Сергей Крамаренко - Против «мессеров» и «сейбров»

• Название: Против «мессеров» и «сейбров»
• Автор: Сергей Крамаренко
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-17123-1

Вы хотите узнать, что такое везение? Прочтите книгу Сергея Крамаренко, летчика-истребителя, первого аса эры реактивных самолетов, прошедшего две войны.

Ему повезло – окончив училище с двадцатью минутами налета на «ЛаГГ-3», он получил шанс доучиться в запасном полку и только осенью 42-го попал на фронт. Ему повезло, он не попал сразу в пекло боев, а начал воевать, постепенно приобретая боевой опыт. Его сбили, попал в плен, но ему опять повезло, и немецкий офицер отменил расстрел. А вскоре началась наступательная операция Красной Армии, Крамаренко освободили, и после войны он продолжал летать. Его снова сбили в воздушном бою над Кореей, и снова повезло: американский летчик не попал по нему, спускавшемуся на парашюте.

---

Вдруг я слышу женский голос: «Не надо, милый, все будет хорошо, успокойся, вылезай». Я слушаюсь – такой нежный голос не обманет! Меня поднимают и укладывают на кровать. Девушка уходит. Появляется палач, он подходит к раненым, они бьются, но он колет их большим шприцем, и они умирают. До окна шага четыре, я снова поднимаюсь и бросаюсь к окну. Скорее выпрыгнуть, убежать! Ноги не держат меня, я падаю, но ползу к окну. Палач хватает меня, я сопротивляюсь, но появляется второй. Меня связывают, относят на кровать, появляется шприц, укол – и я больше не сопротивляюсь. Конец...

Потом снова воздушный бой, прыжок с парашютом, подземелье. Я что-то ищу (кажется оружие), затем убегаю, меня догоняют, связывают. Вводят яд, все расплывается.

Из забытья меня выводит чей-то голос. Приоткрываю глаза. Светло, рядом несколько человек в белом. Они поднимают мое одеяло, рубашку, спрашивают о чем-то. Меня охватывает слабость, закрываю глаза. К груди прикасаются металлическим кружком, затем поднимают руку, я чувствую укол.

Когда я снова открываю глаза, то понимаю, что чувствую себя лучше. Я лежу в палате, рядом еще 7 или 8 кроватей. У соседней кровати стоят несколько человек в белых халатах: врачи осматривают соседа. После их ухода я начинаю думать, где же я. Видимо, это госпиталь, – но когда же я попал сюда? С трудом я немного поднимаю голову, но, обессилев, припадаю к подушке.

Сосед, увидев мою попытку, спрашивает:

– Очнулся?

Отвечаю:

– Вроде.

– Как себя чувствуешь?

– Нормально.

В разговоре я узнаю, что провел в бреду чуть ли не две недели. Это меня настолько удивляет, что я говорю:

– Да я же еще вчера вел воздушный бой! – Потом замолкаю и спрашиваю, какое сейчас число. Оказывается, уже середина апреля, значит, я ранен чуть ли не месяц назад... Свой день рождения я провел в бреду.

Ночью начинается бомбежка. Все – и больные, и санитары – уходят в бомбоубежища. Меня решают оставить: переносить меня слишком трудно и небезопасно и для меня самого, и для санитаров. За окном мелькают лучи прожекторов, поднимается стрельба зениток. Нарастает свист бомб, они летят со всех сторон и, кажется, сейчас попадут в госпиталь. Взрывы, сыплется штукатурка... Здание госпиталя находится на краю аэродрома, и бомбы падают где-то совсем рядом. Только слышен звон стекол и стук падающих на крышу осколков снарядов.

Все это длится час, другой, третий. Наконец рев моторов, свист бомб и стрельба зениток затихают. Прожектора гаснут, но небо освещено пламенем пожаров, что-то горит. По лестнице шум шагов: возвращаются раненые. Все обсуждают, как и где грохнуло, как тряхануло госпиталь и их. Утром идут разговоры о бомбежке, все рассказывают друг другу о пережитом, а вечером все начинается сначала. И так целую неделю.

Через неделю я начал подниматься: сначала на кровати, потом свешиваю ноги. Наконец мне дают костыли. Я поднимаюсь и стою несколько минут. Хотя во мне осталась только кожа да кости, но нагрузка кажется непосильной, и я почти падаю обратно на кровать.

На следующий день 1 Мая, все готовятся к празднику. В палату приносят патефон и ставят пластинку. Марк Бернес поет:

Любимый город другу улыбнется,
Знакомый дом, любимый сад...

Слезы текут рекой, все расплывается. Соседи замечают, снимают пластинку, и я говорю им:

– Ребята, не обращайте внимания, давайте еще!

Кажется, только сейчас я почувствовал, что остался живой...

На следующий день я пробую делать первые шаги. Сосед страхует меня. Три шага до соседней кровати и три обратно – и это все: я так устаю, что сажусь и отдыхаю. Но через день я дохожу уже до окна. Вместе с солнечной погодой весна властно входит в жизнь госпиталя. Раненые с утра выходят на солнечную сторону дома и до завтрака, а потом до обеда и ужина греются под лучами солнца. Постепенно я начинаю ходить по палате, конечно, с костылями. Наконец приходит день, и я спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Как прекрасно все вокруг: зеленые молодой зеленью деревья и трава, синее небо и яркое ослепительное солнце! Я чувствую, как силы вливаются в мое изможденное тело, мое здоровье быстро улучшается, но раны правой ноги и правого мизинца руки не закрываются – у меня остеомиелит.

При очередном осмотре врач хмурится. Ему не нравится мизинец моей правой руки.

– Он у вас не заживает и надолго задержит вас здесь, его надо отрезать.

Мне жалко пальца, но хочется быстрее поправиться, поэтому я соглашаюсь. Но мои соседи по палате, узнав о решении врача и моем согласии, возмущаются:

– А тебе не предлагали заодно ногу отрезать? Разреши – сразу голову отхватят! Ты только дай им согласие – вмиг всего лишишься!

На мои попытки оправдаться желанием выписаться побыстрее, они логично отвечают:

– На неделю поторопишься – всю жизнь будешь мучиться. А потом рука просто некрасивая будет, и работать ею будет труднее.

Не знаю уже, какой довод убедил меня, но на другой день я категорически отказываюсь от операции. Врач рассержен:

– Тогда сразу выпишем.

– Меня это даже радует, – говорю я. – Я согласен выписаться!

Но выписать меня с незажившими ранами врач не осмеливается. Мне прописывают различные физиопроцедуры (кажется, с йодом), и раны понемногу начинают заживать. Мои выходы на свежий воздух становятся продолжительнее. Меня неодолимо тянет на аэродром: издали я вижу знакомые силуэты «лавочкиных». В один из дней я добираюсь до края аэродрома и подковыливаю на своих костылях к ближайшему самолету.

Не верю своим глазам: у самолета стоят летчики моей эскадрильи – Соколов, Вялов, адъютант Непомнящий. Я подхожу ближе: меня не узнают и особого внимания мне не уделяют. Тогда я робко спрашиваю:

– Ребята, не узнаете? Это я, Байда!

На меня подозрительно смотрят, окружают и рассматривают. Наконец кто-то говорит:

– Смотри-ка, правда Байда. А мы-то... – недоговаривает он.

Много позднее я узнаю, что, прилетев домой, летчики доложили, что видели, как мой самолет был подожжен и горящим упал на землю. Парашюта никто не видел... О моей гибели было доложено, домой ушла похоронка, а мои вещи разделили друзья.

Меня отводят в штаб эскадрильи, там я рассказываю свою историю, и на следующий же день меня забирают из госпиталя. Оказывается, главнокомандующий ВВС маршал[2] Новиков, узнав от командира полка, что нашелся погибший летчик, приказал отправить меня на лечение в Москву, в Центральный авиагоспиталь.

Я снова прощаюсь с летчиками полка, и самолет Ли-2 взмывает в воздух. Прощай, Проскуров! Я ложусь на чехлы и отдыхаю. Иногда я спрашиваю у летчиков, где мы летим, и мне называют города Киев, Брянск, Москву. В Москве посадка, и здесь я с трудом выхожу из самолета. «Санитарка» везет меня по Москве, потом мы въезжаем в лес, проезжаем ворота, и я вижу красивый белокаменный дом с колоннами. Это авиагоспиталь. В приемном покое медсестра в белом халате записывает мои данные, затем дежурный врач проводит осмотр и направляет меня в хирургическое отделение.

Жизнь в госпитале, спокойная и размеренная в те дни, оживлялась салютами в честь дивизий, корпусов и армий, освобождавших наши города. Выход на государственную границу, открытие второго фронта... Фашизм явно шел к своему концу! Впереди начинала алеть заря Победы.

Лечение и время делали свое дело. Разбитые кости правой ноги и пальца срослись. Правда, наступать на ногу было больно, но с помощью палки я уже мог довольно сносно передвигаться. Что касается кожи на моем лице, то хотя она была еще красной, но рубцов не было.

Скоро меня осмотрела медкомиссия и сочла необходимым направить в санаторий для выздоравливающих «Востряково», расположенный в районе станции Барыбино. Неожиданно для себя в санатории я встретил своего первого командира полка Анатолия Голубова, рассказавшего мне совершенно невероятную историю: он остался жив после прыжка из самолета без парашюта.

Весной 1943 года Голубов был переведен из нашего полка в соседний полк – 18-й гвардейский. Этот полк имел хороший летный состав, летавший на «яках». Кроме того, с 1944 года в составе полка была эскадрилья французских летчиков-добровольцев, которые прибыли, чтобы в русском небе сражаться за французскую землю. Французы добирались в Союз разными путями, большинство – через Египет и Иран. Формировалась эскадрилья в Иваново, затем под Тулой. Одними из первых они получили новые тогда самолеты Як-1 и, нужно сказать, освоили их хорошо и, имея большой налет, воевали на них прекрасно. Отличала французов и отличная групповая слетанность. Взлетали они обычно парой, но в бою часто рассыпались, возвращались на аэродром поодиночке и при этом несли большие потери. Много французских летчиков остались навсегда в нашей земле...

Видимо, поэтому командование решило подобрать 18-му гвардейскому полку опытного командира, это назначение и получил наш командир майор Голубов. Надо сказать, что с первых дней он и в этом полку завоевал прочный авторитет, пользуясь большой любовью и уважением всех летчиков полка, в том числе и у французских пилотов.