Юрий Азаров - Новый свет

• Название: Новый свет
• Автор: Юрий Азаров
• Жанр: Современная проза

Мое сознание раздваивалось с активной торопливостью. С одной стороны, было все же стыдновато облачаться в одежды новоявленного лжепророка, а с другой — так хотелось предстать в роли глашатая новой веры, чтобы этак мудро и беспрепятственно вещать истины, иметь учеников и, кто знает, может быть, и пострадать за общее дело. Я понимал, что верхом неприличия является поиск славы ради славы, понимал, что подлинная добродетель не нуждается в шумливой саморекламе, и вместе с тем вселившийся в меня мессия уже кликушествовал.

---

Воспитатели ошибались. Дурачье, или, как называл Шаров детей, архаровцы, в этот момент обсуждали свое отношение к происходившему в школе будущего.

— Господа, — сказал Никольников, запахиваясь в простыню. — Двадцать восемь месяцев внушали нам здесь один принцип, в который мы поверили. А теперь, я должен вам заметить, как ваш современник, этому принципу угрожает наметившаяся интенсификация…

— Какой же это принцип? — спросил Толя Семечкин.

Никольников стал в позу, поднял указательный палец и произнес те слова, которые так часто любил повторять уволенный Волков: «Дети, нет ничего выше звездного неба над нами и нравственного закона внутри нас! И этот нравственный закон гласит: „Человек-всегда цель и никогда средство!“

— Опять демагогию развел! — это Деревянко бросил.

— Это, милое дитя, великая истина, и ей угрожает гибель.

— Почему угрожает? — спросил Саша Злыдень.

— Потому что игра, которая вселилась в ваши души, манипулирует вами, и детству грозит овзросление. Скажи мне, товарищ Слава, ты хочешь преждевременно повзрослеть?

— Хочу, — сказал Слава.

— Вот и дурак. А состариться тоже? Ну, хочешь стать таким старым и таким хитрым, как Каменюка?

— Старым не хочу, а вот чтобы мне лет двадцать было — хочу.

— И я хочу, — сказал Саша.

— И я, — поддержал Толя.

— Ребенок, дети, — это первообраз гармонии. И я, как первообраз, заклинаю вас, опомнитесь! Восстаньте против игры.

— Ты с ума сошел! — воскликнул Деревянко. — Нас никто не дурачит!

— А кто, собственно, нас дурачит? — сказал Толя Семечкин. — Хочешь, не участвуй в игре.

— Я хочу знать, в какую игру я играю, — ответил Никольников.

— А я не хочу знать, — резко протянул Слава Деревянко. — Мне хочется на машине ночью по оврагам и буеракам, и мне плеватб на все. И кончайте! Спать осталось семь часов.

— Я в этой затее не вижу ничего дурного, — сказал юный репатриант, — по крайней мере нас оставят в покое.

— Поиграем, братцы, — заключала компания, подытожив всю выгодность для общества предполагаемых действий.

Случилась в некотором роде мистификация и на конюшне. Когда Злыдень захлопнул дверь, а потом снаружи щелкнул замком и шаги конюха отдалились, Майка сказала шепотом, обращаясь к буланому жеребцу Ваське:

— Что бы это значило?

— Что ты имеешь в виду?

— Игру, разумеется.

— Ах, игру, — ответил Васька, — что ж, тут все ясно. Прорвалась тоска по утерянному человеком биологическому потенциалу.

— Ты можешь яснее сказать?

— Я все забываю, что имею дело с простолюдинкой, — напыжился Васька. — Так вот, лет сто назад моя покойная теща Мадлена, дочь покойного Вампира, говаривала, что человечество погибнет не от войн и голода, а от того, что исчерпает свой биологический потенциал. То есть изнутри погибнет.

— Как мы, лошади? — спросила Майка.

— Примерно. Но нас просто истребили люди, а человек сам себя истребит. Вот прикинь: здесь у нас — самые благородные человеческие экземпляры — Шаров и Злыдень, поскольку у них наибольшим образом сохранилась связь с природой!

— Но они же — выродки, — сказала Майка, — простолюдины, как ты говоришь…

— Моя теща Мадлена и по этому поводу говаривала, что простолюдины будут править миром, так оно и получилось. А что касается Шарова и Злыдня, то не такие уж они выродки.

— Мы, собаки, придерживаемся другого мнения, — вмешалась в разговор фокстерьерша Веста, которая, по случаю приезда родственников к Шарову, оказалась на конюшне. — Ну конечно же не всякая собака склонна к обобщениям, — добавила фокстерьерша, поглядывая на Эльбу, свернувшуюся в клубок.

— И что же вы, собаки, считаете? — иронично спросила Майка.

— Мой прежний хозяин голографией занимался: это такая наука, где все сходится как в одном. Так вот, он часто говорил, что многие беды от того идут, что человек перестал быть другом собаки. И будет наказан за те отвратительные опыты, которые производил над нами, и за то, что перенес нашу психологию в свою жизнь. Теперь они хватились, кричат: „Собачья жизнь!“ — но поздно.

— Ты по себе не равняй усих: вам у городи зо всима удобствами можно рассуждать, — это Эльба вмешалась.

— Эмбрионша, — ответила фокстерьерша, — не об тебе речь. Ты как родилась зверьем, так и век будешь маяться в бездомности…

— А у тебя, значит, человеческая жизнь? — презрительно сказал Васька.

— В том-то и дело, что я веду человеческую жизнь: у меня никаких привязанностей, никакого родства. Я только делаю вид, что работаю, а на самом деле только и занята тем, как бы урвать побольше. То есть веду полноценную жизнь современного человека.

— А какая у тебя работа? — полюбопытствовала Майка, дожевав кукурузные стебли.

— Я бы сказала — голографическая, — снова ввернула Веста непонятное словцо, которого даже Васька, служивший на ипподроме, не слыхал. — Я паразитирую на любви. Я позволяю любить себя, а это не так просто, потому что все время приходится рассчитывать: одному ухо дашь потрепать, другому кусок шерсти погладить, третьему надо самой лапы в вонючих носках перелизать — они думают, что это удовольствие, сами бы попробовали, убедились бы, что это не так уж сладко.

— Значит, ты вырождаешься от изобилия? — спросил Васька.

— Конечно, — ответила Веста.

— Ну, и что ты решила?

— Пока я решила завести себе человека настоящего. Для психотерапии, как теперь выражаются.

— А Настя? У тебя же есть Настя!

— Во-первых, Настя — женщина. А потом, она так примитивна, что ни о чем, кроме как о жратве и плотской любви, не думает. А мне нужны сильные руки, интеллигентность нужна, душевность.

— Ну, а на ком ты остановилась?

— Понимаете, я не хочу замыкаться на ком-то одном. Очень дорого обходится одна привязанность. Поэтому я решила остановиться на коллективе. Это достаточно современно и законно.

— От сука! — в сердцах сказала Эльба. — Була б у мене хата, я б тебе на порог не впустила.

— На коллективе — значит ни на ком? — уточнил Васька.

— Не совсем так. Мой предок, старый Рекс, вывезенный из Германии, говорил, что есть учение о всеобщем, что-то вроде голографии. Так вот и я хочу привязаться к всеобщему человеку.

— Казалы мэни, шо интеллигенция дурэ усих, а я не верила! — заключила Эльба, облизывая лапу. — Вы спитайте, кони, хоче вона до того голографа повернуться? Черта с два! И Настя ей поперек горла стоит, и ще один був, так його у психичку сховали тому, що вин того голографа заложив, а до того психа ще була людына, так та зовсим кудысь сбигла…

— У нас, лошадей, всегда было постоянство, особенно в делах любви, — поддержала разговор Майка. — Стыда у тебя нет, беспутная женщина!

— Зря ты ругаешься! — отпарировала Веста. — Что, тебе опять этот Злыдень в глаз не закапывал?

— Ей не повезло, Веста, — дружелюбно ответил Васька. — Препарат оказался на чистом спирту, и этот мерзкий Злыдень его сам пьет, а Майке закапывает обыкновенный керосин, от которого она на стенку лезет.

— Ну и люди пошли, — сокрушенно завыла Эльба. — А еще играть собрались.

— Ах, какие игры у нас были, когда жива была моя покойная теща Мадлена, дочь Вахмистра.

— Ты же говорил, что она дочь Вампира, — заметила фокстерьерша.

— Какая разница, чья она дочь.

— Ну вот, а вы говорили, что лошади — однолюбы.

— Я о себе могу сказать, что как поставили меня в одно стойло с этим дураком Васькой, так и стою я с ним всю жизнь и нет мне дела до других жеребцов.

— А ты забыла, как ты взыграла, когда на постой привели эту рухлядь Буяна?

— Ну уж и рухлядь! — кокетливо вскинулась Майка. — Настоящий жеребец. Похуже, конечно, тебя, но зато подобрее.

— Игра — дело доброе, — неожиданно заключила Эльба.

— Не лезь ты в человеческие игры, — посоветовал, снова дружелюбно, жеребец.

— Нет, и все-таки хорошо, что они играть стали, какой-то особый собачий дух от них пошел. Сьогодни никто меня даже ногой не турнул, до того подобрели их души…

— Послушай, Веста, ты ненавидишь людей? — спросил Васька.

— Что ты, милый, мне так их жалко, и так им хочется помочь.

— Ну, предположим, у тебя были бы возможности, как бы ты им помогла?

— О, я знаю. Я все знаю, как это сделать. Во-первых, я бы сделала каждому по отдельной конуре. Заметьте, когда две собаки живут в одной конуре, всегда летит шерсть. Клочьями летит. А людские пары только и заняты тем, что съедают друг друга, ненавидят друг друга, а живут. Живут, как ни одна собака не смогла бы жить. Вы посмотрите на этих несчастных детей: они родились в браке, а что потом? Их приучили любить отца и мать, которые их бросили. Заметьте, господа лошади, ни одна собака никогда не покинула сама своего щенка. А человек бросает…