Самсон Гелхвидзе - Рассказы

• Название: Рассказы
• Автор: Самсон Гелхвидзе
• Жанр: Современная проза

Гелхвидзе Самсон Прокофьевич родился 26 марта 1958 года в городе Тбилиси, в семье служащего.В 1975 году закончил 9-ю среднюю школу г. Тбилиси и в том же году поступил В Грузинский Политехнический Институт (ГПИ) им. В.И.Ленина, на строительный факультет, который с отличием окончил в 1980 году по специальности “Промышленное и гражданское строительство”. В 1989 году защитил кандидатскую диссертацию, утвержденную Высшей аттестационной комиссией (ВАК) при Совете Министров СССР. С 1980 года по сегодняшний день работал в разных учебных заведениях и научно-исследовательских институтах АН страны. Является автором многих научных трудов и изобретений. Свои первые шаги в поэзии и прозе начал делать с 1984 года.На суд читателей представляется первый сборник рассказов автора “Торговцы болью”, в котором автор пытается, по его высказыванию, предпринять попытку изловить, хоть на миг, летящее стрелою время.Предложенный автором сборник рассказов для него является той синицей в руках, которую ему удалось изловить из улетевшей журавлиной стаи жизни прошлого. Отзывы и пожелания просим присылать на адрес отправителя.

---

– Да,- считал Том,- если человек и умирает, то прежде всего, когда это происходит социально.

Он долго еще стоял у картины, которая его буквально сразила. Хоть мастерство ее исполнения далеко было от идеального, но то, что он в ней прочитал и увидел… О нет, Боже мой, это решительно невозможно,- противился себе Том,- она никак не могла сотворить подобное. Это-то с её характером?1 Том смущенно, неуверенно и удрученно мотал по сторонам головой, ничего не понимая, и ему впервые в жизни показалось, что он въявь ощутил, что значит быть в лесу и не видеть за ним деревьев.

– Да нет же,- уверял он потом себя,- ведь необязательно тому, что я увидел, ощутил, прочитал, отражать чувства и умонастроения художника именно в этом объеме и в этом контексте. Нет, я не верю. Возможно, она подсунула сестре чужую работу, чтоб возвысить себя… впрочем, может…

Сомнения раздирали его разум.

Подсознание подсказывало, что далеко-далеко внутри, где-то за N-й дверью человек этот совершенно иной, нежели воспринимается его поверхностная, внешняя мантия. Но как же дойти до сей, N-й двери, когда ты напрочь отвергаешься уже на подступах к самой первой?

– Отвергаешься или отвергаешь?- задавался вопросом Том.

Впрочем оба эти понятия и определения, выражавшие действия и являвшиеся атрибутом называемого Томом его величеством “невозможностью” были для него своего рода гарантом и щитом против всевозможных нападок и выступлений против него, что придавало ему некоторую смелость и защищенность от социальных потрясений и катаклизмов, и ориентиром при решенье войти в неизвестный ему доселе темный, загадочный и холодный извилистый лабиринт.

Он не мог рисковать ничем, ибо Невозможность есть невозможность, она величава и содержит в себе множество комплексов, противоречий и несоответствий, покуда еще разящих человека даже похлеще смерти, все посты разводящей. Что же толкало Тома к решению войти и пройти в этот адский лабиринт?

– А, я знаю,- отвечала Тома с присущими вульгарностью и нахальством,- тебе захотелось отведать моих пончиков. Может быть, тебе хочется остаться сегодня у нас?

– Тьфу на тебя, – разразился в душе бранью Том, едва удержавшись от искушения ее высказать.

Дикое желание плюнуть на все, выругаться в адрес художницы, уйти прочь от нее, и навсегда, противилось и боролось с не менее диким и адским вожделением встретиться, увидеть, нежно соприкоснуться с ее болью на полевом, энергетическом уровне, с болью, с которой он соприкоснулся уже на ее, вернее в ее картине, когда он силился определить ее истинный адрес, местонахожденье в ее душе. Ведь это для Тома было настолько знакомым, а посему важным, что оно, это обстоятельство, обязывало и призывало его к адскому терпению. Он ясно осознавал, что ему, хоть с трудом, но придется принять все ее условия.

Разное в разном проявляется по-разному и из-за того, отчасти, можно судить об общности некоторых черт, консистенций, по одинаковым результатам конечных проявлений. Боль, подобно веянию ветров, многочисленными энергетическими полями пронизывает все и вся на этом свете, она проходит и сквозь души и тела всех людей и других живых существ, но цепляется и находит пристанище не в каждом человеке и не в каждом существе. По-разному счастливы и горестны, богаты и бедны и те, для которых эти ветры проходят бесследно, и те, в ком они оставляют следы и отпечатки.

Да, и Тома и Том, в этом плане, были детьми одних общих родителей, детьми тех ураганных ветров, что пройдя сквозь их души, не на шутку обожгли их сердца. Быть может, эта боль и роднила их в чем-то, несмотря на внешнее и некое внутренее абсолютное несходство. Быть может, именно она сделала их обоих большими художниками – ее от кисти, а его от пера, навсегда соединив и сковав их души неразрубаемой цепью, невидимой и невесомой, но чрезвычайно прочной. Словам она не дается, они лишь чувствовали ее, когда шарахались друг от друга в разные стороны, едва улавливая ответ: стойте оба и не разбегайтесь, не забывайте, вы разные, но мои дети, а в остальном ведите себя, как хотите. Плюс ко всему Том был неженат, Тома была незамужем, оба чаяли и желали встретиться с идеалом, с парусником надежды, а взамен…

Том пошел по пути тоски и печали, тихих, молчаливых и невидимых внешне грез. Но вскоре он обнаружил, что боль приносила ему, помимо всего прочего, величавость и силу духа. Он часто брался за перо, словно за саблю, взлетал в седло ретивейшего коня и, с яростью размахивая “шашкой”, устремлялся рысью по фронту белой бумаги, чернилами, либо пастой, словно кровью, изливая всю боль, вновь и вновь, полней и полней. И этот акт был его коньком, здесь он был асом и равных ему, в этом, как казалось, не было на земле никого. Всякий удар судьбы, всякую неудачу, он воспринимал как удар молнией, следующая за ним боль взметала в душе, после сражения, яростью, а усеянные строками боли листы бумаги приносили наслаждение обретенной свободой и высвобождением.

Душа, вконец излившись в упоение происшедшим, упивалась сладостью ощущений. Он побеждал лишь сознаньем того, что испытал поражение. И так всегда, вновь и вновь. Но с каждым разом, с каждым сражением и боем силы его иссякали, и никто, кроме Господа Бога, не знал, насколько ему их еще хватит.

Что же до Томы, то она избрала путь совершенно иной, путь внешней веселости, легкомысленности, безразличия, безрассудности и еще многого отрицательного, что по ее мнению помогало ей выжить. Она не могла лгать лишь самой себе и когда оставалась наедине с самой собой, слезинки, падающие из глаз, звенели, отзываясь на немые ее вопросы: “Опомнись, Тома, к чему это тебе? Выставлять себя напоказ с самой худшей стороны, нарочито, так ведь не поступает ни один нормальный и здравомыслящий человек. И потом ты не пацанка и не мальчишка, ты девушка, которой пристало больше мягкости, женственности и нежности”, на что она, назло себе, нетерпеливо отмахивалась: “Нет, я все-таки не пересилю себя и не останусь ровной и однообразной”.

– Будь проклят этот мир с его жестокостью и бесчеловечностью, сотворивший тебя такою прекрасной и сделавший невыносимой,- возмущался Том,- это все от бестактности и бескультурья. Виноваты материальная и духовная нищета и всякое прочее. И больше всего его бесило общество низкотравных самцов, постоянно окружавших и преследовавших ее, норовивших воспользоваться при случае предоставленной им возможностью.

– Будь они прокляты,- во всю глотку орал в душе Том,- будь они прокляты! Приучили ее смотреть на мужиков, как на подонков и диких животных!

– Нет, Том, ты не прав,- думала между тем Тамара,- и я постараюсь тебе это доказать. Ты лишь прикрываешься красивыми словечками и благодеянием, но при случае расколешься, очень просто и быстро, как грецкий орех, стоит приложить лишь мини-максимум усилий.

– Ну, скажи, хочешь сегодня у нас остаться?-прозвучал громкий вопрос.

У Тома все поднялось в душе, он ринулся было бежать, но невидимая нить крепко держала и не отпускала его.

– Скажи-ка мне лучше, где ты шлялась сегодня весь день?

Отрезвев, словно от холодного душа, Тома на минутку умолкла:

– Знаешь, мне вчера удалось продать свою картину, вон ту, помнишь, которая тебе понравилась…

Последовала пауза.

– За сколько?-спросил Том, содрогаясь в душе.-Но зачем? Неужто ты так поддержала существование?

– Почти за бесценок!- Тома умолкла, встала со стула, подошла к навесным книжным полкам и, пройдясь длинными, прямыми пальцами по рядам корешков, движением нежных губ пересчитала их, впиваясь в заглавия и быстро перекидывая взгляд с одной на другую.

– Том,- произнесла она вдруг, оборачиваясь к нему и приподымая движениями обеих рук конец платья,- тебе нравятся мои ноги?

Том мельком, скользнул взглядом по ее ногам, но быстро отвел его, с обидой потупился и произнес про себя: “Мне нравится в тебе все, кроме твоего поведения. И как тебе объяснить и дать понять то, что для тебя ясно так же, как Божий день, что важнее всего мне – твоя душа, которую я вынимаю из тебя, что ты порой с такой болью и ощущаешь. Если я пытаюсь украсть, вытянуть из тебя, лишить самого главного- до убийственности сладкой, любимой мной твоей души, то что же для меня после этого и по сравнению с ней твои ноги, и все другие девичьи твои прелести? Ровным счетом ничего. Ну как же ты, дуреха, этого не поймешь?

Том гневался, горько сетовал, обижался, но молчал. Его оскорбляли в лучших чувствах, но он терпел, ибо душа его занималась любовью с душой ее, неведомо для нее и без ее позволения, словно она и не принадлежала ей.

– А знаешь, моим близким не нравятся мои ноги, но вот один художник, с которым я была знакома всего лишь один день, после выставки в моей мастерской, очень хвалил их и даже целовал,- прощебетала она с восторгом, особенно последние слова.

Тома очень огорчило это ее признание, оно как бы сломало его.

Он раздражался, испытывал безнадежную боль и потерял всякий контроль над собой. Но решил удовлетворить ее любопытство и обрадовать якобы правильной оценкой самой себя.