Идо Нетаньягу - Итамар К.

• Название: Итамар К.
• Автор: Идо Нетаньягу
• Издательство: Гешарим
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-93273-046-3

Захватывающее действие романа "Итамар К." (1998) происходит в сегодняшнем Израиле. Неожиданное сочетание гротеска и реализма, живо напоминающее Кафку, - основное средство, которым пользуется автор, изображая столкновение между молодым независимым киносценаристом и интеллектуальным истеблишментом, безраздельно властвующим в израильском искусстве. Роман предваряют четыре рассказа из сборника "Спасатели", персонажи которых - дети. С мягкой иронией в духе Шолом-Алейхема Идо Нетаниягу представляет читателю четыре разных характера, создавая обобщенный образ "антигероя", из которого как бы вырастает Итамар, главный герой романа. Идо Нетаниягу, врач-рентгенолог, писатель и публицист, младший брат бывшего премьер-министра Израиля Биньямина Нетаниягу, завоевал известность несколько лет назад документальной книгой "Последний бой Йони", повествующей о втором старшем брате - подполковнике Йонатане Нетаниягу, погибшем в ходе возглавлявшейся им знаменитой операции по освобождению заложников в Энтеббе.

---

— И если будет платформа, то вместо грузовика ее потащит трактор, — вступил Шмуэль. — Дадим халуцианские песни с их русскими напевами. Это сразу вызовет у зрителей соответствующие ассоциации. Музыка подчеркнет противоречие: халуцим использовали трактора, чтобы осушать болота и строить кибуцы, а поселенцы…

— Каждые несколько метров он останавливается, проверяя, не пострадал ли рояль, — продолжил Узи. — Он совсем обезумел, кричит на водителя, когда колесо трактора попадает в малейшую ямку. Это будет что-то вроде фильма Герцога о том психе, который волок корабль по джунглям Перу. Меламед кричит, а камера панорамирует, показывая безмятежные пейзажи Западного берега, дремлющие арабские деревеньки. Может быть, в сумерки? Да, конечно, в сумерки! Концерт будет вечером, так что это вполне логично. Что ты думаешь по поводу вооруженного охранника, сидящего сзади на платформе? Он властно, подозрительно смотрит на каждого араба, идущего с мотыгой по обочине.

— Нет, не так. Не властно, а испуганно. У него глазки бегают. Он боится, что каждую минуту в него могут выстрелить или бросить бутылку с зажигательной смесью. Все вокруг таинственно и угрожающе. Чувствуется постоянное подспудное напряжение, при кажущемся пасторальном спокойствии. Каждую секунду может произойти взрыв.

— И это послужит метафорой всей ситуации.

— Точно. Что ты думаешь насчет белого рояля, как в американских барах? Может быть, напишем на нем какой-нибудь лозунг? Нет-нет, еще лучше нарисовать на крышке огромную кипу и снять сверху. Используем кран. Этот жлоб Каманский на вертолет не раскошелится.

Шмуэль пристально посмотрел на Узи. Тот поднял руки:

— Пардон. Опять я увлекся трюками. Пусть будет без кипы.

— Что касается цвета, — определил Шмуэль свою позицию, — то рояль должен быть черным. Классический, европейский рояль, как будто его только что вынесли из какого-нибудь концертного зала в Будапеште. Нечто абсолютно чуждое окружающей среде. Черный цвет будет контрастировать с белизной домов и запыленных полей. Придется все же снимать в полдень, когда сияет солнце. Крышка рояля засверкает, может быть, даже символически запотеет.

— Как символические стены в «Бартон Пинк».

— Что-то вроде этого. Да, мы сможем снять отражения домов и прохожих в крышке рояля. Он будет начищенным до блеска. Это еще один из психозов Меламеда. Когда платформу обгоняет машина с арабскими рабочими, он требует остановиться и кричит на охранника: «Разве ты не видишь, что рояль запылился? Как ты это допустил?!» И как сумасшедший бросается протирать огромный инструмент какой-то тряпицей.

— Нет, не тряпкой, — поправил его Узи. — Он вытаскивает из нагрудного карманчика своего черного смокинга сложенный белый платочек и вытирает им рояль, может быть, слюнит платок, чтобы счистить никому не видимое пятнышко. А потом снова пытается сложить платочек, но ему не удается. И это тоже, по-моему, будет выглядеть символически. Зрителю вся сцена покажется абсолютно сюрреалистичной, несмотря на ее реализм.

— А арабы с какой-то врожденной, из земли впитанной мудростью смотрят на Меламеда и точно знают, что из себя представляет этот безумец, пытающийся внедрить здесь свою культуру, то есть нашу культуру.

— Рояль — он как бы символ западной культуры…

— Да. Огромный, грузный, грубый инструмент, символ культурной экспансии, — подчеркнул Шмуэль. — Он как чуждые дома еврейских поселенцев — камера по ним панорамирует — в сравнении с естественными постройками арабов, которые как будто сами произрастают из этой темной, теплой, плодородной земли. Они — ее продолжение, ее неотъемлемая часть.

— Рояль, не имеющий отношения к этому пейзажу, проезжает мимо. Он — инородное тело!

— Инородное тело? Рояль — инородное тело? — рассердился Итамар. Почему-то он отреагировал только сейчас и именно на это.

— Но рояль им чужд, — объяснил Шмуэль и посмотрел на Итамара с удивлением. — Он не имманентен их культуре. Кстати, как вы относитесь к тому, чтобы мимоходом показать какого-нибудь арабского пастуха, играющего на флейте?

— Да, рояль не их народный инструмент. Но он не принадлежит также древней японской культуре. Однако прижился там. Это плохо?

— Ты не понимаешь, Итамар, — сказал Узи. — Мы говорим о символике, а ты тут встрял со своей конкретной музыкальной спецификой. Ты думаешь, я не знаю, что некоторые арабы играют на рояле?

— И почему Меламед везет рояль на платформе? Нет, не может быть и речи об этом… все надо…

— Так ты против всего эпизода? Я-то думал, ты хочешь показать Меламеда и с этой стороны…

— Не так!

— Ты хочешь замолчать его взгляды? Мне кажется, что из истории Меламеда можно с легкостью сделать колоссальный фильм, и именно из-за его убеждений. Ты подал блестящую идею: снять фильм о певце Lieder, просто фантастическую идею! Я бы как раз сделал упор на его выступлениях в мировой прессе. С помощью этого эпизода с концертом мы подчеркнем его экстремизм. А ты почему-то хочешь все смазать, ограничившись каким-то его разговором с женой.

В этот момент официант принес им три порции арбуза. Рядом с каждым ломтиком лежали кубики брынзы.

— Интересно, едят ли на самом деле в Болгарии арбуз с брынзой, — подумал Узи вслух.

— Придется спросить у бабушки. Может, она вспомнит, — сказал Шмуэль. — Но вряд ли. Ведь с тех пор прошло много лет.

Холодный арбуз немного успокоил Итамара.

— Жаль, что я не успел спросить дедушку, пока он был жив, — добавил Узи.

Заметив, что Итамар не ест брынзу, он попросил его порцию.

— Пожалуйста. — Итамар подвинул Узи свою тарелку. — Надо, наверное, как и вы, быть выходцем из Болгарии, чтобы получать удовольствие от такого сочетания.

— Мы вовсе не выходцы из Болгарии, — возразил Шмуэль.

— Они всего-навсего встретились там, — объяснил Узи.

— Моя бабушка и его дедушка …

— Это случилось в пятидесятые годы, — продолжил Узи. — Тогда еще здесь у людей были идеалы, у нас еще хотели построить справедливое общество — не то чтобы там оно было действительно справедливым, но, по крайней мере, многие люди верили, что оно может быть таким. Хотя бы мечтали о прогрессе человечества. То был совсем другой мир. Возможно, ты слышал об этой истории. Там, в Болгарии, произошла встреча Береле Бар-Нера, моего деда, с Фаней Перельштейн…

— Моей бабушкой, — поспешил объяснить Шмуэль.

— Об этом была статья. В прошлом году, после смерти деда.

— Я не читал, — ответил Итамар.

— Его послали в Болгарию. Не пойми меня превратно — в это время он уже не числился членом партии. Но у него было особое отношение к мировой революции — наивное, трогательное желание увидеть лучший мир. Его попросили направиться в Софию, хотя по первоначальному плану он должен был сразу ехать в Москву. Я помню его письмо. «Здесь изумительно, — писал он, — земной рай. Какое отношение! Я уже две недели в гостинице, и ко мне никого не пускают. Хотят, чтобы я как следует отдохнул. Говорят, что через дня два-три я, возможно, смогу выйти из этого здания и осмотреть город». Понятно, я неточно все помню. Ведь тогда я еще не родился. Но мой папа во время траура после смерти деда, в момент близости, которая возникает иногда между отцом и сыном, вытащил из архива письмо и показал мне.

— Узи, я никогда тебе не говорил, — признался вдруг Шмуэль, — но я мечтаю о том, чтобы ты снял фильм об этой истории. Начнешь с нас сегодняшних и перейдешь к предшествующим поколениям. Расскажешь о Болгарии, о волшебном романе, вспыхнувшем между Береле и Фаней… Дойдешь до того драматического момента, когда они выясняют, что были знакомы раньше, встречаясь в партийном комитете в Кфар-Сабе!

— Какая мысль… начать с нас, с нашей связи!..

— В этом будет колоссальная символика — хоть я и не выношу громких слов, но что поделаешь, если здесь они уместны.

— Да-да! Мы как бы продолжаем ту связь, которая была между ними и прервалась со смертью дедушки. До сих пор жалею, что не рассказал ему. Думаю, он бы понял.

— В «Береле и Фане» ты сможешь пойти еще дальше. Ты знаешь, что бабушка рассказала мне недавно? Оказывается, она была включена в делегацию, которую в двадцатые годы послали к Ибрагиму Абу-Халилю. Объяснить им, что они должны действовать, иначе будет слишком поздно. Как рано они начали все понимать — ну просто пророческое видение!

Было что-то трогательное в любви, которую выказали двое внуков к своим деду и бабке, в том, что они хранили их нравственные идеалы.

Узи вытер бумажной салфеткой губы, испачканные арбузным соком.

— С глубоким прискорбием я должен сообщить вам, что мы вынуждены оставить ностальгические воспоминания и вернуться к нашему фильму. Сделать еще нужно много, и жаль не использовать уже наработанное сегодня.

Узи засучил рукава, как бы приготовившись к серьезной деятельности.