Светлана Аллилуева - Только один год

• Название: Только один год
• Автор: Светлана Аллилуева
• Издательство: Harper & Row Publishers
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1969

Книга дочери Сталина – Светланы Аллилуевой «Только один год», была написана в эмиграции и издана в США по-русски и в английском переводе в 1970 г. В центре мемуаров стоят политические проблемы и объяснение необъяснимого: как это случилось, что я решила бежать из России. Также в книге дается интересная и исчерпывающая характеристика Сталина.

---

Этой «последней каплей» оказалась встреча с советским посольством в Дели – с советским миром, от которого я уже успела отвыкнуть.

На аэродроме Палам меня встретил Динеш, что было чрезвычайной любезностью с его стороны. Он был так счастлив, что я уеду через два дня, что опять превратился в милого молодого человека, сбросив маску неприступного махараджи. Сейчас он уверял меня, что непременно устроит мне на будущий год приглашение в Индию вместе с моими детьми. Он предлагал оставаться в его доме вплоть до отъезда, но я отказалась: мне хотелось быть оставшееся время одной, в каком-то нейтральном месте, где я смогла бы успокоиться, решиться… А если я решусь, то советская гостиница совсем недалеко от американского посольства, и меня никто не спросит куда и зачем я иду.

Пусть никто ничего не знает и не подозревает возможно дольше. Сейчас я хотела быть абсолютно независимой, чтобы никто не мешал мне услышать мой внутренний голос. Если я решусь – то знаю, что дороги назад не будет никогда.

Пятого марта днем я была в доме у Динеша. Вечером обедала у Кауля с его семьей. Кауль говорил то же самое, что и Динеш – надо ехать в Москву, а позже они устроят мне приглашение вместе с детьми. По-видимому, он тоже никак не мог дождаться моего отъезда, а в эти оставшиеся дни в Дели ему хотелось знать буквально каждый мой шаг.

«Приходите к нам опять завтра вечером, – сказал он. – „Я буду на приеме с маршалом Захаровым в советском посольстве; Прити заедет за вами, я вернусь рано. А седьмого – в последний вечер – я устрою вам прощальный обед“.

Неожиданно он спросил: «А ваша рукопись у вас?» Повинуясь безотчетному чувству самосохранения я ответила: – «Нет! Я ее отослала в Париж». Кауль молча дымил трубкой и я быстро перевела разговор на другую тему. Я боялась, чтобы в посольстве не узнали про рукопись и не забрали бы ее у меня. Я боялась, что Кауль вдруг догадается, что я собираюсь сделать, – вот сейчас взглянет на меня и все поймет…

Вечером я вернулась в дом Динеша, где уже все спали. Наутро, шестого марта, едва мы позавтракали, приехал Суров. Динеш пригласил меня на прощальный ланч на следующий день и мы поехали с Суровым в посольскую гостиницу.

Едва я только села в машину к Сурову и мы заговорили по-русски, как меня охватила мрачная скука. Вот опять гостиница, и все та же сестра-хозяйка с украинским говором, которую я видела здесь в декабре. Там она передала меня в руки другой такой же пухлой украинки. В столовой суетились, готовясь к вечеру по поводу Международного Женского Дня, о чем оповещала висевшая здесь афиша. Доклад. Художественная часть. Советская колония живет здесь своей жизнью, отделенной от Индии непроходимым барьером.

Я совсем отвыкла от этой жизни. До чего унылая эта столовая, и клуб, и этот вечный «международный женский день» – один из поводов напиться! Все напьются вечером, ведь умирают со скуки, варятся в собственном соку.

Я вышла во двор. Жены и дети посольских работников сидели на скамеечках. Ни одного приветливого лица. Ни одной улыбки. Все толстые, разъевшиеся. Одеты намного лучше, чем в Москве: для этого они и едут заграницу, накупают вещей, которые потом будут перепродавать в СССР на черном рынке, ругая при этом капитализм. Ах, вы, лицемеры! Наверное, все партийные. Как же, иначе не поедешь заграницу и не накупишь этих тряпок. А ночью, на ушко друг другу ругают и эту самую партию…

Мне становилось все мрачнее. В тягостном унынии я отправилась на ланч к послу, куда был приглашен и Суров с женой. Ланч был у посла Бенедиктова дома. Официальная дорогая безвкусица, всюду ковры, плохие картины в золоченых рамах. Все роскошное, блестящее, но не на чем остановить глаз. Такая же роскошная и тяжеловесная мадам Бенедиктова с официальной улыбкой. А вот и высокий, огромный Иван Александрович Бенедиктов, с неподвижным, как монумент, лицом. Нам не приходилось встречаться в Москве, мы видимся впервые. Все очень любезны. Все счастливы, что я уезжаю, наконец, в Москву и посольство доложит об успешном окончании мероприятия. Бенедиктов делает широкий жест в направлении стола, который ломится от закусок, бутылок и всевозможной еды.

В глазах рябит от этого изобилия. Мне вполне хватало скудной, но вкусной индийской пищи со стаканом воды из колодца и крепким гималайским чаем. Я не ела мяса в Индии, – да его и нет в деревне. Постная вегетарианская пища мне полезнее из-за почек; я лучше себя чувствую, когда не пью вино и не ем мяса. Водку с селедкой не люблю, потому что слишком много ее пил мой брат, ставший алкоголиком. И я отказывалась почти от всех яств и напитков, которые мне предлагались. Бенедиктов не мог скрыть раздражения: «Ну, вы уж не очень-то поддавайтесь здешним привычкам!» – буркнул он. – «Возьмите вот селедочки, по-нашему, по-русски!»

«Да, мы не можем отвыкнуть от нашей, русской пищи!» – пропела мадам Бенедиктова, – «много, много едим, ничего не скажешь!» Суров и его жена с удовольствием налегали на угощение. Все ели, как голодные.

У молоденькой жены Сурова было миловидное лицо, но что-то металлическое и холодное в глазах, которые она отводила от меня в сторону. Я сильно похудела в деревне и была рада этому, но должно быть здесь считали, что я «изголодалась».

«Да ешьте, ешьте, смотрите какая вы худая!» – воскликнула мадам Бенедиктова, с каким-то отчаянным раздражением.

«Нет, благодарю», – сказала я сухо. Мне так хотелось уйти от этих людей!

«Приходите к нам на вечер в клуб сегодня!» – вдруг нашелся Суров. – «Вот моя супруга сделает доклад о международном женском дне, потом будет концерт».

«У нас здесь отличная самодеятельность!» – оживилась жена Сурова, очевидно, партийная активистка.

Доклад! Самодеятельность! Да неужели нельзя жить без всех этих коллективных фальшивых чувств?

Как я отвыкла от всего этого, – и как быстро… Два с половиной месяца я была сама собою, дышала вольно, и люди вокруг меня не были частями механизма. Они были нищими, голодными, у них была тысяча своих забот, но каждый был свободен говорить то, что он думает, свободен выбирать то, что он хочет.

Индия раскрепостила и освободила что-то внутри меня. Здесь я перестала чувствовать себя частицей «государственной собственности», которой я была в СССР всю жизнь. И хотя я вполне трезво понимала, что для индийского правительства я была такой же «собственностью», – в этом у меня не было никаких иллюзий, – но внутренне я уже непоправимо освободилась от этого вечного рабства.

Разговор за столом никак не клеился. Бенедиктовы были туристами в этой стране; я больше видела и поняла, прожив два месяца в деревне. Они все мечтали «отбыть свой срок», накупить тряпок и уехать домой. Для самого Бенедиктова служба в Индии была ссылкой, в которую послал его Хрущев, разжаловав из министра сельского хозяйства. Его не трогала эта чужая страна, где ему было жарко и скучно.

После долгого застолья, наконец, перешли в гостиную и посол сказал:

«Ну, я думаю, вы должны быть довольны вашей поездкой. Видите, вам пошли на уступки, вы пробыли дольше, чем предполагалось, отдохнули. Мне кажется, вам не на что обижаться!» – внушительно подчеркивая последние слова, он взглянул на меня тяжелым взглядом недобрых, хитрых глаз.

Я проглотила это назидание, этот взгляд и сдержалась. Я желала сейчас только одного: чтобы мне отдали в руки мой паспорт, отобранный у меня в первый же день по приезде в Дели. Кроме паспорта у меня не было никакого удостоверения личности. Я попросила, чтобы паспорт мне отдали сейчас – не очень надеясь, что это будет сделано: по правилам паспорт должны вернуть мне только перед выездом на аэродром. Но посол Бенедиктов был так рад моему отъезду, что радость превысила в нем все остальные соображения. Он бодрым голосом велел Сурову принести паспорт и собственноручно мне его отдал, сказав: «А вашим детям мы пошлем телеграмму, чтобы встречали вас».

Это было совсем ни к чему… Я умышленно не хотела посылать им телеграммы, но спорить с Бенедиктовым сейчас было неуместно.

Он пригласил меня на вечер в клуб, – я отказалась, сославшись на то, что поеду к Каулю. Бенедиктов поморщился:

«Этот Кауль – английский разведчик!» – бросил он небрежно, как давно известное. Мне оставалось подавить смех: индийские газеты называли Кауля «правой рукой советского посольства».

«Я знала его дочь еще в Москве, она заедет за мной», – пыталась я объяснить. Но посол только усмехнулся: ему было все равно, что я буду делать в последние дни.

Мне тоже было теперь безразлично, что еще скажут посол и мадам, которые с трудом скрывали раздражение всем, что я делаю и говорю. Я взяла паспорт, попрощалась и ушла к себе в гостиницу, где, наконец, осталась одна, легла на кровать и закрыла глаза.

Было около трех часов дня.

Так что же мне делать?

Если я лечу послезавтра в Москву, то надо отдохнуть, пойти вечером к Каулю, как условились, а завтра сделать последние покупки. Если нет… Если нет…