Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

• Название: Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.
• Автор: Лев Друскин
• Издательство: OVERSEAS PUBLICATIONS INTRCHANGE LTD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

"Лёва умер в 90-м году и похоронен […] в Тюбингене. А родился он в 1921 году. Это была долгая жизнь, в ней было много тяжелого и много болезней. Но он был очень счастливым человеком, потому что его любили. Если вы прочтете "Спасенную книгу", вы тоже его полюбите. Ее рекомендую прочесть и тем, кто думает, что ценность и счастье человеческой жизни напрямую зависят от наличия и подвижности членов тела. Ее же рекомендую тайным и явным сторонникам эвтаназии. А тем, кто умеет любить "некрасивых ангелов" рекомендую книгу Льва Друскина в утешение. Упокой, Господи, душу ангела нашего Лёвушки!"

Юлия Вознесенская

---

"Двадцать один,

Восемнадцать,

"Сицилия"!

Можно ли

Вызвать

Швейцара Василия?

Слушай, Василий,

Наверно сейчас

79

В автомобиле

Приедут от нас

Трое

Туристов

По имени Твистер —

Это отчаянные

Скандалисты.

Ты отвечай им,

Что нет номеров.

Слышал, Василий?

Так будь же здоров!"

Это не просто стихи — это мое детство. В Ленинграде еще четырхзначные номера телефонов.

А теперь надо кончать. И кончу я тем, с чего начал. Маршак со мной всегда. Я, конечно, больше люблю стихи и Лермонтова, и Блока, но ни один поэт, может быть даже Пушкин не оказал на меня такого влияния.

Я горжусь тем, что Самуил Яковлевич считал меня главным выпускником своей школы и книжку сонетов надписал так:

"Моему старому, но все еще молодому ученику — Леве Друскину".

Маршак сидит в халате и брюзжит.

Он смотрит снисходительно и строго.

Он понимает, что моя дорога

Наискосок — проклятая — лежит.

Он мне советы добрые дает.

Вернусь домой и стул к столу поставлю.

Но ни одной строки не переправлю —

Господь судья, а что-то восстает.

А утром вновь по улицам седым

К нему приду я и напротив сяду,

И дивную английскую балладу

Он мне прочтет, закутываясь в дым.

Так тетерев токует на снегу,

Закрыв глаза, один с поляной белой…

80

Прочтет и скажет сухо: "Переделал?"

А я отвечу тихо: "Не могу".

Он переспросит каждую строку

И буркнет: "Как же! Вам не до советов!"

И на прозрачном томике сонетов

Напишет: "Моему ученику".

81

Юность

МЫ СТРАННО ВСТРЕТИЛИСЬ –

Мне исполнилось шестнадцать лет. Я был влюблен в Люсю Виноградову. Я сидел у стола и пел:

"Мы странно встретились и странно разойдемся,

Улыбкой нежною роман окончен наш.

И если памятью к былому мы вернемся,

То скажем: это был мираж".

Меня переполняла сладкая, щекочущая грусть. Эта песня была написана обо мне. Я сидел за столом и пел:

"Так иногда в томительной пустыне

Мелькают образы далеких чудных стран,

Но это призраки и снова небо сине,

И вдаль бредет усталый караван".

Эта песня бьша про меня. Про меня и про Люсю Виноградову. И я завел снова:

85

"Мы странно встретились и странно разойдемся,

Улыбкой нежною роман окончен наш…"

В комнату заглянул папа, постоял, послушал. Потом сказал: "Вот дурак!" — засмеялся и вышел. Не понял он меня!

СМЕРТЬ ПАПЫ-

Папа возвращался с работы и бабушка часто ругала его за это. Но однажды он вдруг появился в середине дня.

— Чего так рано? — удивилась бабушка.

— Вайтер шлект, — засмеялся папа. Пошел к себе и лег. Вызвали врача.

— А, пустяки! — сказал врач и выписал какую-то микстуру. А это был инфаркт, Боже мой, это был инфаркт! Тогда еще не все знали такое слово, но разве "грудная жаба" звучит менее зловеще?

Как будто уселась на груди огромная черная жаба и сдавливает ее всеми четырьмя лапами.

Когда я был молод,

Никто не умирал,

Никто,

Даже старики.

А сегодня умирают все —

И старые, и молодые.

Смерть приходит к человеку

с возрастом,

И это так печально,

Что об этом почти не стоит

говорить.

Смерть папы была для меня первой.

Я лежу в комнате напротив него. Он не в силах выговорить ни слова. Он вздрагивает и задыхается. Я вижу белое испуганное лицо, покрытое каплями пота.

86

Мама часами держит у его губ кислородную трубку. Иногда она передает ее восьмилетнему Руве, которому это очень нравится.

У меня нет ни настоящего горя, ни настоящей боли — настолько все нереально. Они придут гораздо позднее и будут становиться острее с каждым годом.

И вдруг папа приподнимается на локтях, скользящих по крутизне подушки. Ужас смерти на мгновение отодвигается тревогой за мальчика, за больного сына — уже странного, уже непонятного, такого несерьезного, не ведающего своей беды.

Он мучительно хрипит, он стонет:

— Левочка, будь человеком!

И только теперь, с другого конца собственной жизни, я отвечаю ему:

— Я выполнил твою просьбу, папа. Я стал человеком. Память выхватывает подробности отдельными световыми и звуковыми пятнами.

Гроб стоит на четырех стульях, и наша дальняя родственница Мирке-Двоше, рыдая, так раскачивает его, что я боюсь: сейчас он опрокинется.

В комнате невнятный гул, из которого, как из хора, то один, то другой голос вырывается рефреном:

— Даша, ты должна жить, у тебя дети.

— Даша, ты должна жить, у тебя дети.

Неожиданно все смолкают.

Незнакомый человек-сослуживец — произносит столько раз читанные мною слова:

— Спи спокойно, дорогой товарищ. Да будет земля тебе пухом.

Рува дергает меня за рукав:

— Ты поедешь на кладбище, а меня берет к себе тетя Берта. Это еще интереснее.

Кладбище. В первый и последний раз слышу я, как стучат комья земли о крышку гроба — своих я не услышу. В голове вертятся две строки:

87

"И будет снег, разорванный лопатой,

И траурные черные дома…"

Первая строка умрет, как папа, а вторая, пройдя "путем зерна", через сорок лет прорастет стихотворением:

На Купчинском шоссе, у переезда,

Ждем поезда — уже грохочет тьма.

Над нами небо — гулкий лист железа,

И траурные черные дома.

На Купчинском шоссе, у поворота,

Струится ночь, как горькая вода…

Открой нам, Петр, небесные ворота

И мы войдем, потупясь от стыда.

На нас грехи, как скользкие отрепья,

Мы крест не смеем приложить к устам,

Но поезда во всем великолепье

Влетают в рай за нами по пятам.

И все — мужчины, женщины и дети —

Подобия катящихся планет.

И больше нету грешников на свете,

Но — Господи! — и праведников нет.

ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВИЧ ЯХОНТОВ –

Когда умер папа, я заметался — живем трудно, как помочь маме?

Самомнения у меня было хоть отбавляй, поэтому я не стал мелочиться и первый звонок сделал Исааку Осиповичу Дунаевскому.

Я предложил свои услуги и, извинившись, что болен, спросил: не согласится ли он зайти и проиграть мелодии новых песен, чтобы я мог их подтекстовать.

Он очень удивился:

— А вы кто?

— Поэт, — ответил я гордо.

После минутного ошеломленного молчания он довольно

88

мягко сообщил, что у него уже много лет один и тот же соавтop — Василий Лебедев-Кумач.

Это не было для меня неожиданностью: их песни пела вся страна.

Однако, я уверенно возразил, что Лебедев-Кумач поэт банальный, примитивный, и что я напишу лучше.

Честное слово, я не был нахалом. Просто не знал жизни и искренне недоумевал: чего это он после моих слов сразу повесил трубку?

Несколько обескураженный, я набрал номер «Европейской», где остановился приехавший на гастроли Яхонтов. Он был исключительно популярен, и я подумал, почему бы ему не стать еще популярнее.

Яхонтов не чванился, назначил встречу на завтра и совершенно растерялся, увидев как меня вносят (я ни о чем его не предупредил).

Шторы были приспущены и комната тонула в сером зимнем полумраке. Она была огромная и все в ней мерещилось огромным, кроме огромного хозяина, который, ссутулившись, сидел на гигантской кровати, и в этом неуютном пространстве казался маленьким и лишним.

Тогда мне была еще незнакома строфа:

"Я знаю, даже кораблям

Необходима пристань,

Но не таким как мы, не нам —

Бродягам и артистам".

Стихи мои Яхонтов слушал хорошо. Через неделю он пришел ко мне с Поповой и с какой-то околотеатральной дамой некрасивой, но значительной. Ох, и нагляделся я потом на этих "около"-театральных, литературных, художественных. Но в ту пору мне все было в новинку.

Владимир Николаевич держался шумно и весело, но передо мною то и дело вставало хмурое, необжитое пространство, и я словно чувствовал горечь окурков — запах печали и неуюта.

Это ощущение не пропало, а только усилилось, когда он начал читать:

89

"И ветер, и дождик, и мгла

Над холодной пустыней воды.

Здесь жизнь до весны умерла,

До весны опустели сады,

Я на даче один… Мне темно

За мольбертом… и дует в окно".

Я был молод. Я не слышал еще выражения "публичное одиночество", и не понимал, как может быть одинок человек, окруженный восторгом и аплодисментами тысяч влюбленных в него людей.

Яхонтов впервые доказал мне, что прочтение бывает неоднозначным.

Знаменитую строчку Блока "Умрешь — начнешь опять сначала" — он произнес не с трагическим тире, как я ожидал, а совсем по-другому.

С отчаянной и внезапной надеждой он спросил:

— Умрешь?

Вот он исход, вот оно избавление!