Виктор Левашов - Убийство Михоэлса

• Название: Убийство Михоэлса
• Автор: Виктор Левашов
• Жанр: Политический детектив

История только кажется незыблемой. На самом же деле таинственная Лета течет не из настоящего в прошлое, а из прошлого в будущее — обнажая корни событий, тайное делая явным.

Лишь сегодня, когда приотворились стальные двери спецхранов и сейфы Лубянки, стало возможным раскрыть одно из самых таинственных преступлений коммунистического режима — убийство великого артиста, художественного руководителя Московского еврейского театра, председателя Еврейского антифашистского комитета СССР Соломона Михоэлса.

В основу романа положены многочисленные архивные документы, свидетельства участников событий и очевидцев. Автор делает убедительную попытку ответить на вопрос: почему Сталин убил Михоэлса.

---

— Согласен с вами. Заседание президиума объявляю закрытым. Спасибо, товарищи. Все свободны.

— Я протестую! — заявил Фефер. — Вопрос слишком важный. Ладно, пусть не было обращения. Но сейчас мы должны его подать. Мы должны обратиться в правительство…

Михоэлс снял с графина крышку и постучал ею по стеклу:

— Сядьте, Фефер! Заседание закончено.

— Вы не имеете права затыкать мне рот!

— Имею. Потому что я председатель президиума, а вы всего лишь ответственный секретарь. И если вы не выполните моего распоряжения, я вас уволю к чертовой матери.

— Руки коротки! Мою кандидатуру утверждали в ЦК!

— Я предложу им выбор: или вы, или я. Когда назначат вас, тогда и будете командовать. Все, дорогие товарищи, шоу закончено!..

Не обращая внимания на Фефера, Михоэлс прохромал к дверям и остановился, пожимая руки выходившим членам президиума.

Вышел Шимелиович, коротко кивнув:

— Созвонимся.

Вышел Квитко, спросив:

— У вас найдется для меня пара минут? Я подожду на улице.

Лина Соломоновна Штерн задержалась, укоризненно покачала головой:

— Вы плохой актер, Соломон Михайлович.

— У меня просто роль плохая.

Конференц-зал опустел. Михоэлс уселся в первом ряду, поставив между коленями трость, закурил «Казбек». Проговорил, обращаясь к Феферу, сидевшему за столом президиума с возмущенным и обиженным видом:

— Теперь можете выступать. У вас только один слушатель, но это очень внимательный слушатель.

— Зачем вы все это устроили?

— У меня есть кое-какие соображения, но я не намерен ими делиться. А зачем это устроили вы?

— Что я устроил? Я хотел поставить чрезвычайно важный вопрос. Вы не дали мне говорить.

— Теперь даю. Или вам обязательно нужна большая аудитория? Президиум ЕАК?

— Этот вопрос может решить только президиум.

— Попробуйте объяснить его мне. Считайте это репетицией своего выступления на президиуме.

— Но сейчас вы не будете утверждать, что никакого обращения к товарищу Молотову не было?

— Буду. Не было обращения Еврейского антифашистского комитета. Было письмо, подписанное тремя руководителями ЕАК. Которые превысили свои полномочия. Такие вопросы не могут ставиться без ведома президиума. Возможно, именно поэтому письмо не имело последствий.

— Тут я с вами согласен. Может, поэтому. И еще потому, что обращение было несвоевременным. Теперь для него пришло время. Это же прекрасный выход для всех! У правительства нет денег строить евреям дома и школы. Мы сами построим! Мы возродим еврейские колонии, создадим новые! Мы разгрузим перенаселенные белорусские области, покроем крымскую степь новыми колхозами! Нам окажут помощь евреи всего мира. Пройдет немного времени, и Крымская еврейская республика будет самой передовой в Советском Союзе! И проблема антисемитизма отшелушится сама собой! Впрочем, что я вам говорю. Вы сами все это прекрасно знаете.

— Браво, — подумав, сказал Михоэлс. — Знаете, Ицик, почему я не ставлю ваши пьесы?

— Потому что вы ставите своих.

— Нет. Потому что вы пишете плохие пьесы. А плохие пьесы вы пишете потому, что не знаете законов драматургии.

— Почему это не знаю? — обиделся Фефер. — Очень даже знаю. Я конспектировал Аристотеля. Первый акт должен быть ясен. Во втором акте так переплетите события, чтобы до середины третьего акта нельзя было догадаться о развязке. И так далее.

— Это форма, — покивал Михоэлс. — Суть в другом. Главный закон сформулировал Лопе де Вега. В работе «Новое искусство писать драмы». «Драма — это серия сменяющих друг друга и порождающих друг друга кризисов, все более обостряющихся». И еще. «Если для героя есть лучший вариант развития событий и худший, настоящий драматург всегда выбирает худший». Как и настоящий еврей.

— Могу я назначить заседание президиума и вынести на него вопрос о Крыме?

— Нет.

— Но почему? Почему?!

— Лопе де Вега вас не убедил, попробую объяснить по-другому. Знаете, как в одесском трамвае кричит вагоновожатый? «Высовывайся, высовывайся! Я посмотрю, чем ты завтра будешь высовываться!»

— Но вы же сами тогда подняли вопрос о Крыме!

— Я вам открою секрет. Но не советую им делиться ни с кем. Никогда. И ни при каких обстоятельствах. Я поднял этот вопрос потому, что меня попросил сделать это Вячеслав Михайлович Молотов. Лично. В своем кабинете в Кремле. А кто вас попросил поднять этот вопрос сейчас, я не знаю. И знать не хочу.

Михоэлс поднялся и пошел к двери.

— Меня никто ни о чем не просил! — крикнул Фефер ему в спину. — Я сам пришел к этому выводу!

Михоэлс оглянулся. Внимательно осмотрел Фефера.

— Рост — высокий. Фигура — плотная. Лицо — овальное. Волосы — русые, редкие. Брови — светлые. Носит очки… Знаете, Ицик, что это такое? Это ваш словесный портрет. А где такие портреты составляют, догадываетесь?

— В милиции, — буркнул Фефер.

— Нет, Ицик. В тюрьме.

V

По асфальту стелился тополиный пух. Листва деревьев и кустов припылилась, поблекла. В кронах кое-где отсвечивало желтым — знак осени в пышном московском лете.

У входа в ЕАК Михоэлса поджидал Квитко. Привычно сутулился, поглядывал вокруг рассеянно, чуть исподлобья. Траченные сединой волосы. Крымский загар на лице — он недавно вернулся из отпуска. Загар почему-то не молодил. Наоборот — старил. Есть люди, которые словно бы с самого рождения сразу становятся взрослыми. Таким был Квитко. Они были ровесниками, но рядом с ним Михоэлс иногда чувствовал себя до неприличия молодым. Словно ему не пятьдесят семь лет, а двадцать. А Квитко не пятьдесят семь, а две тысячи.

При появлении Михоэлса со скамейки под чахлой сиренькой поднялся водитель комитетской «эмки» Иван Степанович, аккуратно сложил «Вечерку», спросил:

— Куда?

— Никуда. Мы прогуляемся. Не беспокойтесь, Лев Моисеевич меня проводит. Лучше Фефера подвезите, он, судя по его виду, спешит. Владейте, Ицик, автомобилем, — обратился он к Феферу. — Мне он сегодня не понадобится.

— Да? Очень кстати. Спасибо. — Фефер озабоченно взглянул на часы и бросил водителю: — На Таганку!

Квитко проводил взглядом отъехавшую «эмку», поинтересовался:

— Что происходит, Соломон?

— Ты о чем?

— Обо всем.

Михоэлс пожал плечами:

— Не знаю.

Они вышли на Гоголевский бульвар. Весело погромыхивали полупустые трамваи, парные и «холостяки». На жухлой траве газона ожесточенно дрались воробьи.

— Что за обращение, о котором говорил Фефер? Оно было?

Михоэлс кивнул:

— Да, было.

— И что?

— Ничего.

Квитко подумал и заключил:

— Это хорошо.

— Вот как? Почему?

— Сейчас объясню… — Квитко приостановился, закурил горлодеристый «Норд», который в ходе борьбы с космополитизмом превратился в «Север». Помолчав, продолжал: — Весной сорок четвертого по командировке комитета я ездил в Крым…

— Помню. «Сладко неведение. Но мы обречены на это горькое знание».

— Я тогда еще обратил внимание, что там очень много частей НКВД. Чуть ли не на каждом шагу. Это был апрель сорок четвертого.

— Тоже помню. Было в твоем отчете. Которые подкармливали еврейских детей. Из полевых кухонь.

— Да, подкармливали… В Бахчисарае я познакомился с одним старым татарином-учителем. У него была теория о том, что антисемитизм в Крым занесли немцы. Когда прощались, я дал ему свой адрес. Ну, мало ли. Вдруг придется заехать в Москву, будет хоть где переночевать. Так вот, прошлой зимой ко мне приехал его сын, привез от отца письмо. Про себя рассказал: воевал, был капитаном, сапером. При разминировании Берлина подорвался, восемь месяцев лежал в госпитале. После выписки демобилизовался. Но ехать домой, в Бахчисарай, ему не разрешили. Месяца два мурыжили в гарнизоне потом выдали проездные документы. Не в Крым. В Северный Казахстан, на станцию Молдыбай. Там он нашел отца и всю свою семью. Верней, тех, кто остался жив. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Давай присядем, — попросил Михоэлс. — Письмо с тобой?

— Я что, сумасшедший? Я его сразу сжег. Но я очень хорошо его помню. Там было о том, как на рассвете их дома окружили. Как погрузили в теплушки. «Сорок человек, восемь лошадей». В теплушках было по сто человек. Как восемнадцать суток везли. Как выгрузили в голой степи… В общем, как они потом жили. Татарские семьи большие. В их семье было двадцать шесть человек. После первой зимы осталось двенадцать. Вот это и было в письме, которое привез мне его сын. Почте он не доверился.

— Зачем он тебе написал?

— Чтобы мы знали.

Квитко прикурил погасшую папиросу и продолжал:

— В этом году я подкопил денег и в июне поехал в Крым. Я объехал весь Крым, Соломон. Там сейчас нет ни одного татарина. Ни одного! А было около трехсот тысяч. Целый народ. В конце сорок пятого в «Правде» мелькнула информация. Указ Президиума Верховного Совета. Об образовании Крымской области в составе РСФСР. Не обратил внимания?