Р. Сементковский - Дени Дидро (1717-1784). Его жизнь и литературная деятельность

• Название: Дени Дидро (1717-1784). Его жизнь и литературная деятельность
• Автор: Р. Сементковский
• Издательство: 3bd93a2a-1461-102c-96f3-af3a14b75ca4
• Жанр: Биографии и Мемуары

Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839–1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.

---

Если Екатерина щедро вознаградила Дидро за его труды на пользу России, то наш суровый климат отразился очень неблагоприятно на его здоровье. Правда, уже до его отъезда в Петербург жизненные его силы ослабели и прежняя решительность во всем, что он делал, сменилась колебаниями. Но, несмотря на шестидесятилетний возраст, он был еще сравнительно бодр и духом, и телом. Пребывание в Петербурге сильно льстило его самолюбию: одна из могущественнейших правительниц Европы оказала ему почести, каких он на родине, где король ни за что не хотел допустить его в Академию, удостаивался лишь со стороны простых смертных. Но в то же время, как мы видели, Петербург вызвал в нем и немало разочарований. Еще на обратном пути из России, в Гааге, он пишет очень остроумное возражение на посмертный труд Гельвеция, в котором тот доказывал, что у всех людей одинаковые прирожденные способности. По возвращении в Париж он не менее усердно работает над своими «Элементами физиологии» и над «Царствованиями Клавдия и Нерона». Но это уже один из слабейших его трудов, в котором ему постоянно изменяет ясность мысли и уже не заметно следов его гениального ума. Кроме того, его подвижная натура побуждает его заниматься и практическими вопросами, разными изобретениями вроде усовершенствованного печатного станка. Но сам он жалуется, что чувствует себя утомленным, что голова у него не свежа, что ему не хватает новых идей. И действительно, работа ему не давалась, что-то в нем надломилось, сорокалетнее напряжение нервной системы сказывалось во всей силе. Сорок лет он горел, сорок лет он поражал всех, кто его знал, и всех, кто его читал, фейерверком своего остроумия, грандиозностью своих идей. Теперь огонь потухал, оставался пепел. Иногда сверкнет еще яркая искра, но тотчас же погаснет. Прежнего Дидро уже не стало, и он, поработав на своем «чердаке», целыми часами сидит в Пале-Рояле на скамье, погруженный в свои думы, в свои воспоминания, с бессильно поникшей головой, или следит в кафе Регентства за шахматной игрой знаменитого Филидора. Нет уже прежнего Дидро, нет уже прежнего вождя собранной и дисциплинированной им армии борцов за идею, провозглашенную им с такой силой, с таким блеском. Но армия эта не распалась, она и без своего вождя продолжала во всех концах мира совершать свое дело; Дидро мог успокоиться. Он мог сойти со сцены в твердом убеждении, что то, что он начал, будет завершено.

В России он простудился, грудь у него иногда нестерпимо болела, и не только грудь, но и сердце, которое так сильно билось навстречу всему благородному и возвышенному. Под конец жизни этому любвеобильному сердцу судьба нанесла еще жестокий удар. В начале 1784 года не стало Софи Воллан, не стало той женщины, о которой он писал: «Я видел всю мудрость народов и думал, что она не стоит сладкого безумия, внушаемого мне моей возлюбленной. Я слышал их воодушевленные речи и думал, что одно слово из уст моей возлюбленной вызовет в душе моей более сильный восторг. Они изображали мне добродетель, и эти образы меня вдохновляли. Но я предпочел бы увидеть мою возлюбленную, смотреть на нее молча и пролить слезу, осушенную ее рукой». Когда Дидро думал об этой женщине, с его пера срывались описания природы, не уступающие по красоте лучшим страницам романов Руссо. Любовь к ней «блестела в его глазах, придавала огонь его речам, руководила его действиями, проявлялась во всем». «Я начертал в моем сердце образ, который никогда не померкнет. Какую боль я причинил бы ей, если бы совершил поступок, который унизил бы меня в ее глазах». Этой женщины, имевшей столь благотворное влияние на один из величайших умов не только Франции, но и всех стран мира, не стало, и когда Дидро узнал о ее смерти, он, обращаясь к дочери, только выразил желание, чтобы и его жизнь скорее пресеклась. Желание его вскоре исполнилось: он пережил свою Софи всего лишь на пять месяцев. Перед самой смертью он переселился со своего «чердака» в роскошное помещение, нанятое благодаря попечениям Екатерины. Когда ему расстилали удобную постель, он меланхолически улыбнулся, сказав: «Не стоит труда». Одним из последних его изречений были слова: «Первый шаг в философии – сомнение». 20 (31) июля 1784 года он утром встал, вышел к завтраку, съел яблоко; жена обратилась к нему с вопросом, но он не ответил. Жена взглянула на него, его уже не было: перестал работать мозг, подаривший мир столькими новыми и лучезарными мыслями, перестало биться сердце, столь горячо любившее родину и человечество. Перед смертью он выразил желание, чтобы для пользы науки, которой он посвятил всю свою жизнь, труп его был вскрыт. Мозг его сохранил свежесть, как у двадцатилетнего юноши; сердце оказалось увеличенным на две трети против нормального.

Заключение

Подведем итог всему сказанному и постараемся установить в главных чертах значение Дени Дидро. Мы видели, какими блестящими мыслями ему обязаны и естествознание, и литература, и искусство, и политика. Светлый его ум озарял всё новым, неожиданным светом. И, тем не менее, возьмем ли мы естествознание, историю литературы или искусства, государственную или социальную науку, политическую экономию, для которой он потрудился также немало, мы имя Дидро встретим очень редко. Оно упоминается лишь мимоходом, между тем как о других деятелях, в сущности гораздо менее заслуженных, говорится много и пространно. Чем объяснить это странное явление?

Остановимся на следующем поразительном факте. Такие труды Дидро, как «Монахиня», «Сон Д’Аламбера», «Возражение на книгу Гельвеция „О человеке“, „Салоны“, „Парадокс об актере“, были опубликованы и сделались известными лишь много лет спустя после смерти их автора, например „Монахиня“ появилась в 1796 году, то есть спустя тридцать шесть лет после того, как она была написана, „Салоны“ появились в 1798–1856 годах, „Парадокс“ – в 1830 году, „Возражение Гельвецию“ – в 1875 году. До сих пор неизвестно, как „Племянник Рамо“ оказался в руках Шиллера в 1804 году или „Жак-фаталист“ – в руках принца Генриха Прусского. Словом, рукописи Дидро появлялись лишь постепенно, в течение целого столетия, и, следовательно, составить себе ясную картину о выводах, к которым пришел гениальный мыслитель, было очень трудно. Современники знали его, в сущности, мало, за исключением ничтожной кучки людей, непосредственных друзей Дидро, которые ставили его очень высоко, но не сумели разъяснить потомству громадного значения его идей. Большинство современников знало Дидро почти исключительно по „Энциклопедии“, в которой его мысли были выражены далеко не полно, с большой оглядкой и с искажениями со стороны издателя, происшедшими помимо ведения Дидро и не выправленными им, потому что он узнал о них слишком поздно. К тому же самые замечательные мысли Дидро в „Энциклопедию“ вовсе не вошли, а многие по цензурным соображениям вообще не могли быть преданы гласности. Но была еще и внутренняя причина, скрывшая от современников и от ближайшего потомства истинное значение Дидро, и вот эта внутренняя причина, на наш взгляд, заслуживает наибольшего внимания.

Был ли ум Дидро систематичным? Нам кажется, что наш очерк его идей, несмотря на всю краткость, дает вразумительный ответ на этот вопрос. Противоречий в деталях у Дидро много; можно даже сказать, что его миросозерцание выработалось лишь постепенно и что между Дидро в начале и в конце его деятельности разница большая. Но эта разница вызывается исключительно постепенным генезисом его миросозерцания. Если мы объединим все его труды, примем во внимание их последовательное нарождение, то мы будем поражены стройностью его воззрений на мир, человеческое общество и индивидуальную жизнь каждого человека. Но требуется большая работа, чтобы по отрывочным мыслям, разбросанным в многочисленных и многообразных трудах Дидро, воссоздать умственный его облик. Сам он об этом нисколько не позаботился. Он почти всю свою жизнь прожил в кабинете и тем не менее кабинетным ученым никогда не был, – не был как по своему темпераменту, так и вследствие жизненной задачи, которую он себе поставил. Спросите Ломоносова, почему он от естественноисторических изысканий обращался к одам, к полупоэтическим, полупублицистическим произведениям, а затем бросал лиру и начинал заниматься грамматическими или историческими изысканиями, чтобы вдруг писать проекты государственных реформ, восхвалять стекло или новые пушки? Причина, заставлявшая так разбрасываться сына куростровского крестьянина, заставила не менее разбрасываться и сына лангрского ножовщика. Здесь было отчасти упоение светом знания, отчасти жажда принести пользу отечеству и людям, выйти из мрака векового невежества, векового бесправия, выйти на широкий свет божий; отчасти сознание, что и в голове, и в сердце есть задатки, чтобы понять все и все продумать, что настало время, когда и человек, вышедший из самого скромного звания, может приобщиться к общечеловеческой жизни и в рядах избранных с пользою трудиться для той среды, которая дала ему жизнь; отчасти, наконец, признание своей прямой обязанностью работать для тех, кто рожден в одинаковых с тобой условиях, но не имеет возможности отстаивать свои человеческие права. Видеть миллионы изнывающих в невежестве и не приложить руки к исцелению их недугов, не заглянуть всюду, не взвесить всего, чтобы добиться этой великой цели, – это превышало бы силы заурядных людей, а тем более столь щедро одаренных натур, какими были наш Ломоносов и француз Дидро. Мрак рассеивался перед их умственным взором, и они блаженствовали в потоках осенявшего их света. Вот почему в них такая жизнерадостность, такая энергия. Они знали, для чего живут, к чему стремятся, и им казалось просто преступным не испить чаши знания до дна, не воспользоваться этими знаниями, где бы они ни скрывались и каких бы усилий ни стоило завладеть ими, для того, чтобы помочь народу, из которого они вышли. Это было не настроение ученого систематика, это был могучий порыв к знанию во имя ближнего.