Аза Тахо-Годи - Лосев

• Название: Лосев
• Автор: Аза Тахо-Годи
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-235-03029-9

Книга Азы Алибековны Тахо-Годи посвящена замечательному мыслителю нашего столетия Алексею Федоровичу Лосеву. В основу ее легли личные воспоминания автора, свидетеля и участника событий десятков лет, а также материалы уникального лосевского архива. Лосев предстает в книге не только как выдающийся философ, но и как православный человек, разделивший с Родиной ее судьбу. Характерен путь Лосева: религиозно-философские общества; встречи с о. П. Флоренским, о. С. Булгаковым, И. А. Ильиным и другими крупнейшими философами Серебряного века; издание в 20-е годы опасных книг, которые привели его в тюрьму; лагерь, слепота, вынужденное двадцатилетнее молчание, гибель родного дома. Рядом с ним в самые тяжелые годы – необыкновенная женщина, Валентина Михайловна Лосева. Вера и любовь помогали жить, мыслить и творить философу, по его словам, «сосланному в XX век».

Второе издание книги существенно доработано автором.

---

Вне мифологической сферы не могут быть поняты страницы таких книг, как «Античный космос и современная наука» или «Очерки античного символизма и мифологии». Теории мифа в его соотношении с другими, связанными с ним категориями, посвящены важнейшие рассуждения в «Диалектике художественной формы». Осмысление мифа как необходимого компонента жизни общества, отнюдь не только античного, но современного, стало предметом «злосчастной» книги (так ее называл А. Ф.), «Диалектики мифа».

А. Ф. Лосеву было глубоко чуждо марксистско-ленинское противопоставление идеализма и материализма, идеи и материи. Помню, что, принимая участие в первой пятитомной «Философской энциклопедии» (1960–1970), А. Ф. каждый раз протестовал, когда редакторы требовали определять античных философов по признаку принадлежности к идеализму или материализму. В сохранившихся подлинниках его статей по античной философии все эти навязанные ему определения отсутствуют, в напечатанном виде они – результат работы редакторов, спорить с которыми было бесполезно. Бывало, А. Ф. хватался за авторитет «Философских тетрадей», где Ленин пишет, что Аристотель сразу и материалист и идеалист на протяжении нескольких строк, но и этот авторитет не помогал. Однако Лосев был убежден, что никакого противопоставления бытия и сознания не может быть, как нельзя метафизически признавать обязательную первичность одной из этих категорий.

В предисловии к «Истории эстетических учений» (1934), подготовленной Лосевым на основе лекций, читанных в 20-е годы в Московской консерватории, мы находим воплощение той «чистой мысли», что «утешала», «укрепляла», «не давала терять последнего равновесия», поддерживала «отвлеченно-диалектический эрос», которым жил не только «маленький философ в Советском Союзе», но и «многие философы всемирно-исторического значения».[105] Такой чистой и честной мыслью для Лосева являлась необходимость диалектики «с живым и проникновенным физиономизмом», которую «создает сама философская жизнь».[106] Именно эта диалектика не может остановиться на «бытии» и «сознании» как «абстрактных сторонах одного и того же живого тела культуры». Между бытием и сознанием существует «не причинно-силовая и вещественная связь, но диалектическая». То и другое – неразрывные стороны типа данной культуры. «Один и тот же тип, лик, душа… охватывает и подчиняет себе и все внешнее в ней, включая производственные отношения, и все внутреннее в ней, включая религию и философию». Поэтому для Лосева «нет ни просто идеи, ни просто материи, нет ни только одной сущности, ни только одного явления».[107] А значит, «не только бытие определяет сознание, но и сознание определяет бытие».[108] Тело осуществляет, реализует дух, а тот, в свою очередь, воплощается в теле, и, таким образом, для Лосева «последней, известной реальностью» является «диалектическое саморазвитие единого живого телесного духа».[109] В этой саморазвивающейся идее философ видит и дух ее, и ее тело, а именно производственные отношения. И поскольку «бытие определяет сознание, но сознание осмысляет бытие»,[110] то и «дух осязается физически, как тело, и тело стало смыслом», а значит, в настоящей реальной жизни «потухнет… самое различие духа и тела».[111]

Эти мысли А. Ф. Лосева можно считать основополагающими и для его понимания мифа, который представляет собой тождество идеального и материального, идеи и материи. В мифе идея одушевляет материю и сама становится живой плотью.

Но если идея воспринимается как живая плоть, то есть живое существо, то она проявляет себя в мифе как символ, то есть как внешняя выраженность мифа, а затем и как личность. Если же миф явлен в личности, то эта последняя должна обязательно проявить и осознать себя в имени. В личности – «тождество и синтез тела и смысла, дающих общий результат – мифическое имя». Поэтому «личность, данная в мифе и оформившая свое существование через свое имя», есть высшая форма выраженности.[112] Но ведь имя есть не что иное, как выражение энергии сущности эйдоса, или идеи. Так оказываются неразрывно связаны между собой сущность, эйдос (или идея), миф, символ, личность, энергия сущности, имя.[113]

Из этого рассуждения можно сделать вывод о тесной связи лосевского понимания мифа и его учения об имени. В мире, где царствует миф, живая личность и живое слово, – все полно чудес, воспринимаемых как реальный факт, а само имя обладает удивительной магической силой. Эта магия имени великолепно раскрыта в предисловии Лосева к его незавершенной рукописи (1-я редакция работы «Вещь и имя». См. выше).

А. Ф. Лосев десятки лет занимался античной мифологией и в нашей науке разрабатывал теорию социально-исторического развития мифа (см. у нас ниже анализ его труда «Античная мифология в ее историческом развитии». М., 1957). Но он стал исследователем античного мифа и античного мифомышления уже после того, как ему было запрещено заниматься мифом современным, которому была как раз посвящена «Диалектика мифа» с ее глубочайшим образом продуманной теорией.

Как обычно, в своих научных трудах А. Ф. дает дефиниции объекта исследования. И доказательства его идут сначала путем отграничения понятия мифа от других, путем отрицательных определений (см. гл. I-Х). Только после этого наконец устанавливается позитивное определение мифа.

Оказывается, что миф – это не идеальное понятие, не идеальное бытие, не вид поэтической образности; не наука, не догмат. Миф «есть сама жизнь» (как не вспомнить слова из «Философии имени» – «имя есть жизнь», «жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная… действительность» (с. 14),[114] «миф есть само бытие, сама реальность, сама конкретность бытия» (с. 28 =25). Это «энергийное самоутверждение личности» в «выразительных функциях», это «образ личности», «лик личности», а не ее субстанция (с. 118 = 99). «Миф есть в словах данная личностная история» (с. 182 = 151). Он есть чудо, как чудом и мифом является весь мир (гл. XI).

Судя по всему, древнее представление о слове-мифе как жизненной реальности оказалось у А. Ф. проецированным в современную действительность именно потому, что современность была чревата рядом идей, которые утверждались вопреки всем другим, естественно развивавшимся. Происходила фетишизация, обожествление одной идеи (например, идеи материи, идеи построения социализма в одной стране, идеи обострения классовой борьбы и т. д.). Но фетишизация издревле характерна для мифа. Поскольку же идея может двигать массами, то фетишизация, а шире мифологизация идеи имеет поистине глобальные последствия. Один миф может, как в цепной реакции, создавать другой, но он может в такой же мере его уничтожать, разрушать. Он заставляет целое общество жить по законам мифотворчества, и никакая наука не убедит и не разуверит человека в созданном им личностном или общественном мифе. А. Ф. Лосев с твердой логической последовательностью, остроумием и даже изящно подходит к определению мифа и раскрывает все его диалектические моменты с точки зрения чуда, ибо не иначе как чудом можно считать безраздельное и бездоказательное, в корне иррациональное признание одних движущих сил общества, часто губительных, разрушающих его, вопреки другим, разумным и аргументированным. Последовательно выводится логика доказательств, из которой следует, что знание в сущности своей и есть подлинная вера, поскольку верить можно только тогда, когда знаешь, во что нужно верить, и знать только тогда, когда веруешь, что объект знания действительно существует. Автор как бы воскрешает сократовский метод беседы с читателем в вопросе о вере и знании.

А. Ф. Лосев анализирует ряд научных теорий, получивших статус подлинного мифа (Декарт, Кант, Ньютон – мифологизация пространственных идей), так как миф не предшествует науке, но эта последняя всегда сопровождается мифологией, питается ею.

Особенно блестяще разработаны в этой книге мифы о времени и пространстве, отнюдь не однородном, как это было у Евклида, Канта или в неокантианском доэйнштейновском мире.

Интереснейше представлен Лосевым, например, миф о материи. Материя здесь «мертвое и слепое вселенной чудище», а учение о материи есть не что иное, как «вырождение христианского учения о троичности» (с. 152 = 127). Причем этот миф о материи прекрасно соотносится с «Философией имени», где он предстает в контексте живописной картины мира современного человека, находящегося в плену поистине мифологических взглядов на живую материю, ради которой он борется, приносит в жертву свою жизнь, проливает кровь. Мифологичен и сам мир современного человека (кстати, как он мифологичен и в христианской культуре), мир, в котором отсутствуют сознание и душа, ибо «все это – лишь одна из многочисленных функций материи, наряду с электричеством и теплотой». Вселенная, в которой живет современное общество, механистична и бездушна. Это «кладбище людей, превратившихся в мешки с червяками», где господствует единственная цель – движение вперед против души, сознания, религии и прочего дурмана. Это «мир – труп», которому люди обязаны служить «верой и правдой» и «отдать свою жизнь во имя общего». «Разве мы можем умереть, – спрашивает Лосев, – мы, новая Европа, не положивши свои кости ради торжества материализма?» – «Нет, – патетически и иронично отвечает он, – мы верим в нашу материю, поклоняемся ей, и никто не вправе отнять ее у нас» («Философия имени», с. 214–217= 773–774). Миф о всемогуществе знания – всецело буржуазный миф («Диалектика мифа», с. 140 = 117). Существует и социологическое пояснение для мифа о «бесправном пролетариате» (с. 141 = 118), и мифы повседневной жизни о цвете, свете, лунном освещении, электричестве, свечах, мифы прямо бытовые (керосин, стеарин, одеколон, волосы, борода, мифы о лице, личности, душе). Особенно остро дискутируются проблемы социального порядка. Мифы «пролетарской идеологии», которые ничем не отличаются от мифов «капиталистических гадов и шакалов» (с. 169 = 140); коммунистическая идеология создает свой миф о возможности безрелигиозного общества, хотя свою идеологию пролетариат возводит в степень мифа. Идеи Пролеткульта, РАППа и других «творческих» объединений, несомненно, повлияли на создание мифа о том, что пролетарию-коммунисту искусство чуждо, так как оно немыслимо без феномена гениальности, а гений – это неравенство, неравенство же означает эксплуатацию. А поскольку передовое общество преследует попов за эксплуатацию, то и искусство, в том числе Шаляпина, надо гнать, так как их воздействие на людей не отличается от религиозного. Широко распространявшиеся через газеты, журналы лозунги-идеи об усилении классовой борьбы при успехах социализма порождают миф о страшном мире, в котором «призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», «где-то копошатся гады контрреволюции», «воют шакалы империализма», «оскаливает зубы гидра буржуазии», «зияют пастью финансовые акулы». Всюду снуют «бандиты во фраках», «людоеды в митрах». Везде «темные силы», «мрачная реакция», «черная рать мракобесов», и в этой тьме «красная заря мирового пожара», «красное знамя восстаний». «Картинка! – восклицает автор. – И после этого говорят, что тут нет никакой мифологии» (с. 123 = 103).