Сергей Юрьенен - Первый поцелуй

• Название: Первый поцелуй
• Автор: Сергей Юрьенен
• Жанр: Советская классическая проза

---

Сергей Юрьенен Первый поцелуй

– Мы с тобой летели на воздушном шаре? – спрашивает один мальчик у другого.

– Летели.

– Мы с тобой упали с воздушного шара?

– Упали. Я в бочку с медом, а ты в бочку с говном!

Выступив на два голоса, близнецы умолкают немного смущенно.

– А дальше?

– Все…

Кто-то неуверенный:

– Потом они вроде друг друга стали облизывать…

– Смеяться можно? Оч-чень ослоумно. Нет, ребята: кончайте всякую херню рассказывать. Давайте про это.

Кто-то недоразвитый:

– Про что?

– Про что не говорят, чему не учат в школе.

Он прямо на глазах (точнее, на ушах ) выходит в главари. Как самый сильный и красивый. В автобусе он хвастал, что у него путевка на три смены, а дома нож «на кнопочке»: нажмешь, и лезвие само выскакивает. Батя из Италии привез. Наверно, «батя» этот на заводе еще больше шишка, чем у близнецов.

Он же подает пример, как реагировать, и после каждого очередного анекдота все за ним, кроме его соседа-толстяка, начинают подбрасываться на сетках или, ухватясь за перекладину над головой, раскачивают койки с тем самым гоготом, который называют первобытным: «Уа-га-га…». Выворачиваясь при этом наизнанку, почему взрослые говорят еще: утробный.

– Девушка, а у вас груди есть?

– Конечно, мальчик!

– А чего ж вы их не носите?

– Уа-га-га-га!

Сквозит из черного леса, куда выходит окно надо мной, лежащим под коротким байковым одеялом. Простыни сыроваты, я надел свою шерстяную безрукавку и кулаки держу подмышками. Локти от этого торчат так, что, поднимая руки, я вижу перед собой большое «М» – как на станциях метро в моем любимом Ленинграде, где говорят: приятель, имея в виду нечто среднее между другом и знакомым. В прошлом году всю смену ко мне клеился один из Берлина, которого родители не взяли в Ялту: хрупкий и бледный, как голубая сыроежка, но хотя бы он был чувствительный, и даже сверх, а тут… В качестве возможного приятеля я отбрасываю, слушая, одного рассказчика за другим. В то же время с нарастающим страхом жду своей очереди: во-первых, потому что сам про это анекдотов никаких не знаю, а во-вторых – неохота проявляться в первую же ночь. Я знаю: стоит мне заговорить, как окажусь я противопоставлен коллективу.

Притвориться, что ли, спящим?

Но сам же не выдерживаю. Отсмеявшись на Вовочку, который обрюхатил свою мамашу с помощью гвоздя, палата отвлекается и начинает спорить, как правильно писать гондон: через «а» или через «о»? «На заборе, – подаю я голос, – собираетесь писать?». Они умолкают. Слово ругательное, говорю я: «Если кто не знает». Хотя и происходит от нормального «кондом».

– Как-как?

Это, конечно, он – с большим пренебрежением. Чувствуя, как напряглась палата, повторяю во весь голос. Так, говорю я, говорили в старину. В старину никаких гондонов не было. Почему ты так считаешь? А не было резины. А их не из резины делали, а из кишок. Бараньих. Откуда ты знаешь? «Читал», – я говорю. Где – он не спрашивает, и правильно делает (поскольку в прихожей Крона, где книжные полки до потолка и лесенка складная, я, начиная со второго класса, узнал про человечество и не такие вещи: а все от обиды, что за взрослый стол не приглашали). «Что ли, как для домашней колбасы?». Он начинает верить – и палата следом. «Не знаю. Может быть. Дело не в этом»:

– Правильно говорить презерватив.

В аптеках, правда, прячут, но на проспекте Ленина своими глазами под витриной видел напечатанное бледно-розовым. Словарное слово! Проверял. Но здесь вызывает оно шок не меньше, чем сам предмет у взрослых. Весной был большой скандал, когда Заболотная в класс принесла презервативы, найденные у матери в шкатулке с украшениями, а Саханчук с Евстафьевой надули в туалете и стали носиться, как очумелые, по коридору, где нарвались на директрису.

Я добавляю, что презервативы, между прочим, есть и женские.

– Же-е-енские?

– Да.

Становится слышно, как смеются далеко в ночи вожатые. Выжидательную тишину надсадно пронизывают комары.

– А на что они, по-твоему, их надевают? А?

Крон, к сожалению, историк, а «Справочник фельдшера», который мама запирает в «херренциммершранге» на латунный ключ, об этом ничего не пишет. Я знаю, что сейчас будет, но от усилий воображения в голове возникает только образ лопнувшего шарика, обрывок которого засасываешь с силой, чтобы скрутить перед губами и вынуть размером с лампочку фонарика – чтоб напоследок треснуть по лбу самого себя.

Ответа не дождавшись, палата взрывается от хохота. Кто-то при этом пукает, что всех доводит до истерики. Еще немного, и непрочный домик рухнет: так исступленно бьется о простенки хлипкое железо. Триумфатор взлетает, как на батуте:

– Мамаякера! Мамаякера!

Это новое словечко они суют куда попало. Не зная, что слов на самом деле целых три: «Мама, я хочу». Кубинская песенка так и называется. Но, конечно, этим ничего уж не спасти – попытка ухватиться за соломинку.

– Уссаться можно, – всхлипывает он. – Кто там у нас дальше? Или по второму кругу?

Близнецы возражают:

– Жиртрест не рассказывал!

Такие они – всему ведут учет. Отец у них главбух. Дома у них конторская тетрадь, куда они заносят суммы за бутылки, собранные в сквере заводской столовой. Под графой «Приход».

Он поворачивается к спаренному койкой с ним соседу, который при своей массе наивно думал затаиться в темноте:

– Давай, Жиртрест. Смеши.

Обиженно:

– Я не Жиртрест.

– А кто же ты?

– Он Мясокомбинат, – опережают близнецы.

– Ну, Фишин…

По инерции палата осмеивает вполне нормальную фамилию.

– А хоть бы Мишин: ты давай-рожай. Язык проглотил? Ребята ждут!

Толчком он выбивает:

– Если я не знаю…

– Чего ты не знаешь?

– Анекдотов.

Палата: ха-ха-ха! Не знает анекдотов. Ну, Жиртрест…

– Давай, что знаешь.

– Книгу можно?

– Про Незнайку!

– И его друзей!

Близнецы мои лезут прямо из кожи вон.

– Про это книг не пишут. Не знаешь анекдотов, из жизни нам давай. Как мамина киска ест папину сосиску. Небось, подглядывал в замочную скважину?

– У меня нет папы, – начинает Фишин, но вдруг вскрикивает так, что смех обрывается: – Не надо!

– Чего не надо?

– А не надо! Так…

Всем становится как-то не по себе, но главарь спасает атмосферу:

– Как так? Как так? Чего молчишь? Малину обосрал, а сам в кусты? – Бац! Бац! Шлепки ударов… – Фу! Жирный – даже бить противно. Еще и с буферами.

– Уга-га!..

– Только в зажимбол играть!

– Уга-га-га!

– Зажму во сне, сам будет виноват!

Дав палате отсмеяться, он приказывает продолжать, и кто-то послушно заводит на мотив старинного вальса про барсука и прочих зверей, которые не спят. Я накрываюсь с головой и выдыхаю в щелку, куда комар носу не подточит. Закрываю глаза и вижу перспективу одиночества на весь июнь.

И все же лучше, чем дома, где мама психует без Гусарова, отбывшего на сборы. Тихо вокруг.

Только не спит весь лес.

В каждом дупле, в каждой норе

Идет половой процесс…

Я просыпаюсь, когда врывается вожатый, который стоял за дверью:

– Какая грязь! Уму непостижимо! А если б мамы ваши услышали такое?

Даже интересно: до чего же они тут договорились?

***

На зябкое солнце сбегают все, как велено: в одних трусах.

Фишин – в шароварах и футболке. Еще и горло укутал вафельным полотенчиком. Переваливается, озираясь с заплаканным видом. Он толстый и одутловатый, сосед его по койке сильный и красивый, близнецы, они и есть близнецы… прочие – недомерки и как на одно лицо: стриженные под машинку и под «бокс». Скуластые, бледные, в расчесанных укусах и старых синяках. Недоверчивые глазки. Зевают, ежатся. Узкие плечи, ребра, позвонки.

Лес зато сказочный.

Из страшной немецкой сказки.

Черные лапы нависают над забором, и глаза сами начинают искать, где прибито плохо.

Конечно, не лагерь БВО. Завод – поточных линий. Что бы это ни значило: известный на всю нашу страну и даже до Турина. Но доски с брусьями, из которых тут, за домами, все сколочено, не то что не отшлифованы: даже рубанком не обструганы. Все тут занозисто-шершаво, и это значит, что, в отличие от военных, заводу на детей плевать. Что непонятно: ведь трудовая смена?

В сортире почти не пахнет. Только карболкой – очень слабо. Здесь уже идет соревнование струй, которые сначала вздувают у них причудливые завиточки. Мимо дыр: приятно обоссать сухой настил. Сильный и красивый дает кому-то подзатыльник: «Палец сломаешь, в попке нечем будет ковырять!» Увертываясь от брызг, этот шкет из младшего отряда – квадратный чубчик, вместо глаз смородинки – выталкивает разбухшие катышки, которыми заложены отверстия от выбитых сучков с обратной стороны.

Алмазы сверкают на траве.

Я наступаю на цемент, подкидываю сосок.