Казимир Валишевский - Вокруг трона

• Название: Вокруг трона
• Автор: Казимир Валишевский
• Издательство: Терра – Книжный Клуб
• Жанр: История
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-00951-8

Историческое сочинение «Вокруг трона» польско-французского историка Казимира Валишевского (1849-1935) на сегодняшний день является одним из наиболее увлекательных рассказов о сподвижниках и фаворитах Екатерины Великой, их влиянии на жизнь императрицы и всю историю России.

Текст произведения представлен в новой редакции и в современной орфографии.

---

Тратя деньги без счета, он злоупотреблял самым невозможным образом своей властью для увеличения своих доходов; например: устроив стеклянный завод в одном из своих имений, он тотчас стал добиваться указа о запрещении ввоза иностранного стекла в Россию, «что – по словам его доверенного, Гарновского – принесло больше дохода, чем оброки с пятидесяти тысяч крестьян». И несмотря на все это, фаворит еще делал долги и редко платил их. Однажды в Царском он встретил за столом императрицы одного из своих кредиторов, придворного часовщика Фази: – тоже своего рода особу, приезжавшего во дворец, чтоб заводить стенные часы ее величества, не иначе, как в карете четверней. Фази воспользовался случаем, чтоб подсунуть под прибор Потемкина записку, в которой довольно резко требовал уплаты счета. Князь, думавший найти любовную записочку, взбесился и показал это. Императрица посмеялась и вечером весь долг – сумма в четырнадцать тысяч рублей – была доставлена часовщику медной монетой, которая заняла две комнаты его квартиры. Князь также был большой игрок: он часто проводил ночи за игрой в банк и спал днем, когда ему приходила охота. Начальник его канцелярии, Попов, так сказать, не вылезал из мундира, принужденный быть всегда с утра до вечера, а главное, с вечера до утра, готовым к услугам начальника. Татарин по происхождению, не одаренный особенными способностями и необразованный, этот чиновник был обязан фавору, которым пользовался, только своей необычайной выносливости. Он сам любил игру и проводил часы досуга с друзьями, помогавшими ему опустошать колпак, из которого он пригоршнями брал золотые. Он имел, чем наполнять этот колпак: кроме подарков поместьями и деньгами, которыми осыпал его щедрый начальник, он управлял специальными фондами, состоявшими в распоряжении князя, а они представляли весьма значительный бюджет: это, во-первых, суммы на экстренные военные издержки, которые главнокомандующий императорской армией всегда возил с собой: восемь миллионов золотом и серебром; во-вторых – доходы с губерний Екатеринославской и Таврической: около двух миллионов; наконец, – двенадцать миллионов рублей, отпускаемых ежегодно интендантской коллегией – всего около пятидесяти пяти миллионов рублей. – Во вторую турецкую войну было отпущено пятьдесят пять миллионов рублей для кассы армии, которой командовал Потемкин. Отчет же, и очень поверхностный, Попов представил всего в сорока одном миллионе. Остальными он распорядился по своему усмотрению.

Попов не умел писать ни на каком языке; но князь считал, что он сам в совершенстве владеет слогом, по крайней мере, на русском языке. Для французской корреспонденции он иногда пользовался услугами Массо, развлекавшего его также в минуты скуки. Князь любил шутников и шутки и позволял много тем, кто заставлял его смеяться. Массо, часто присоединявший к своей профессии врача роль придворного шута, иногда злоупотреблял ею. Это был француз, не любивший Францию. По-видимому, у него были недоразумения с полицией на родине, и он не забыл этого. Однажды, когда он дал полную волю своей злобе, граф де Сегюр, игравший в шахматы с князем, прервал его, заметив, что, проговорив так долго о своем прежнем отечестве, ему следовало бы сказать что-нибудь о новом. Потемкин нахмурился; но Массо не смутился и тотчас же импровизировал едкую желчную тираду против честолюбивых замыслов и губительных предприятий, игрушкой которых сделалась Россия, закончив ее так: «А знаете ли, ради чего стремятся к гибели, решаются на такие сильные кровопускания и рискуют восстановить против себя, может быть, всю Европу? Чтоб равеять скуку важного князя, присутствующего здесь, и дать ему возможность прибавить Георгиевский крест к тридцати или сорока, пестреющим уже на его груди!»

Сегюр расхохотался, свидетели тоже давились, чтоб не последовать его примеру, а Потемкин, опрокинув стол, швырнул шахматной доской в голову Массо, который спасся только бегством. Но на другой день об инциденте не было и помину.

Но был ли добр в самом деле этот быстро вскипавший и быстро прощавший человек? Когда во время осады Очакова тот же Массо описывал ему плачевное состояние госпиталей, у него вырвалось жестокое слово: «Ну хорошо; раненых больше не будет». Впрочем, сохранилось его собственноручное письмо, в котором он приказывает одному из своих управляющих срубить все виселицы, которые могли бы найтись в имениях, купленных им у князя Любомирского, и объявить всем жителям, что впредь они должны исполнять волю его «из уважения к долгу, а не из страха перед казнью». Слуги обожали его так же, как Екатерину. Подобно ей, он редко бывал резок с ними и никогда не бил их, между тем как на людей с положением, сановников и даже генералов, ему случалось поднимать руку. Правда, что и народ это был удивительный! Во время кампании 1790 г. князь Григорий Волконский, зять князя Репнина, генерал-поручик и кавалер ордена Александра Невского, имевший несчастье возбудить гнев начальника, получил от него несколько пощечин. Русский офицер, посланный через некоторое время после этого случая в Вену, рассказал о происшествии принцу де Линь. Принц был возмущен. – Но, – заметил офицер, – Волконский жестоко отомстил ему за оскорбление. – Как же именно? – Целую неделю не показывался у князя.

Кроме его слуг и тесного кружка приближенных, а также солдат армии, офицеры его ненавидели или презирали – Потемкина никто не любил. Сама Екатерина с сожалением замечала это. «Он смотрит волком», – сказала она однажды Храповицкому. В феврале она как-то спросила своего камердинера Зотова: «Любят ли князя в городе? – Да двое его любят: Бог, да вы». Она замолчала. Потемкин слишком ясно показывал, свое презрение к человечеству, вероятно, представлявшемуся ему в худшем свете, пресмыкаясь у его ног, и вместе с тем с полным невниманием относился ко всему, что не касалось его лично, не интересовало его как удовольствие и фантазия, или не возбуждало его честолюбия. Последнее было развито в нем непомерно; насытить его не представлялось иногда никакой практической возможности. Не удовлетворил бы его также и курляндский или польский престол, которых – как подозревают – он добивался и о которых без сомнения думал. Когда принц де Линь как-то заговорил о возможности сделать его государем Молдавским, он ответил: – «Очень мне нужно! Если б я захотел, я мог бы сделаться королем польским. Я отказался от герцогства курляндского; я выше всего этого!» – Однажды обедавший у него его племянник Энгельгардт застал его очень веселым, разговорчивым, шутливым и любезным. Но вдруг он омрачился и задумался. «Может ли быть человек счастливее меня? – спросил он после продолжительного молчания. – Все мои желания, все прихоти выполнялись как бы волшебством. Я захотел занимать важные должности – и занимаю их; получить ордена – имею их все; любил игру – мог проигрывать несметные суммы; любил устраивать праздники – давал роскошные; любил покупать земли – их у меня не счесть; любил строить дома – выстроил дворцы; любил драгоценные вещи – ни у одного частного лица нет собрания таких редких и великолепных. Одним словом чего бы мне, кажется, еще желать?..» Сказав это, он схватил со стола фарфоровую тарелку и швырнул ее о пол, а затем убежал к себе в спальню и заперся там.

Подобно всем своим соотечественникам, он верил в свою звезду. В мае 1788 г. при известии о первых победах, одержанных над турками принцем Нассау, Потемкин бросился на шею принцу де Линь: «Не очевидно ли? Я баловень Божий!» Несколько дней спустя загорелся один из кораблей флота, стоявший по близости к тому, на борту которого находился Потемкин. «Корабль, подполковник, майор и шестьдесят человек взлетали на воздух на наших глазах, – рассказывает тот же принц де Линь, – и то же случилось бы со мной и с князем, если бы „небо“ – как он выразился с упованием и верой – не относилось особенно заботливо к нему и не пеклось о нем денно и нощно».

Однако тщеславия в Потемкине было еще больше, чем настоящего честолюбия. Его всегда окружала толпа придворных, кадивших ему, воспевавших ему хвалы в русских, греческих и латинских стихах. Он благодарил стихотворцев крохами своего баснословного богатства, а их продажная лесть давала ему некоторую иллюзию величия, в которую искренно верил только он сам. В 1878 г. Мехэ де ла Туш получил улыбку и несколько золотых за стихотворение, оканчивающееся остроумным намеком на проект восстановления греческой империи – эту мечту Екатерины, которую ее фаворит пытался осуществить:

Воздвигни смело стяг свой в том краю,
Что вечно старой доблестью блистает,
Мыслителей, героев возвращает,
И ты вернешься в родину свою...

Князь появлялся если не в халате и с голыми ногами, то в платье расшитом золотом по всем швам, украшенном бриллиантами и бляхами. Он изобретал для себя самые фантастические мундиры, для своей лошади самые причудливые уборы – султаны вышиной в целый этаж.