Иван Твардовский - Родина и чужбина

• Название: Родина и чужбина
• Автор: Иван Твардовский
• Издательство: “Посох”
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1996

Воспоминания родного брата поэта Александра Твардовского. Раскулачивание, ссылка, плен, лагеря - в общем обычная жизнь в России 20 века.

---

Теперь, когда собраны и объединены все три части воспоминаний И. Т. Твардовского, открывается путь для их аналитического осмысления. Если кратко, в пределах нашего очерка, охарактеризовать главные, типологические принципы его мемуарной прозы, то прежде всего надлежит отметить ее строгую документальность, достоверность как в общем плане, так и во всех деталях. Привлекаемые мемуаристом факты всегда можно подтвердить архивными и другими материалами. В этом смысле автор их строго принципиален. Можно сослаться на многие примеры, подтверждающие наш вывод. Укажем на эпизод встречи Александра Трифоновича Твардовского с отцом, Трифоном Гордеевичем, в Смоленске. Она произошла рано утром в Доме Советов, где размещалась редакция журнала "Западная область". Там поэт работал ответственным секретарем. Сбежавший из зоны, Трифон Гордеевич пытался объяснить сыну, что семья не может больше там оставаться, неминуемо погибнет, как гибнут другие семьи «спецпереселенцев». Выслушав сбивчивый paccказ отца, Александр посоветовал ему немедленно возвращаться на место ссылки с покаянием, сын даже пригрозил, что вызовет милиционера, если он отвергнет его совет.

Конечно, в этом случае автор создал ситуацию огромной психологической насыщенности, такие мгновения в жизни человека ярко высвечивают все его существо как личности, так как ставят на грань выбора. В этом своеобразном «поединке» поражение потерпел, безусловно, сын, а не отец.

Почти все, кто читал эту повесть в рукописи, особенно Г. Н. Троепольский, автор многих остросюжетных произведений, отмеченный А. Т. Твардовским «ново-мировец», настойчиво отговаривал мемуариста не включать данный эпизод в общий план повествования, поскольку он бросает тень на прославленного поэта. Но Иван Трифонович не согласился с его доводами: по его справедливому замечанию, если из песни выкинуть слово, то нарушится вся песня. И он оставил этот эпизод.

В воспоминаниях есть немало и других страниц такой же остроты и психологической напряженности. В первой части — это сцена прощания поэта с семьей при поспешном отъезде в Смоленск.

"Ранним морозным утром, пишет автор, в январе или начале февраля 1928 года, Александр покидал Загорье… Сам момент сборов, сохранившийся в памяти, промелькнул мгновенно. Собирать, собственно, и нечего было. "Одежи, что на коже, и харчей, что в животе" — так гласила пословица, которую довелось слышать от отца. Точно так и Александр не был обременен укладкой про запас нужных и ненужных вещей..

— Ну, вот и все! — сказал он и обнял мать. Склонив голову к ее плечу, как бы замер, но тут же несколько отпрянул и молча оставил свой взгляд на ее лице. Затем, судорожно качнув головой, целовал мать в щеки. Потом обнимал нас, каждого где кого застал, говоря одно: "Ну, Ваня!", "Ну, Павлуша!", "Ну!"…"Ну!"…

Заключительным было его прощание с отцом, который все это время неподвижно сидел у стола. Александр подошел к нему и говорил что-то так тихо, что нельзя было понять, что именно. Он видел, что отец чувствует себя нехорошо, и, поборов в себе сковавшую его гордость, подал отцу руку, и отец даже встал, что-то хотел сказать, чего-то ждал, но… их руки вдруг разомкнулись… Слов не получилось".

Мы воспроизвели эту небольшую сцену потому, что в ней сконцентрированы характерные особенности литературного стиля И. Т. Твардовского: и достоверность описания, вплоть до указания года, месяца, числа, времени суток, и точность в воспроизведении деталей, включая и наиболее важные, предваряющие события, и второстепенные, обнажающие их глубинную основу. Отметим и драматизм происходящего, умело подмеченный и художественно воспроизведенный автором в момент прощания Александра с отцом, когда почти соединившиеся для прощального пожатия руки разъединились и повисли в воздухе, как плети… Следует отметить и мастерски использованную прямую речь, и внутренний монолог, и проскользнувшую как бы между прочим редчайшую поговорку, и, наконец, глубокий психологизм, — что в своей общей совокупности максимально обеспечило художественное мастерство рассказчика-мемуариста.

Эти качества художественной прозы И. Т. Твардовского в отдельных местах повествования еще более усиливаются: драматизм и психологизм подчас достигают в них вершин классической русской мемуаристики. Такой представляется сцена встречи Александра Трифоновича с матерью в Русском Туреке Кировского края, волнующая до слез. Она передается автором со слов матери, Марии Митрофановны: "Батька в кузнице был с Павлом, рядом, вот-вот должны были подойти обедать, и, знаешь, такая грусть напала на меня, что отвести ее можно было только слезой. Слеза, может, человеку и дана природой, чтобы заглушить горе. И только бы сказать: "Где ж ты задержался «перевозчик» ты мой?", — а в дверь: тук-тук-тук! И не знаю, сказала "Да!" или нет, обернулась — входит… Шура. "Боже мой!" вырвалось, думала: привиделось мне, а он, мой родной, бойко так — ко мне, освободил руки — чемодан был — и: "Мама! Родная! Нашел же я тебя!" — Обнимает, целует и опять: "Мама, милая, здравствуй".

И в этой сцене автор сумел развернуть перед читателем сложную, предельно насыщенную психологически гамму разных чувств и оттенков, переживаний, промелькнувших одновременно и у матери, так жаждавшей встречи с сыном, и у Александра в предчувствии встречи с нею. Не случайно главный редактор журнала «Юность», Андрей Дементьев, прочитав в рукописи в то время лишь часть мемуаров, распорядился снять подготовленные для очередного номера материалы и поставить вместо них воспоминания И. Т. Твардовского, открывавшие по сути новую страницу в нашей мемуарной литературе, ибо только после их опубликования в периодической печати стали появляться аналогичные сюжеты о Соловках и ссыльных крестьянах.

Таков литературный портрет И. Т. Твардовского. Однако он не только изумительный рассказчик-импровизатор, мемуарист, владеющий секретами своего искусства, но и талантливый оратор и интереснейший собеседник.

Стояли погожие майские дни 1985 года. Город на Неве принимал писателей и ученых из других городов и стран по случаю 75-летия со дня рождения Александра Трифоновича Твардовского. Большой конференц-зал Института русской литературы с утра был переполнен. Время приближалось к полудню, когда на его главную трибуну поднялся быстрой походкой человек немного выше среднего роста, с белой, "как утренний снег", головой, с негустой серебристой бородкой, подтянутый и благообразный. Зал насторожился. Стоявшие у окон и стен люди притихли; видимо, его-то они и ждали с нескрываемым беспокойством. Перед ними на трибуне стоял Иван Трифонович Твардовский, прилетевший из далекого Танзыбея Ермаковского района Красноярского края на торжества по случаю юбилея своего старшего брата. Остро всматриваясь в притихший зал, он спросил, чтобы, видимо, продлить установившуюся тишину и завоевать полное доверие слушателей: "Всем ли слышно?" — и добавил: "А то пуня большая — можно ничего не услышать".

И действительно, некоторые из участников конференции, сидевшие подле меня, недоуменно переспрашивали, что он сказал. Неясным для них, оказалось, было слово «пуня» — наше смоленское слово. Мне мысленно представился большой сарай, из которого крестьяне зимой берут корм для скота. Услышав это слово с трибуны конференц-зала, я, глядя на оратора, воспроизвел по памяти стихи о Василии Теркине:

И, усевшись под сосной,

Кашу ест, сутулясь,

"Свой?" — бойцы между собой,—

"Свой!" — переглянулись.

Стоявший на трибуне человек тоже воспринимался как «свой», потому что в его речи проскользнуло народное смоленское словечко, установившее сразу внутренние связи между нами, подчеркнувшее, что оба мы "оттуда люди — от земли".

"Из воспоминаний об А. Т. Твардовском" — так обозначена была в программе научной конференции тема выступления Ивана Трифоновича. Более двух часов горячо и увлеченно он рассказывал не столько о брате и его поэтическом творчестве — людям, сидящим в конференц-зале Пушкинского Дома, были, конечно, известны его воспоминания, вышедшие в 1983 году в московском издательстве «Современник», — сколько о большой трагедии, постигшей семью ранней весной 1931 года. Тогда судьба помиловала только Александра и то потому, что он жил отдельно от семьи, в Смоленске. Что касается остальных, то все они, от мала до велика, испили до дна горькую круговую чашу большой национальной беды. Всем гуртом их вывезли из Загорья в Ельню, а оттуда в неприспособленных товарных вагонах отправили по этапу на север страны, "где, — по словам поэта, — ни села вблизи, не то что города", и где в поистине жутких условиях они должны были "на севере, тайгою запертом", бороться за свое выживание. Именно об этом с беспощадной и страшной правдивостью говорил известным ученым страны живой участник событий. И зал института Академии наук слушал, затаив дыхание, бывшего «спецпереселенца», как именовали в то время наши отечественные гауляйтеры русских людей, оказавшихся по чьей-то злой воле вне закона и потерявших все свое имущество и состояние — положение, живность крестьянского двора и обжитые места — свою милую "малую родину".