Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6.

• Название: Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6.
• Автор: Иван Гончаров
• Жанр: Классическая проза

---

84

только к началу ноября 1858 г. – после завершения новой редакции части первой. О том, что эта редакция появилась незадолго до сдачи рукописи в журнал, свидетельствует сам Гончаров. В упоминавшемся выше письме к И. И. Льховскому от 5 ноября 1858 г. он сообщал, что лишь «недавно перечитал» часть первую1 и что его привела в особенный ужас ее «первая половина», т. е. начальные две главы (главы I-VII печатного текста; текст их см.: наст. изд., т. 5, с. 5-134). Причина, по которой назывались именно эти главы, состояла в том, что они (как и следующие три) были написаны в соответствии с первоначальным замыслом романа, центральный персонаж которого обладал почти уродливой внешностью и целым рядом малосимпатичных, даже отталкивающих черт характера, причем окружение его изображалось в том же психологическом и стилистическом ключе. Все это входило в противоречие с содержанием написанных за границей очередных частей романа, явившихся воплощением изменившегося замысла.

И Гончаров, оставив нетронутой лишь первую фразу старого текста, создает новый портрет Обломова, в каждом штрихе которого сквозит авторская симпатия к герою и даже к некоторым его слабостям. Исчезают отдельные резкие подробности из характеристики присущих Илье Ильичу привычек, его «домашнего костюма», из описания его квартиры;2 он больше не допускает грубых выражений по адресу окружающих, не «любуется рельефами своего тела», не принимает поз «египетского истукана», не носит странных панталон; из его комнаты исчезают элементы гостинодворского убранства вместе с невозможной

85

для нового героя картиной и т. д. Изменяется социальный статус Обломова: в тексте, посвященном Захару, появились строки, свидетельствующие «о старинном быте и важности фамилии» Обломовых, с ее «отжившим величием» (наст. изд., т. 4, с. 9) и былым богатством. Во вновь написанных частях романа появилось несколько вставок, в которых говорится о «честном сердце» Обломова (наст. изд., т. 5, с. 317, вариант к с. 263, строки 21-23), его нравственной чистоте (там же, с. 327, вариант к с. 272-273, строки 26-12; с. 329, вариант к с. 276, строки 24-25), красоте его души, «чистой как хрусталь» (там же, с. 440, вариант к с. 489, строки 23-24), его стремлении видеть в каждом человеке хорошее, доброе начало, заставляющее Обломова, например, упрекнуть Штольца за резкий отзыв об Иване Герасимовиче (там же, с. 262, вариант к с. 171, строки 10-14).

Упомянутому выше «сведе́нию всей массы лиц и сцен в стройное целое» были подчинены удаление со страниц подготовленной к печати новой редакции части первой одной из центральных фигур первоначального замысла – Почаева (что обусловило новую роль заменившего его Штольца); иное построение посвященных Алексееву и Тарантьеву фрагментов, которые теперь, освободившись от излишних описаний внешности и изложения биографических подробностей, утратили характер почти самостоятельных очерков; появление в тексте двух новых сцен – посещения Обломова Волковым, Судьбинским и Пенкиным (наст. изд., т. 4, с. 17-29) и визита доктора (там же, с. 82-85).

Так называемый «парад гостей» представляет собою развернутый в лицах текст из первоначальной редакции части первой. Появление Волкова подготовлено текстом: «Одним не сиделось на месте, всё бы им поехать и туда и сюда, поехать обедать куда-нибудь да в театр, летом так за город, тех занимали вечера, танцы, третьи всё волочатся за женщинами…» (наст. изд., т. 5, с. 56), а фигуры деловитого и суетливого «старого сослуживца» Обломова Судьбинского, а также Пенкина – словами: «…четвертые любят говорить о литературе, до всего им дело, везде суют свой нос; всякая городская новость им точно родная» (там же).1

86

Введение в главу VIII части первой сцены с доктором могло быть вызвано тем, что в главе III части второй Обломов в разговоре со Штольцем упоминает о только что («давеча» – см.: наст. изд., т. 4, с. 165, строка 37) состоявшейся беседе с ним. Если учесть, что эта глава первоначально входила в состав упоминавшихся выше «Прибавлений»1 и была написана во время завершения работы над первоначальной редакцией части первой, то можно предположить, что и сцена с доктором была вчерне написана тогда же и находилась среди несохранившихся листов (ср.: ЛП «Обломов». С. 593-597). Подтверждением может служить то, что лишь в журнальном тексте появилось упоминание о докторе в разговоре Обломова с Захаром в главе VIII (см.: наст. изд., т. 4, с. 85, строки 32-33), так же как и небольшая вставка-связка в главе XII части второй (см.: там же, с. 213, строки 9-11).

Сведе́нию далеко отстоящих друг от друга сцен или эпизодов в одно «стройное целое» подчинено и появление в журнальном тексте отсылочных фраз-связок (см.: там же, с. 71 («как сказано»); с. 169 (фраза: «Пенкин был, Судьбинский, Волков»); с. 187 («Вот как подвинулись дела!»); с. 193 («Чего не бывает на свете! ~ А вот как»); с. 397 («Надо теперь перенестись несколько назад ~ соображениям»); с. 400 («Как это вы решились! ~ глядя ей в глаза»); с. 434 («Как у ней теперь выработался голос! ~ настаивал Штольц»); с. 436 («Так пекли только, бывало, в Обломовке да вот здесь!»); с. 480 («Настоящее и прошлое ~ ходят в золоте и серебре»…) и т. д.).

Установилась в журнальном тексте и структура романа в целом. Если в рукописи еще не было деления на части (два обозначения: «Часть I» и «Часть II-я и следующие» – появились в 1858 г.2) и роман писался главами и сценами без какого-либо цифрового обозначения («сцены» иногда выделялись небольшими отступами или черточками), то теперь кроме четырехчастного строения появились римские цифры внутри каждой из частей (без слова «глава») и в гораздо большем количестве, чем это было в рукописи:

87

так, вместо пяти глав части первой стало одиннадцать; вместо девяти глав второй – двенадцать; вместо двенадцати глав и Заключения необозначенных частей третьей и четвертой – двенадцать глав части третьей и одиннадцать глав части четвертой.

Что же касается остальной правки, то она носит характер дальнейшей художественной обработки текста, такой же, какая велась писателем во всех предшествующих роману произведениях:1 это сокращение длиннот, введение в текст различного рода дополнений, замена отдельных фраз и слов и правка в диалогах. О сокращениях, дополнениях и заменах, касающихся «архитектоники» романа, уже говорилось выше. Дополнений всякого рода появилось в журнальном тексте романа не менее ста пятидесяти.

Остановимся на дополнениях, появившихся в тексте главы «Сон Обломова». Независимо от того, возникли они на месте строки или двух строк точек2 либо в не обозначенном точками месте, их можно условно разделить на те, что в свое время не попали в текст главы из соображений автоцензуры, и те, которые носят характер стилистической правки. К первым с бо́льшим или меньшим основанием может быть отнесено все то, что связано с нравственными понятиями, с различного рода суевериями, с правительственными или государственными учреждениями, с общественными или религиозными установлениями и т. д. и т. п. Здесь имеются в виду, во-первых, изображение жизни «взрослых» в Верхлёве и Обломовке, где «всё дышало ‹…› первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью», где не слыхали «о так называемой многотрудной жизни», «плохо верили и душевным тревогам», «сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших», и понимали жизнь «не иначе как идеалом покоя и бездействия» (там же,

88

с. 120-121), где по ветхой, чуть-чуть держащейся галерее «дозволяется ходить только „людям”, а господа не ходят» (там же, с. 107) и где четырнадцатилетний Илюша, которому «чуть что покажется ‹…› не так, то он поддаст Захарке ногой в нос», а от взрослых обломовцев, если «недовольный Захарка вздумает пожаловаться», он получит еще и «колотушку» (там же, с. 140); во-вторых, описание «неизвестных стран», «населенных чудовищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак – и, наконец, всё оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю» (там же, с. 104), рассказ о гаданье на картах и мрачных предсказаниях конца света (см.: там же, с. 132, 133); в-третьих, упоминание «казны» или слова «правосудие» в несоответствующем контексте (см.: там же, с. 101, 141); в-четвертых, упоминание «крестного знамения», которым осеняли себя обломовцы, или «знамений небесных», или слов «вера», «крестины», «заговенье», «розговенье», или «святой водицы» рядом с «заговорным» словом «пошепчут», а также слов: «Возблагодарили Господа Бога» – рядом с прозаическим «напоили его мятой, там бузиной» (там же, с. 115, 117, 118, 122, 133, 142).

К дополнениям, носящим характер стилистической правки, можно отнести риторический вопрос: «Какие же страсти и волнения могли быть у них?», разбивающий текст с пространным описанием однообразной жизни обломовцев (наст. изд., т. 5, с. 454, вариант к с. 104, строки 18-19), фразу: «Дамы начали смеяться и перешептываться; некоторые из мужчин улыбались», введенную в сцену томительно-долгой беседы собравшихся в гостиной в ожидании ужина обломовцев (там же, с. 460, вариант к с. 131, строки 26-27), а также сравнение обломовца, наблюдающего «каждое мимолетное движение», с теми собаками, которые «любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего» (там же, с. 456, вариант к с. 114, строки 20-22). Иногда дополнение оказывалось необходимым для того, чтобы фраза приобрела законченность. Таков случай, когда в прежде краткий пересказ нянькой «слов медведя», бредущего по деревне на липовой ноге, были введены слова: «все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет», без которых был недостаточно нагляден переход к следующему далее «страшному» тексту (там же, с. 457, вариант