Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

• Название: Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.
• Автор: Лев Друскин
• Издательство: OVERSEAS PUBLICATIONS INTRCHANGE LTD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

"Лёва умер в 90-м году и похоронен […] в Тюбингене. А родился он в 1921 году. Это была долгая жизнь, в ней было много тяжелого и много болезней. Но он был очень счастливым человеком, потому что его любили. Если вы прочтете "Спасенную книгу", вы тоже его полюбите. Ее рекомендую прочесть и тем, кто думает, что ценность и счастье человеческой жизни напрямую зависят от наличия и подвижности членов тела. Ее же рекомендую тайным и явным сторонникам эвтаназии. А тем, кто умеет любить "некрасивых ангелов" рекомендую книгу Льва Друскина в утешение. Упокой, Господи, душу ангела нашего Лёвушки!"

Юлия Вознесенская

---

В славословиях Сталину, Хрущеву (особенно под конец) и Брежневу терминология не изменялась ни на йоту.

С Брежневым вообще потеряли всякий стыд. Да и чувство юмора тоже. Культ «Леонида» Ильича нарастал крещендо и я уже два раза слышал, как на съезде и еще где-то его, «оговорившись», назвали "наш Ильич".

А теперь выяснилось, что к тому же он и писатель. И, как отметил Борис Полевой, все литераторы должны учиться у него стилю.

161

Лишь один прозаик (не помню точно кто) осмелился сказать на собрании:

— Хочу покритиковать. Все обомлели. А он продолжал:

— Да, у книги есть недостаток. Слишком уж Леонид Ильич скромен. Хотелось бы, чтобы он больше осветил свой грандиозный вклад в общенародное дело.

Совсем как в "Голом короле" у Шварца:

"Я старик грубый. Скажу прямо: умница ты, король!"

В заключение — загадка: какое сражение решило исход Великой Отечественной войны? Думаете, битва под Москвой или под Сталинградом? Ничего подобного! Операция под Новороссийском, в которой принимал участие молодой генерал Леонид Ильич Брежнев.

Страшно, противно, не видно конца…

А потом напишут о нас (если вообще вспомнят это ничем не интересное время): "Так они и жили".

ПОЛНОМОЧИЯ –

Женя С, молодой поэт, писавший стихи отнюдь не комсомольского содержания, пришел ко мне как-то с красной повязкой на рукаве. Оказывается, ночью он дежурил в дружине.

На углу Невского и Литейного, в самом центре, они наткнулись на прислонившегося к стене совершенно пьяного пожилого человека.

— Придется пройти с нами!

Человек забормотал что-то несусветное, можно было разобрать только слово "полномочия

— Что? — не поняли ребята.

— Полномочий не имеете, — отчетливо выговорил пьяный. Ребята засмеялись.

— Имеем, имеем, — добродушно сказал Женя.

162

Подхватили под руки, привели в штаб дружины, пихнули на стул.

— Фамилия?

Пьяный не отвечал — он явно задремывал.

Начальник дружины встряхнул его хорошенько, пнул кулаком под ребра и стал обшаривать одежду в поисках документов.

Полез в нагрудный карман и внезапно даже в лице переменился.

— Ребята, что мы наделали!

В руках у него была аккуратная книжечка — Депутат Верховного Совета СССР. Испугался он ужасно.

— Как же это случилось? Вот беда! И не приказал, попросил:

— Ребята, вы его домой отведите… тихонько, вежливо… до самой квартиры…

На обратном пути Женя не выдержал.

— Что же ты, дядя? — сказал он. — Депутат Верховного Совета, а так напиваешься.

И вдруг пьяный заплакал.

— Деточка!.. Какой я депутат? Я — говно. Я токарь хороший… у станка стоял… Все уважали… А тут…

И, махнув рукой, повторил:

— Какой я депутат? Я — говно!

ПОЛКОВНИК НУЖИН-

До Лазаря Абрамовича в маленькой двухкомнатной квартире, в которой мы занимали одну комнату, соседствовал с нами полковник в отставке по фамилии Нужин — широкоплечий человек с тупым рябоватым лицом.

Разговаривать с ним было противно, но интересно.

Он хвастался:

— Я был командир строгий — у меня два солдата застрелились.

163

И охотно рассказывал о службе на Дальнем Востоке:

— Ведь мы Японию как обманули? Войну начали по местному времени, а объявили по московскому.

Очень он гордился этой подлостью! Однажды он постучался в мою дверь весело-возбужд ный:

— А ко мне на день рождения генерал придет.

— Ваш друг?

Он посмотрел на меня, как на идиота.

— Какой друг?.. Генерал… Я его подчиненный. И заторопился на кухню — обрадовать жену. Вероятно, это был лучший день его жизни.

"А соседи говорят:

Ваши спички не горят,

Ваша лампочка потухла,

Ваша курица протухла,

Ваша верная жена

Абсолютно неверна.

Я соседям отвечаю:

Мол, не лучше ль выпить чаю?

Я, мол, старый их сосед,

У меня претензий нет.

Только детям их поганым

Стыдно шарить по карманам.

А за окнами Нева,

На Неву летит листва.

Осень, шпиль, решетка сада…

И не ты ль, моя отрада,

Золотую эту грусть

С детства знаешь наизусть?"

164

ЧЕХОСЛОВАКИЯ –

Утром позвонил Володя Фрумкин: Лева, ты уже вывесил черный флаг? А что? Сегодня наши войска вступили в Чехословакию.

За несколько месяцев до этого Н. приводила к нам двух прелестных чехов — Зденека и Гелену.

Перебивая друг друга, они восторженно рассказывали о всенародном ликовании, об отмене цензуры, о равноправии, о том, как на каком-то собрании люди запросто подходили к Дубчеку, беседовали с ним, а кто-то от полноты чувств даже взял его за пуговицу.

Мы слушали их с грустью.

Лиля спросила.

— Чему вы радуетесь? Неужели вы думаете, что мы это допустим?

Они поглядели на нее с огорчением, дивясь бестактной нелепости вопроса.

И вот…

Это была блестящая операция, особенно воздушная карусель над Прагой.

Солдатам отдали приказ: выстрел — очередь, на очередь — залп.

Девятнадцатилетние парни шумно радовались походу, но когда раздали индивидуальные пакеты, у многих на лбу выступили капли пота.

Однако, как известно, все обошлось.

Наши войска молниеносно заняли главный объект — здание ЦК коммунистической партии. Правительство арестовали и увезли в Москву.

Я хорошо помню эти дни — ледяной ветер отчаяния и стыд. За себя и за чехов. Прости меня, Чехия, и за чехов.

Что за манера пускать к себе оккупантов — то немцев, то нас?

Ведь у них была регулярная армия! Ну, конечно, мы бы

165

их разбили, но день-два они бы сражались, и весь мир явно

бесспорно видел бы, что это оккупация.

Цветаева писала:

"Но пока есть во рту слюна,

Вся страна вооружена".

Я не мог с ней согласиться.

Что за оружие слюна? Ничего, утремся.

Дубчека поставили лицом к стене, руки на затылок, он согласился после этого снова возглавить ЦК. Как можно идти на такое?

Так думал я тогда и тут же грубо себя одергивал:

— Заткнись! Какое право имеешь ты, оккупант, рассуждать, как должен был бы вести себя оккупированный тобой народ?

Да, тобой, потому что ты частица своего народа, выступающего в роли жандарма, душителя и палача.

А что сделал ты, ты сам? Повозмущался в узкой безопасной кампании? И все?

Ах, ты еще написал стихи? "Не вынесла душа поэта"? Ну что ж, приведи их, если хочешь, в свое утешение, побарахтайся, высунь хоть ненадолго голову из грязи:

Ты теперь товарищ мой и брат,

Гитлеровской армии солдат.

Я напьюсь воды из синей Влтавы,

Молодой и сильный как гроза,

И девчонка, родом из Остравы,

Плюнет мне в бесстыжие глаза.

Я увижу площадь городскую

В острых шпилях, в острой тишине,

И рука словака нарисует

Свастику на танковой броне.

Я войду в собор Святого Витта,

В полутьме пристроить пулемет,

А когда я выйду деловито,

У порога встречу весь народ.

166

И тогда я автомат тяжелый

Вскину по приказу из Кремля…

И поднимут кулаки костелы,

И завоет чешская земля…

Ты теперь товарищ мой и брат,

Гитлеровской армии солдат!

А сейчас вспомни, пожалуйста, как ты записывал это стихотворение.

Ты теперь товарищ мой и брат,

Ленинградской армии комбат.

Я напьюсь воды из синей речки,

Молодой и сильный как гроза,

И девчонка, родом из местечка,

Глянет мне в красивые глаза.

Вот так я его записывал — из осторожности или из трусости, не все ли равно?

Ведь я не мог себе представить, шифруя свой крамольный стих, вместо того, чтобы пустить его по рукам, ни живого костра Яна Палаха, ни Хартии 77, ни патетического выхода па Красную площадь.

Я уже думал, но еще не смел, потому что не стал еще самим собой. И не был еще самим собой год назад, когда начинал свою книгу.

Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут

Меня, и жизни ход сопровождает их.

Сегодня я пишу не стихи, а прозу. А проза пишет меня.

МЫ-

Господи, да что же это такое! Почему я все время говорю «мы»? "Мы вступили в Чехословакию", "Мы заточаем людей в психбольницы…"

Что общего у меня с этими выродками, сидящими наверху?

167

Почему горит во мне, не переставая, чувство вины и стыда?

Вчера Лиля ездила с Наташей в Тарту. Вернулась огорченная.

Даже она, даже моя умная Лиля не понимает.

— За что же им меня-то ненавидеть? Я же их не оккупировала?

Нет, оккупировала!

Если бы они знали Лилю, они бы, может быть, и полюбили ее. Любят же они Лотмана.

А так она — русская, оккупантка, нагло разъезжающая на машине по их земле.

И если бы где-нибудь в оккупированной стране выстрел сразил моего друга или жену, я бы и в страшном горе своем осознавал, что это пуля справедливая.