Айседора Дункан - Моя жизнь. Моя любовь

• Название: Моя жизнь. Моя любовь
• Автор: Айседора Дункан
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 5-8189-0686-8

Жизнь Айседоры Дункан обещала быть необыкновенной с самого начала. В автобиографии она так говорит о своем рождении: «Характер ребенка определен уже в утробе матери. Перед моим рождением мать переживала трагедию. Она ничего не могла есть, кроме устриц, которые запивала ледяным шампанским. Если меня спрашивают, когда я начала танцевать, я отвечаю – в утробе матери. Возможно, из-за устриц и шампанского».

---

Именно нам было суждено вернуть миру через две тысячи лет эти потерянные сокровища. Гостиница, в которой мы жили, любезно предоставила мне большую залу для занятий, где я работала каждый день. Я проводила часы, подбирая для хора «Взывающих» движения и жесты, навеянные ритмом музыки греческой церкви. Мы так углубились в нашу работу и настолько свято верили в свои теории, что не заметили комичности смешения различных религиозных выражений.

Тогда Афины, как и обычно, были охвачены революционным брожением. В данном случае революция основывалась на разнице во мнениях королевского дома и студенчества относительно того, какой язык должен быть принят на сцене: древний или новогреческий. Толпы студентов ходили по улицам с знаменами, требовавшими введения древнегреческого языка. В день нашего возвращения из Капаноса демонстранты окружили наш экипаж и приветствовали наши туники, приглашая присоединиться к их шествию, что мы охотно исполнили из любви к древней Элладе. После этой встречи студенты решили устроить представление в городском театре. Десять греческих мальчиков со студентами во главе, одетые в пестрые, свободно ниспадающие хитоны, пели на древнегреческом языке хоры Эсхила, а я танцевала, что вызвало бурю восторга среди студентов.

Когда король Георг услышал про манифестацию, он выразил пожелание, чтобы спектакль был повторен в Королевском театре. Но это представление в присутствии двора и иностранных посольств не вызвало такого пылкого энтузиазма, который царил в народном театре у студентов. Аплодисменты рук, затянутых в белые лайковые перчатки, не вдохновляли. Когда король Георг прошел за кулисы в мою уборную, чтобы пригласить посетить королеву в ее ложе, я тотчас заметила, что у них не было настоящей духовной любви к моему искусству и понимания его, хотя они и казались очень довольными. Балет всегда будет избранным видом танца для коронованных особ.

Все эти события произошли как раз тогда, когда я сделала печальное открытие, что наш счет в банке постепенно иссякает. Ночью, после представления в королевском театре я не могла уснуть и на заре отправилась совершенно одна в Акрополь, где танцевала в театре Диониса, чувствуя, что это в последний раз. Затем поднялась на Пропилеи и остановилась перед Парфеноном. Внезапно мне показалось, что все мои мечты разлетелись, точно мыльный пузырь, и я ясно поняла, что мы только современные люди и всегда ими останемся. Чувства древних греков нам будут чужды, несмотря ни на что. Храм Афины, возвышавшийся передо мною, был воздвигнут для других времен и людей. Я была всего-навсего американкой с шотландской и ирландской кровью, которая, пожалуй, была ближе к краснокожим, чем к грекам. Дивный мираж одного года, проведенного в Элладе, вдруг рассеялся, звуки византийско-греческой музыки становились все слабее и слабее, и все покрывалось громкими аккордами смерти Изольды, звучавшими в моих ушах.

Три дня спустя, провожаемые восторженной толпой и плачущими родителями десяти греческих мальчиков, мы сели в венский поезд. На вокзале я завернулась в бело-голубой греческий флаг, а десять греческих мальчиков, вместе с народом, запели чудный греческий гимн. Когда я оглядываюсь на этот проведенный в Греции год, я нахожу действительно прекрасным это усилие перенестись на две тысячи лет назад к той красоте, которой, быть может, мы не поняли, как не понимают ее и другие.

Так мы покинули Элладу и утром приехали в Вену с хором греческих мальчиков и их византийским наставником.

14

Наша попытка возродить греческий хор и античные трагические танцы была, конечно, очень ценна, но совершенно неосуществима. То, что я, после материального успеха в Берлине и Будапеште, не пожелала поехать в кругосветное турне и истратила заработанные деньги на то, чтобы воздвигнуть греческий храм и воскресить греческий хор, кажется мне теперь странным явлением.

Приехав в Вену, я показала изумленной австрийской публике хор «Взывающих» Эсхила, исполненный на сцене нашими греческими мальчиками в то время как я танцевала. У Даная было пятьдесят дочерей; моей тонкой фигурой было трудно изобразить чувства пятидесяти дев, но я делала все, что могла, чувствуя множество в единстве.

Вена находилась лишь на расстоянии четырех часов езды от Будапешта, но поразительно, что год, проведенный близ Парфенона, меня совершенно отдалил от Будапешта, и я даже не удивлялась, что Ромео ни разу не потрудился проделать четырехчасовой путь и навестить меня, не считая, что он обязан это сделать. Вся моя энергия уходила на греческий хор, и чувству не оставалось никакого места. Говоря правду, я ни разу и не вспомнила о Ромео. Наоборот, все мои интересы в те времена были направлены на вопросы из области разума и удачно объединились в дружбе с человеком, который был, прежде всего, человеком ума. Это был Герман Бар.

Несколько лет тому назад он видел мои танцы в Вене, в Kunstlerhaus’e перед артистами, и теперь, когда я вернулась в этот город с хором греческих мальчиков, он проявил большой интерес к моему делу и писал в венской Neue Presse замечательные критические статьи. Герману Бару было тогда приблизительно тридцать лет, и он выделялся благородными очертаниями головы и роскошными каштановыми волосами и бородой. Хотя он часто приходил ко мне в гостиницу «Бристоль» после представления и засиживался до зари, хотя я часто вставала с места и танцевала строфу за строфой греческого хора, чтобы иллюстрировать свои слова, наши отношения оставались чуждыми сентиментальности и чувственности, чему скептики, пожалуй, поверят с трудом. Но со времени моих будапештских переживаний в моих чувствах произошла такая революция, что я искренне думала, что навсегда покончила с любовью и что в будущем буду исключительно отдаваться искусству. Все это кажется мне сегодня очень странным, принимая во внимание, что я своим телосложением сильно напоминала Венеру Милосскую. После грубого пробуждения мои чувства вновь заснули, и вся жизнь сосредоточилась в искусстве.

Мое выступление в венском Карловском театре прошло с значительным успехом. Публика, вначале принимавшая «Хор Взывающих» из десяти греческих мальчиков довольно холодно, к концу представления, когда я танцевала «Голубой Дунай», приходила в неистовство. После спектакля я выступила с речью, в которой указала, что моей целью является возрождение духа древнегреческой трагедии. «Мы должны вновь влить жизнь в красоты греческого хора», – сказала я, – но публика продолжала кричать: «Нет, нет… Танцуй!.. Танцуй „Голубой Дунай“! Танцуй еще!» – и аплодировала без конца.

Мы покинули Вену, снова нагруженные золотом, и приехали в Мюнхен. Появление моего греческого хора в Мюнхене наделало много шума в кругах профессуры и интеллигенции. Знаменитый профессор Фуртванглер прочел лекцию о греческих гимнах, музыка к которым была теперь подобрана византийским священником.

Сильно волновались студенты, на которых большое впечатлении произвели наши греческие мальчики. Только я, изображая пятьдесят Данаид, не была вполне довольна и часто после окончания представления произносила речь, в которой указывала, что в действительности вместо меня должны танцевать пятьдесят дев, что мне очень грустно мое одиночество, но терпение, Geduld: я скоро организую школу и превращусь в пятьдесят kleine Mдdchen.

В Берлине успех греческого хора был значительно меньший, и хотя из Мюнхена для поднятия настроения прибыл известный профессор Корнелиус, берлинцы, как венцы, кричали: «Танцуйте лучше „Голубой Дунай“ и оставьте греческий хор в покое».

Тем временем сами маленькие греческие мальчики испытали на себе влияние непривычной среды. Дирекция гостиницы постоянно жаловалась на их дурные манеры и несдержанность. Они вечно требовали черного хлеба, спелых оливок и сырого луку. Если этих яств не находилось, они приходили в ярость и начинали швырять в кельнеров бифштексами или бросаться на них с ножами. В конце концов их выкинули из нескольких первоклассных гостиниц и мне ничего не оставалось сделать, как расставить десять кроватей в гостиной моей собственной берлинской квартиры и поселить мальчиков у нас.

Считая их детьми, мы каждое утро торжественно наряжали их в древнегреческие одежды и сандалии и вели гулять в Тиргартен. Однажды Елизавета и я, выступая во главе нашей странной процессии, встретили императрицу верхом. Она была так возмущена и удивлена нашим видом, что на следующем перекрестке упала с лошади, так как добрая прусская лошадь, конечно, никогда не встречала ничего подобного и с испугу шарахнулась в сторону.

Эти очаровательные греческие дети оставались у нас только шесть месяцев. К этому времени мы сами стали замечать, что их божественные голоса начали фальшивить, приводя в изумление даже восторженную берлинскую публику. Я храбро продолжала изображать пятьдесят Данаид, взывающих перед алтарем Зевса, хотя задача эта была очень трудна, особенно когда мальчики сбивались с тона, а византийский профессор становился все рассеяннее и рассеяннее, точно оставил в Афинах свою любовь к византийской музыке. Он стал отсутствовать все чаще и продолжительнее. В довершение всего полицейские власти нам сообщили, что наши греческие юноши по ночам украдкой выпрыгивали из окна и как раз тогда, когда мы их считали благополучно спящими в постелях, пробирались в дешевые кафе и там встречались с самыми подозрительными представителями своей национальности, жившими в городе.