Геннадий Прашкевич - Малый из яйца

• Название: Малый из яйца
• Автор: Геннадий Прашкевич
• Жанр: Научная Фантастика

Геннадий Прашкевич пишет о прошлом, связанном с настоящим, и о будущем, вытекающем из настоящего. Он пишет об этом очень просто и, вместе с тем, достаточно сложно, пишет профессионально и вдохновенно… Читатель, взявший в руки его книгу, может в полной мере насладиться магией его слова и отточенностью стиля.

---

Геннадий Прашкевич МАЛЫЙ ИЗ ЯЙЦА

Наш корреспондент: Серп Иванович, вас все еще преследуют по официальной линии?

На вопросы нашего корреспондента ответил Серп Иванович Сказкин – плотник, работавший по договору в закрытом Научно-исследовательском институте Проблем Времени (НИИПВ). Любовь к Родине определяла его ответы. Любовь к Родине позволила ему выжить в условиях, которые даже спецслужбы относят к практически непреодолимым.

Сказкин: Отсидел, вышел честный. Перед Родиной я чист.

НК: Вы могли пользоваться аппаратурой, разрабатываемой НИИПВ?

Сказкин: Да ну! Зачем? Чтобы потом не разговаривать с женой? Там же все секретное. Меня привели в зал и сказали срубить деревянную клеть в углу. Там зал огромный, как ангар. Я сразу решил, что в той клети будут держать животное, потому что дверь снаружи была на крепкой щеколде, а внутри кормушка. А из аппаратуры в зале была только тележка. На трех колесах и с маленьким кузовом. Почему-то овальным, как под крупное яйцо. Таких крупных яиц не бывает, это понятно, но у наших ученых всякие заскоки. Провели меня в зал, проверили. Материал и инструмент свалены в углу, я и работал. Иногда покурю, ихняя тележка мне до фонаря. Стряхивал пепел в кузов, больше некуда. Ну, там счетчики всякие, руль, как у мопеда. У меня племянник в селе Бубенчикове. Он так гоняет на мопеде, что милиция не может угнаться. Я говорю: «Залетишь, Никисор!» – А он смеется: «Я, что ли, баба?» Ему бы покрышки, как у той тележки. Такие широкие, что можно по болоту шлепать, не то, что по асфальту. Рублю деревянную клеть, а сам думаю: ну, зачем такие покрышки? Зачем овальный кузов? Кабачки возить? У меня в Бубенчикове прошлой осенью созрел кабачок на тридцать семь килограммов и сто тридцать пять граммов. Запросто улегся бы в такой кузов. Вообще на садовом участке…

НК: Не надо про садовый участок.

Сказкин: Да почему? Шесть соток! Речка рядом…

НК: Мы рады за вас. Но отвечайте только на поставленные вопросы. Деревянную клеть вы рубили один? Вам сказали, зачем она понадобилась?

Сказкин: Сами понимаете, Институт секретный. С одним плотником управиться легче, чем с двумя. (Облизывается.) Так сказать, соблазнов нет. Только неудобства с уборной. Шаг вправо, шаг влево – считается побегом. Показали место, где рубить клеть, там и работай. (Убежденно): У нас в Институте за то, что пошел в уборную, арестовать могут. А тележка пустая. В кузове ничего. Я инструмент кинул на плахи и пошел к ней. Думаю, зал большой, пока никого нет, прокачусь. Ну, там в дальнем конце какие-то бочки… Может, за ними… Ну, повернул ручку, толкнул вперед. А тележка поехала.

НК: Кто-нибудь видел ваши манипуляции?

Сказкин (подозрительно): Чего это вы? О чем?

НК: Ну, кто-нибудь видел, как вы обращались с тележкой?

Сказкин: Я там один был. Я надежный. Было время, плавал боцманом на балкере «Азов», никаких политических нареканий. Я бывший интеллигент, уже в третьем колене. Академик Угланов знает. Тележка эта так и покатила по прямой. Вроде не быстро, а меня замутило. Ни капельки не пью, а вот пелена в глазах. Решил, что за бочками остановлюсь… (Сокрушенно): Приехал…

НК: Куда?

Сказкин (агрессивно): В Сухуми наверно! Жарища. Ни одного туалета. Горы кругом слева и справа. Ну, в смысле, нависают каменные стены слева и справа. Метров пять от одной стены до другой, только вдали как бы арка проглядывает. Небо сизое от дыма и гари. Шашлыками не пахнет, глотку першит. Сижу в седле, ноги свесил, а вокруг жара, тянет угаром, наверное, лес горит. Думаю, где егеря? Где лесники? В Бубенчикове горел торфяник, так туда трактора пригнали. Один опахивал дымящееся поле и ухнул под землю, как в пещь огненную. А тут никого, хоть задавись…

НК: Серп Иванович, вы удивились такому резкому перемещению? Отъехали не намного и вдруг горы…

Сказкин (часто моргает): Да я просто обалдел! Это ж Сухуми! До него ехать и ехать! Я всякое видал в жизни, и знаю, что лучше жену слушать, чем дежурного по вытрезвителю. Неужели, думаю, накинули мешок на голову и украли? Усыпили и увезли на тележке в горы, ни один блокпост не заинтересовался? Тогда почему никаких стад не видно? Если украли, сразу должны определить в пастухи. Или ямы рыть. А подо мной тележка… Та самая… И мутит… Вот, думаю, влип. В Сухуми на казенной тележке! Думаю, раз нет егерей, гляну под каменную арку и поеду дальше.

НК: Куда дальше-то?

Сказкин: Домой, наверное.

НК: Но вы же говорите, что не знали, как…

Сказкин: Ну, знал – не знал, какая разница? Как приехал, так и поеду. Сандалии на босу ногу, голыми пальцами пошевелил. Удачно, думаю, оделся для такой жары, штаны и рыжий свитер на голое тело, чтобы не потеть. Только нога чешется. Потом шея зачесалась. Слез с тележки, дышу сизым дымом, перхаю, не привык еще. Горят леса, точно. И ни одного егеря, ни одного лесника. Шея зудит, плечи чешутся. Точно, Сухуми. Небо над головой, как овчинка – мутное, темное. А впереди каменная арка. Как бы руины, я такие видел на островах. Ну, на греческом архипелаге. Выпивали там с чифом, не подумайте чего плохого. А когда стали бить местных греков, то статуй не трогали. Это полицейские потом для острастки внесли в протокол. Вот и пошел к арке. Думаю, за ней-то люди должны быть, борьба с огнем, все такое. Окликну, думаю, какие цены на зелень? – и обратно. Рукой отмахиваюсь – пух летит, будто сдули на меня одуванчик величиной с березу. Сплошной пух в воздухе. Как муть в неполном стакане. Потом гляжу – на ладони кровь.

НК: Порезались?

Сказкин: Если бы. Сразу увидел, что на каждой пушинке черная точечка на конце. Как бы маленькие клещи. Представляете? Я такого даже в Калькутте не видел. На каждой пушинке клещ! У нас такие живут в траве вдоль тропинок, а там продвинутые – летают. Не понравилось мне это. Но думаю: в Институте все равно обеденный перерыв. Гляну за каменную арку и поеду дальше…

НК: Да куда дальше-то?

Сказкин: Куда, куда?! Откуда мне знать? Куда ехал, туда и поеду. Я же не академик. У нас в Бубенчикове садовые участки рядом…

НК: Дошли до каменной арки?

Сказкин: А чего не дойти? Там метров пятьдесят и было-то.

НК: И что увидели?

Сказкин (неохотно): Не дай вам Бог… Сзади каменные стены, пыль, жара, а впереди осыпь. Вывалились вниз камни, песок, все, что могло. Будто язык каменный всадили между деревьями. Как из дырявого кармана. А ниже, ну, за осыпью, даже не знаю, как сказать, до самого края, до дымчатости и мглы все как в тумане. Лес, один лес. И река течет. Скрыта за деревьями, но чувствуется. Влажно… Гнилью несет… Папоротники… Резные, красивые, вот только… Ну, я служил на Курилах, знаю. Там лопухи в человеческий рост, а тут папоротники – метров по десять в высоту. Выйдешь на балкон третьего этажа и сразу мордой в папоротники! А деревья… Они там будто бутылки, обернутые в рогожку, а сверху воткнуто по пять веточек… Икебана… На Курилах лопухи под два метра, а тут бутылки в рогожках… И душно… В горле першит, от тишины уши закладывает. Видно, что ломало деревья камнями. Сыпались камни вниз, теперь торчат пни из-под обломков. Только одно дерево в стороне сохранилось. Красивое, листочки, как сердечки. Может, растет в Китае, в Бубенчикове я таких даже по воскресеньям не видел. А ниже – лес, лес. Темный, страшный. Деревья как бы поросли шерстью. Снизу доверху, что попало. Может, специально вывели такие, чтобы обезьяны по ним не лазали. Китайцы пусть не пыжатся, нет у них таких. Я в Китае не бывал, но если нет таких на Курилах, то и у них нет. Каждое дерево поросло шерстью. Мохнатые, как звери. Мрачные. Я еще подумал, какой же зверь водится в таком лесу? И…

НК: Увидели?

Сказкин (сдержанно): Я многое видел… Попейте с мое… Не дай вам Бог лицом к лицу с таким… Только какое у него лицо?… Морда плоская, тупая, будто крокодила насадили на толстую шею. На груди ручонки болтаются. Каждая по метру, на кажутся крошечными. А тело треугольное, вниз метров на восемь расширяется, как чугунное. Ноги расставлены, трехпалые – прямо птица. Мышцы накачал, но при таком заде голова вряд ли работает. На такой скотине бревна таскать. Я в Калькутте был. Там на слоне сидит мальчишка и машет палочкой. А этому помаши! Он как чугунный, и на каждой лапе по три пальца. Крепкий, ужас. Мне бы такого в плотницкую бригаду, он бы у меня и спички зажигал и таскал тяжести. Вылез из папоротников, пасть разинул. Свитер мой разозлил его. Я же говорил, на мне свитер на голое тело – рыжий, крашеный. Жена перевязывала раз пять, он растянутый, надеваю только на работу. Трехпалый даже перегнулся в поясе, чтобы получше все рассмотреть, но я ждать не стал. Рванул под мохнатые деревья. Вот, думаю, край, где не надо растить овец. Везет абхазцам. Стриги деревья и вывози на больших зверях тюки с растительной шерстью. Так сказать, малое предприятие. Академик Угланов строгий. Но ведь что может продать честный академик, правда? Какие-нибудь казенные железы, которые под секретом. А тут шерсть свободно, сама растет, кормить не надо. И пастухов тоже не надо, отметил я для себя. Торгуй шерстью с деревьев, никто не обвинит в мошенничестве. Правда, этот трехпалый… Я думал, что он, как беременная корова, будет ковылять и спотыкаться, а он рванул, как сумасшедший паровик по рельсам. Показывает, что интерес у него ко мне настоящий. Я от его хрипа и сопения сам как беременная корова, не знаю, какой ногой двинуть. Под папоротниками уперся в каменную стену. Тянулась она там, хоть прыгай в воду. Только зачем? У нас в Бубенчикове речка рыбная, без трусов в нее не входи, а здесь?… Не знаю… Бегу вдоль стены… Путаюсь в гнилых ветках… Этот пыхтит невдалеке… И вдруг в темной сырости под папоротниками – вертикальная кривая расщелина, будто топором пробили. В человеческий рост. Я проскочил в нее и упал на горячий песок. Тишина еще плотнее, потому что рядом вода. Ползу по песку, думаю, плохо мне, сунет сейчас лапу трехпалый, тут и конец.