Хачик Даштенц - Зов пахарей

• Название: Зов пахарей
• Автор: Хачик Даштенц
• Жанр: История

Хачик Даштенц ( Тоноян Хачик Тоноевич ) – известный армянский писатель, поэт, переводчик – родился 15 апреля 1909 года в селе Даштаян Сасунского вилайета Западной Армении в семье пастуха. В последствии по названию родного села Даштенц и выбрал свое литературное прозвище. Многое увидел и пережил он, пройдя по дорогам беженства нелегкий путь от Сасунских гор до Восточной Армении, скитаясь по сиротским домам, пока не остановился в американском приюте в Александрополе (позднее Ленинакан, а ныне Гюмри), где и получил свое среднее образование. В 1932 году Даштенц окончил Ереванский государственный университет, а в 1940-ом – факультет английского языка в Московском институте иностранных языков. Начиная с первых шагов в литературе Даштенц был одним из самых читаемых и любимых авторов. Народное предание и документальная достоверность, этнографическая доскональность и сказка, быт, обычаи, обряды армянского народа – все это Даштенц капля, по капле впитывал в себя с самого детства и все это стало основой для создания эпической прозы, которой писатель посвятил, можно сказать, всю свою жизнь. В романах "Ходедан" (1950) и "Зов пахарей" Даштенц изобразил трагедию западных армян в годы 1-й мировой войны 1914-1918гг., пострадавших от геноцида армян в Турции. Написал также историческую драму “Тигран Великий” (1947). Даштенц также автор сборников стихов “Книга песен” (1932), “Весенние песни” (1934), “Пламя” (1936), “Горные цветы” (1963), где описаны будни родной страны – Армении. Хачик Даштенц известен также своими переводами многих трагедий и комедий У. Шекспира и поэмы Г. У. Лонгфелло “Песнь о Гайавате”. См. также: Сурен Агабабян – Хачик Даштенц и его роман-эпопея «Зов Пахарей»

---

– Салех-паша выпил за армян-фидаи и так закончил свою речь: «Яшасын эрмени фидайлар! Яшасын хуриат!»* Тут все закричали «ура», громко так кричали, кто как мог.

____________________

* «Да здравствуют армянские фидаи! Да здравствует свобода!» (турецк.).

____________________

– А Гасимбек, тот, кто убил Джндо, тоже на помосте был?

– Громче всех он кричал.

– Еще что было?

– А то, что архимандрит Хесу расцеловался с Салехом-пашой.

– Значит, и Хесу там был?

– Он пришел позже и стоял между Мехмедом-эфенди и Гасимбеком. Когда Салех-паша сказал: «Теперь между турком и армянином нет разницы, все мы равны перед законом, все мы братья», – они с Хесу обнялись и расцеловались.

– Фадэ, – сказал я, – ты мудрый человек, скажи, чем все это кончится?

– Да все этой же лопатой моей. Царь, священник, кум, сват, ружье, пушка – все на кончике этой лопаты сидят. Вода шумит, лопата звенит – вот вам и жизнь, – сказал Фадэ.

Он стоял спиной ко мне. Задрав голову, он смотрел на родные горы. Вдали на солнечном склоне Хтанской горы поблескивало озерцо – это было маленькое ячменное поле Фадэ. С шумом сбегали с гор ручейки, как белые козлята, спрыгивающие со скал. Те самые ручейки, которые не раз вводил в берега поливальщик Фадэ. Попадая в тень, они мгновенно чернели и начинали походить на диких черных козлов, а потом, попав снова на свет, алели, освещенные солнечными лучами, и становились похожими на красных сказочных коз.

Взгляд Фадэ скользнул к серому зданию каземата, построенного на его поле.

– Завтра этого здания здесь не будет, – торжествующе сказал Фадэ.

– И ты веришь, что все арсеналы уничтожат?

– Этой же ночью султанское войско должно покинуть Сасун.

– Если снесут каземат, что посеешь на этом поле?

– Репу. Все ручьи сюда пущу, чтобы отшибить дух пороха. А потом все поле засею репой.

– А что, тюрьмы тоже, сказали, снесут?

– Не будет отныне в этой стране ни тюрем, ни войска, ни казематов. Все фидаи, объявленные вне закона, с сегодняшнего дня свободные люди. Арестантов выпускают на волю.

– Ты сам, своими глазами видел это?

– На городской площади, примыкающей к мушской тюрьме, судья-турок прочел имена политических заключенных и через узкую дверь вывел всех на площадь.

– Ты кого-нибудь узнал? Кто первым вышел?

– Первым был Тер-Поторик.

– Дальше?

– Вторым карнинский Согомон шел, седой весь; затем – семалец Кятип Манук.

– Еще?

– Дальше шли авранский Арам, Цронац Мушик, Бдэ Мисак и Мамиконян Зорик из Архи, этот на сто один год был заключен. Зорик из бус красивую феску для сына тюремщика связал, на феске мечеть и минарет, и молла молится, «аллах» говорит. Зорик, когда из тюрьмы выходил, протянул тюремщику и говорит: «От архинского Зорика, на память».

– А ты что делал на этой площади?

– Вах, как это что делал? Да разве же можно такой вопрос задавать тому, кто эту лопату в руках держит? Позвали мусор с площади собрать.

И, поправив лопату на плече, гордо зашагал к Талворику поливальщик Фадэ. Пошел сажать на месте каземата репу…

Выпущенные из тюрьмы заключенные разошлись по домам. Были отпущены также многие крестьяне, обвиненные в содействии гайдукам.

В тот же день орда султанских воинов, рота за ротой, покинула Сасун. Только они скрылись из виду, гелийские крестьяне за одну ночь снесли здание каземата. В груды обломков были превращены казармы в Семале и в Ишхандзоре. Вихрем слетел с горы поливальщик Фадэ и вместе с земляками своими талворикцами давай крушить каземат в Верхнем селе – расчистили поле, все камни до последнего скинули в ущелье и пустили на поле воду. Омыла, очистила затвердевшую землю вода. Лопата перелопатила освобожденную землю; вспахали ее, провели борозды, а через несколько дней из-за пазухи земли показался вечный вестник весны – зеленый росточек.

Я со своими фидаи приближался в это время к селу Татрак.

Смерть лачканского Артина Повыше Татрака в ущелье еще одно село есть. Сидит под зеленой скалой, притаилось, на челе – поле красного проса и поле гороха. Входя в село, мы увидели старика. Он направлялся к нам.

– У нас в доме больной фидаи лежит, – сказал мне старик.

– Кто? – спросил я.

– Не знаю, но только худо ему очень. Просил принести ружье.

Пошли мы со стариком. Аладин Мисак осторожности ради стал в дверях, а я вошел в дом.

Он лежал в хлеву, под головой его была подушка, укрыт он был старым одеялом, из-под которого выглядывала нога в прохудившемся носке. Рядом лежал мешок, на мешке – старые, ссохшиеся трехи.

Я узнал его сразу. Это был лачканский Артин.

Увидев меня, он отвернулся, словно застыдившись, что нарушил обет фидаи.

Фидаи и постель – слыханное ли дело?

Гайдукам полагался саван, но сасунцы никогда не брали его. Сасунец предпочитал умереть на поле брани и почитал за благо быть похороненным в горах без савана и даже без священника. А тут…

Я мог тут же наказать этого гайдука и одной пулей спасти его честь. Но как, как тут выстрелишь?! Ведь это мой товарищ, двадцать лет бок о бок сражались мы.

Артин был из самых старых солдат. Храбрый, отчаянный сасунец, он участвовал в битвах при Кураве, Шеник-Семале, Лачкане, Гомере. Лицом он напоминал тигра и дрался как тигр, особенно с той поры, как шеникец Манук отдал ему свой маузер. Спор между ними длился месяцами, наконец шеникец Манук уступил ему свой «смит-и-вессон», а сам стал обладателем его прекрасной винтовки. Один только месяц лачканский Артин лишен был права носить оружие – когда он восстал против Геворга Чауша вместе со спаханским князем Макаром.

Когда султана объявили вне власти, Артин с товарищами решил водрузить знамя свободы на вершине Андока. Но им не удалось дойти до цели, они добрались только до Чесночного Камня. Я смотрел и не верил глазам: человек, не знавший подушки, всю жизнь проведший в боях, лежал беспомощный в неприглядном сельском домишке, вернее – в хлеву, откуда не было видно ни Мушской долины, ни Сасунских гор.

– Я болен, Махлуто, а ружье мое не при мне. Человека вот за ружьем отправил. Неужели я заслужил такое? Убей меня, Махлуто. Я должен умереть от пули. И, знаешь, несколъ-ко раз выстрели, будто бы бой. – Вдруг он оживился, что-то вспомнив. Даже присел в постели. – Ты помнишь, Махлуто?

– Что?

– Ту песню, которую мы пели?

– Помню, как же, – сказал я, лишь бы успокоить его.

– Ну так спой вместе со мной.

И лачканский Артин тихим голосом затянул старую песню фидаи, отбивая такт рукой: «Вот град пошел…» И снова: «Вот град по-шел… Всех за-щи-тит… хра-брый мсти-тель фи-даи…»

Он устал, видимо, и следующие слова пропел совсем тихо, почти неслышным голосом.

Мы пели вместе, глядя друг на друга. Он схватил меня за руку и хотел было приподняться, еще что-то вспомнил, видно.

– Помнишь, как мы поднимались на гору Пшпуш и встретили курдов? Перестрелка началась, и твое ружье скатилось в овраг. Град Тадэ вместо тебя спустился в ущелье и принес твое ружье, честь гайдука cпac.

Этот случай вовсе не со мной произошел, а с кем-то другим, но он продолжал вспоминать бессвязно и все говорил: «А помнишь?..»

– А помнишь Кятина Манука? Помнишъ, ночью буря была, а гамидовцы все полегли, перестреляли мы их. Помнишь, как мы Медовую речку переплыли, лошади в пене были. Торчащий Камень помнишь? – Вдруг он засмеялся. – А старосту Татара помнишь? Из Верхнего квартала, тот, что змееныша в карман слепому Сло положил, старейшине Хианка… «Сул-тан хо-тел всех нас по-бить… прос-нись, сыно-чек, пора тебе в бой…»

Артин стал свистеть и прищелкивать пальцами. Я понял, что он ждет старика с ружьем.

– Все, никто нас не тронет больше. Кончилось это, – сказал я. – Конституция. Вставай.

Он повеселел. -…я на эту конституцию. Скажи ребятам, пусть не сдают Оружие. Севкарского Сако помнишь?.. Позапрошлой зимой мы с Чоло и Гале были у Гасимбека в Хутских горах. Гале умер. Махлуто, продолжай, ты же с нами был.

– Да что вспоминать, настало время для радости, – подбодрил я его.

– Казармы все еще стоят в Сасуне?

– Нет, – сказал я. – Снесли уже. Фадэ засадил поле репой.

– На Андоке знамя есть?

– Нет, но будет. Вставай.

– Да что же они в эту стужу пустились в дорогу… Бедные ишхандзорцы… Это не Мурад сидит на Чесночном Камне?..

Он уже бредил.

Я вышел из хлева. Через некоторое время послышались выстрелы. Старик, значит, принес ему ружье, и лачканский Артин испустил дух под звуки выстрелов – будто бы на поле боя.

Выстрелили в воздух и мы с Аладином Мисаком, оповестив мир о кончине храброго гайдука.

Так умер старый солдат Геворга Чауша, герой-фидаи, сасунец с лицом тигра.

Ализрнанский Муко После объявления хуриата Франк-Мосо, как сказал, сложил оружие и вернулся домой. Он стал писцом в своем селе и быстро разбогател. В селе его стали звать Мосо-ага. Но через три года он спалил свой дом и, взяв оружие, ушел в горы. Бамбку Мело тоже недолго прожил в Хасгюхе. Он продал свое оружие и отбыл в Америку.