Лев Аскеров - Нет памяти о прежнем...

• Название: Нет памяти о прежнем...
• Автор: Лев Аскеров
• Жанр: Научная Фантастика

---

Лев Аскеров Нет памяти о прежнем…

Памяти мамы моей — Ларисы Михайловны и памяти всех матерей — посвящаю.

Автор.

Часть первая

1

Женщина, которая должна была меня родить — умерла. И я остался жить.

Hо сквозь душную и колкую кошму, накинутую мне на голову, я еще долго слышал приглушенные голоса охваченных паникой людей.

— Спасайте!..

— Hу, что вы стоите?!..

— Надо вытянуть его!..

Голоса были разные — мужские и женские. Я их различал. А главное, понимал. Хотя языка, на каком они выкрикивались, я никак определить не мог. То, что это был не русский — могу побожиться. Hо он не был похож ни на один из европейских. Hа китайский и на арабский тоже не походил. Впрочем, иным языком, кроме русского и немецкого со словарем, я не владел.

Hо разве суть в этом? Главное, я все понимал. А издаваемые окружавшими меня невидимыми существами тревожные возгласы мгновенным и тихим прикосновением ложились мне в голову закоченными понятиями.

Придя в себя, я наверняка бы забыл о необычности своего восприятия невнятных звуков чужого наречия. И уж точно — никогда не вспомнил бы об этом. Hо последовавшие затем странные события прямо-таки выгравировали в моей памяти все, что тогда происходило со мной. А гравером тем стал тот, вдруг мягко и тихо прозвучавший, до боли родной голос. Именно он. Я не могу забыть его, а значит и всего того, что затем со мной произошло.

Он, голос тот, не принадлежал тем, кто, как мне казалось, причитал то ли надо мной, то ли рядом со мной — и над кем-то. Он был сам по себе. Со стороны.

Я услышал его перед тем, как открыть глаза. Он до сих пор звучит во мне. Стоит только вспомнить тот день. Сначала он напомнил мне всплеск воды — нежный и серебристо-распевный, от которого, как от нечаянного неземного блаженства сладко заныло в груди. И я узнал его. То был до бесконечности родной мамин голос.

— Они не помогут тебе, мой мальчик. Выбирайся сам, — сказала она.

Hу что особенного было в этих словах? Ничего особенного. Обычные слова. А сколько в них было любви, сочувствия, глубокого волнения и вдохновенного призыва! Целое море. Мол, вставай, сынок! Покажи им, каков ты у меня!..

Как это славно звучало! И именно в тот момент, после маминых слов — «мой мальчик, выбирайся сам!» — я открыл глаза.

Кругом — ни души. Никого, кто мог бы произнести что-либо членораздельное. Да и в тот миг, если я даже об этом и думал, то тут же, от охватившего меня ужаса, забыл.

Мне нужно было спасаться. Я лежал навзничь, придавленный грудой неподъемного железа, и задыхался. Видимо, мне переломало ребра, и они вонзились мне в легкие. Наверное, поэтому с губ моих стекала кровь. В наступившей тишине я не столько видел, сколько слышал, как, вытекая из меня, она с легким шипением уходит в песок.

Судя по тому, что я мог свободно двигать ногами — с позвоночником, слава Богу, ничего не случилось. Кроме того, я ощущал боль. Пронзительно острая, она дала о себе знать, когда я попытался пошевелить левой рукой. Раз я могу прислушиваться и мысленно ощупывать свои органы, значит, рассуждал я, с головой у меня тоже все в порядке. Сотрясения не было. Я знал, где и зачем нахожусь. И что произошло — тоже знал. То и другое, кстати, меня здорово напугало. Ведь никому в голову не придет искать меня здесь, в самом чреве Кара-Кумов, в шестидесяти пяти километрах от Небит-дага, на заброшенной много лет назад буровой.

Где-то года три назад мы подняли здесь разведочную буровую вышку. И только приступили к бурению, как вдруг и, как бывает, в срочном порядке, начальство перебросило нас на полуостров Челекен. В спешке наш геолог оставил здесь карты с обозначенными на них нефтегазоносными горизонтами. После этого, по случаю, а иногда и без него, он часто вспоминал о них и ругал себя последними словами. Вскоре он ушел на пенсию, и я стал старшим геологом конторы бурения. Когда нас снова бросили в пески Кара-Кумов, чуть севернее Небит-дага, я вспомнил о тех картах и понял, как они ценны. И вот сегодня, спозаранок, по прохладе, если, конечно, эту вязкую духоту летней пустыни можно назвать прохладой, никому ни слова не сказав, я «оседлал» УАЗик и прикатил сюда.

Будку, в которой находились заветные геологические карты, я увидел еще издали. Подъехать к ней было невозможно. Занудный и подолгу дующий «афганец» намел перед ней два высоких бархана.

Чтобы не увязнуть в них, я остановил УАЗик возле основания вышки, а сам пошел к будке, удивляясь тому, что она была совершенно целая. Хотя отсюда, неподалеку, в километрах пятнадцати, находился кишлак туркмен-скотоводов. Помнится, в нем жило пять семей. За то время, пока нас здесь не было, они могли по дощечке разобрать всю будку, или же до потолка загадить ее. Hо деревянное пристанище наше на удивление было не тронуто и загажено было не до потолка. Кроме десятка засохших и полусвежих «мин» на полу, все было так же, как мы, вероятно, и оставили свое жилище.

2

Карты лежали на том месте, где мой коллега их и забыл. На подоконнике, под куском фанеры. Местные «минеры» наверняка пустили бы карты в расход на свои нужды, если бы песок основательно не замаскировал фанеру. Засунув карты за пояс, я пошел к машине.

Дальше помнится все смутно. Верней, не помнится, а видится. Сквозь полог густого и зыбкого марева, плывущего над желтыми песками.

Как ни странно, но я видел себя как бы со стороны. Так мне потом казалось. В общем, как бы там ни было, я, нисколько не удивляясь, совершенно спокойно смотрел на себя со стороны. Будто это у людей в порядке вещей…

Я подхожу к УАЗику. Мне страсть как хочется пить. Я ощущаю полыхающую жаром полость рта и сухую гортань. Предвкушаю плеск холодной воды, освежающей мне губы. Она булькает в меня из термоса. Мало кто поймет меня, но это неописуемый балдеж: находясь в жаровне пустыни, пить студеную воду и слушать ее хрустальные, чистые звуки. И именно в это балдежное мгновение в небе что-то громыхает. Да так, что все кругом идет ходуном.

Я одним глазом кошусь в небо. Там два-три хилых белых облачка. Одно вроде человеческого лица. Радушно-улыбчивое и одновременно встревоженное. Оно словно от чего-то предостерегало. Мысль моя на этом не задержалась.

Отложив информацию о странно симпатичном облачке в память, я лихорадочно продолжал искать ответа на то, что же все-таки громыхнуло? Ответ был найден в секунду. Это самолет преодолел звуковой барьер. И в ту же самую секунду я увидел, как раз-другой качнулась вышка. Hу все равно, что зуб под пальцем в парадантозной десне. Покачавшись, вышка стала вдруг медленно сваливаться. Прямо на меня.

Я стоял как пригвожденный. Мне бы бежать, а я не шевелюсь. И непонятно с каким чувством слежу за тем, как эта махина падает на меня. Hе было во мне ни страха, ни удивления. Hо и равнодушия тоже не было. Hа все происходящее я реагирую в тот момент, когда верхушка вышки, ударив по барханам и по крыше будки, другим концом, непонятно каким образом, подцепила машину, возле которой я стоял и, подкинув, перебросила ее через меня. Вот когда я лишился чувств и перестал видеть себя. Хотя удара или толчка, сбившего меня с ног, я не ощутил.

Последнее, что я видел, — огромная масса взлетевшего в воздух песка.

Потом я слышал чьи-то полные участия голоса.

Потом услышал маму и очнулся.

Засыпанный песком, я лежал одновременно под вышкой и машиной.

Вспоминая о случившемся, я ловлю себя на том, что позволяю себе иронизировать. Сейчас это легко. Ведь все уже в прошлом. И оно, как бывает, начинает казаться неправдоподобным. Все случившееся когда-то, даже если оно произошло только вчера, позже выглядит либо не таким грозным, либо не таким ярким.

Оно, прошлое, может показаться нам чем-то простеньким и беспомощным. Да что может! Мы так его воспринимаем. И так к нему относимся. Hе мы ли до потери пульса изголяемся над ним? Кромсаем, кроим и как нам заблагорассудится уродуем, полагая, что проводим косметическую операцию… А оно, прошлое наше, молча все сносит и терпит. Нам не дано слышать и видеть его душераздирающей покорности. Однако сносит и терпит оно до поры-до времени. Именно до Времени. А у него нет ни прошлого, ни будущего. Оно единое целое. Живое. И такое могучее. И такое мстительное, что Боже упаси от его мести. Память его безукоризненна, а месть неотвратима.

У Времени, как у любого живого организма, есть инстинкт самосохранения. Может, он называется по-другому, но то, что такое чувство в нем есть, — это однозначно. Просто Время оберегает себя от людского любопытства. Так взрослые оберегают свою спальню от детских глаз. Hе пускают в «кухню», где зачинаются их жизни и лепится само Человечество. Чтобы не отвратить и не отравить вкуса к жизни.

Вот почему оно старается тихо, исподволь, стереть из памяти то, что побуждает человека задуматься и заглянуть в святая святых — в небольшой фарфоровый чайничек, где заваривается этот мучительно-сладкий напиток, называемый Жизнью. А побуждают его к этому горести и несчастья. Они заставляют человека задумываться о бренности мира, скоротечности Времени и об иллюзорности своего величия.