Паскаль Лене - Прощальный ужин

• Название: Прощальный ужин
• Автор: Паскаль Лене
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2002
• ISBN: 5-235-02532-6

В новую книгу всемирно известного французского прозаика Паскаля Лене вошли романы «Прощальный ужин», «Анаис» и «Последняя любовь Казановы». И хотя первые два посвящены современности, а «Последняя любовь Казановы», давший название настоящей книге, – концу XVIII века, эпохе, взбаламученной революциями и войнами, все три произведения объединяют сильные страсти героев, их любовные терзания и яркая, незабываемая эротика.

---

Рассказывал он больше для Эллиты, чем для меня. Однако Эллита уверяла, что у него не было обыкновения пускаться с ней в такого рода откровения. Раньше он просто не задумывался, что когда-то явится некий молодой человек и будет ухаживать за его внучкой и что этот молодой человек или кто-либо еще в один прекрасный день уведет с собой последнюю представительницу обреченного на забвение рода. Должно быть, он хотел передать мне кое-какие воспоминания из своего прошлого, имевшего место в исчезнувшем мире, на земле, ставшей такой чужой, что там даже перестали говорить на немецком языке, на его родном языке, на котором Эллита, чье детство частично прошло в Аргентине, частично во Франции, говорила неохотно и не без затруднений.

Он любил спрашивать меня, что я читаю: возможно, он припоминал, что я вошел в его дом, держа в руке, как своего рода паспорт, томик стихов. Он сам был страстным читателем и состоял в дальнем родстве с писателем Эдвардом фон Кейзерлингом: когда я впервые увидел его библиотеку, то был ошеломлен, как молодой крестьянин, которому показали столицу. Надо сказать, барон и в самом деле отличался культурой, соответствовавшей тем тысячам книг, что стояли, выстроившись в ряд, у него на полках. Любил он и живопись, а к музыке питал самую настоящую страсть. Ученость была присуща ему, можно сказать, органично и казалась такой же частью его натуры, как и владение когда-то в отдаленном прошлом тысячами гектаров земли.

Таков был этот человек, которого мои мещане-родители называли «темной личностью», «иностранцем с сомнительной репутацией», будучи не в состоянии представить себе, что барон был чужд им не только по своему происхождению, но и, если можно так выразиться, самой своей сущностью, что он был «космополитом» не только из-за превратностей войн и революций, но и благодаря изначальной привилегии его касты, внутри которой дети изучали с бонной английский, за столом должны были говорить по-французски, а распоряжения слугам отдавали на польском или русском.

Мои ухаживания за Эллитой, а главное, все эти домашние ужины, на которые меня приглашали, выводили мать из себя: эти иностранцы пытаются развратить ее сына. Не слишком нравилась ситуация и моему отцу, который в свою очередь разыграл однажды фарс в виде беседы «как мужчина с мужчиной» по поводу моих опасных знакомств. Юность – это возраст конфликтов, бунтов, и скорее всего, тут я не был исключением из правила. Тем не менее упреки матери и порицание отца вызывали у меня всего лишь раздражение. Разумеется, мои родители были весьма достойными людьми, которые желали мне только счастья, но при условии, что счастье это будет скроено по их мерке. Когда я был ребенком и они еще жили вместе, я находил их скучными и неприветливыми. Их взаимная ненависть редко переходила в скандалы, но из-за нее на их лицах постоянно было написано чувство с трудом сдерживаемой обиды и страдания. Они почти не разговаривали меж собой. Скорее всего, они и вначале редко делились друг с другом какими-либо мыслями, возможно, потому что у них было слишком много общего и еще потому, что ни он, ни она вообще не любили делиться. Они и в самом деле были очень похожи, благодаря чему хорошо друг друга знали и уже давно не питали никаких иллюзий. Для меня они постепенно стали совсем прозрачными и, по существу, мне было не в чем их упрекнуть, если не считать ужасающей предсказуемости, беззастенчивой обнаженности всех их механизмов и винтиков. Я мог заранее сформулировать любое высказывание, которое они употребляли в своих беседах со мной. Я знал все аргументы и доводы, понимал, когда они лгут, и мне было стыдно за этих людей, полагавших, что они меня воспитывают.

Они стали искренне беспокоиться, когда я начал ходить в гости к Эллите и к ее деду. Для них это было все равно, как если бы я поселился в африканских джунглях, намереваясь жить среди хищных зверей. Хорошо еще, что и отец, и мать были не в состоянии поверить в мою любовь к Эллите и никогда не пытались корить меня за нее, считая более важным задавать мне вопросы по поводу того, что же меня привлекает «в этой совершенно чуждой среде». Я тогда не понимал, насколько их задевало то непостижимое упрямство, которое заставляло меня посещать барона Линка. Их ревность, замечания по поводу «моей прусской подружки», невероятно глупая демонстрация собственной ничтожности, вечное отстаивание своего права быть посредственностью, агрессивная трусливость, заставлявшая ненавидеть все, что выглядело слишком красивым или слишком ценным, были для них единственным средством преодолеть вечное неявленное унижение от сознания своей принадлежности к простолюдинам, которое с некоторых пор усугублялось еще и тем, что они называли моими «причудами».

Что касается тети Ирэн, то на протяжении последних месяцев она старалась быть предельно деликатной. Я видел ее у нас дома, наслаждающуюся тревогами матери, обеспокоенной моим поведением, и ее наслаждение, скорее всего, объяснялось тем, что все это было делом ее рук, так что у нее, жившей жизнями других людей, появилась иллюзия собственной значимости. У барона Линка, где, как предполагалось, она продолжала заниматься воспитанием Эллиты, я встречал ее весьма редко: и тогда она делала вид, что ей некогда и она не может даже остановиться и поговорить со мной. Что за неотложная работа заставляла ее так суетиться, не мог бы сказать никто: ни Эллита, которой она была так же необходима, как давным-давно забытое в поле пугало, ни барон, уже лет десять с интересом наблюдавший за чудачествами этого странного создания, которое он когда-то, возможно, из чистого любопытства ввел в свой дом.

Она продолжала брать книги в нашей библиотеке, где можно было обнаружить уже порядочно устаревшие романы, которые, однако, были модны в тридцатые и сороковые годы, когда моя мать еще пыталась читать, или, точнее, «быть в курсе». Там стояли вперемешку томики Барбюса и Леона Доде, а Анатоль Франс и Лаваранд соседствовали с селиновской «Смертью в кредит», где оставалось множество неразрезанных страниц. Наличествовали в библиотеке и несколько томов Колетт, которую тетя Ирэн ценила выше всего и без устали перечитывала. Я думал о великолепном читальном зале барона Линка и о скопившихся там сокровищах. Однако барон никогда не стал бы одалживать свои книги тете Ирэн: ему просто не пришло бы это в голову, он, может быть, даже не замечал, что в том подобии торбы, которое заменяло тете дамскую сумочку и болталось у нее на боку, словно сумка почтальона, всегда лежало два-три томика, взятых у маман или в муниципальной библиотеке. От этой бедности, от ее неприкаянности мне делалось плохо. Не знаю, было ли мне стыдно за этот ее неприметный душок одиночества или за барона, которому и в голову не пришло бы поинтересоваться, «читает» ли эта женщина, или же за самого себя, имевшего с некоторых пор доступ к прекрасной библиотеке, равно как и к остальным помещениям дома, и приобщавшегося с помощью барона к его любимым текстам: барон Линк, возможно, надеялся, что я сохраню для Эллиты, не любившей читать, хоть какую-то малость воспоминаний о его собственных читательских утехах.

Я сказал, что тетя Ирэн притворялась слишком занятой, чтобы общаться со мной, когда наши пути в доме барона пересекались. Должен сказать, что и я не предпринимал ничего, чтобы противодействовать этому. Я и в самом деле более не располагал временем, необходимым, чтобы интересоваться делами моей доброй феи.

Однако от ее тактичности у меня возникало чувство вины. Эта тактичность выглядела слегка чрезмерной: слишком уж много доброй воли вкладывала в нее тетя Ирэн, чувствовалось, что она делает над собой такие усилия, стараясь не спрашивать меня о продвижении моей интриги с ее «маленькой ученицей», что даже само ее молчание погромыхивало всем тем, что она заставляла себя не произносить. Я все думал, какие же крохи приключения доставались ей в конечном счете. Я отдавал себе отчет в том, что мое присутствие в гостиной ее патрона, мое положение близкого друга, почти, как ей казалось, «жениха» юной хозяйки, наполняли ее сердце гордостью, и что ее воображение, несомненно, предлагало ей гораздо более волнующий вариант моего приключения, чем то немногое, о чем я в действительности мог бы ей поведать. Однако если еще недавно я был готов упрекать ее за слишком явную склонность вмешиваться в мои дела, и, в частности, в дело, в связи с которым, как я подозревал, она тайком присвоила себе нечто вроде «права на собственное мнение», то теперь я негодовал на себя за то, что оставил ей лишь скучные радости и побывавшие в употреблении затертые эмоции, подобно тому, как испокон веков она довольствовалась поношенными платьями, которые ей отдавали моя мать или кто-нибудь из бывших работодательниц и которые она ремонтировала и перекраивала в своей странноватой манере, добавляя к ним какое-нибудь слишком яркое украшение, призванное вроде бы исправить устарелый покрой и обветшалость одеяния, но на самом деле подчеркивавшее их и бросавшее вызов.