интервал.

Перевод современного романа. Герой «мгновенно пожалел о своих словах. Даже на него самого они произвели шоковое впечатление», то есть он и сам поражен, потрясен тем, что у него вырвались такие слова. А шоковое бывает состояние – и это уже из обихода «Скорой помощи». И странно «человеческий постфактум», уместней бы – послесловие к судьбе, развязка судьбы.

В газете кто-то горячо отстаивает чистоту русского языка, а на другой полосе – беседа «за круглым столом», да не о чем-нибудь, о поэзии, и уважаемые собеседники не раз повторяют: «поэты одной генерации», «каждая последующая генерация»… Ну почему о поэзии надо говорить не по-русски? Чем не угодило сим знатокам слово поколение, которым не брезговал Пушкин?

Конечно, переводчик, не совсем глухой к слову, просто не сможет вложить в уста героя возглас: «Прекратите вашу аргументацию!» В подлиннике No arguments! – но живой нормальный человек скажет хотя бы: не спорьте, довольно споров. Такую откровенную кальку встречаешь только в очень плохом переводе (что, увы, тоже не редкость). Примеры же не столь разительные, нелепости чуть менее вопиющие попадаются на каждом шагу.

Человек пишет апология там, где достаточно восхваления, люди привилегированные – там, где вернее и выразительнее сильные мира сего, «семья, базирующаяся на корысти» вместо основанная, построенная…

Даже в газетной статье или очерке, тем более в обыкновенном повествовании далеко не всегда надо писать, что человек или явление доминирует, лучше – господствует, преобладает, берет верх; ни к чему монополизирует там, где вполне довольно присваивает. Незачем говорить «описания эти истинны и универсальны», когда можно сказать, что событие или явление описано правдиво и всесторонне (либо, быть может, – со всей полнотой).