Чарльз Диккенс - Сев

• Название: Сев
• Автор: Чарльз Диккенс
• Жанр: Проза

---

- Если бы вы знали, - сказала Сесси, чуть не плача, - до чего я глупа. На всех уроках я делаю одни ошибки. Мистер и миссис Чадомор без конца вызывают меня, и в моих ответах всегда ошибки. Я, право, не виновата. Они как-то сами собой получаются.

- А мистер и миссис Чадомор никогда, вероятно, не ошибаются?

- Нет! - с жаром воскликнула Сесси. - Они все знают.

- Расскажи мне про свои ошибки.

- Даже стыдно рассказывать, - неохотно согласилась Сесси. - Вот, например, сегодня мистер Чадомор объяснял нам про натуральное процветание.

- Должно быть, национальное, - заметила Луиза.

- Да, верно. А разве это не одно и то же? - робко спросила Сесси.

- Лучше говори "национальное", раз он так сказал, - уклончиво отвечала Луиза.

- Ну хорошо, - национальное процветание. И он сказал: пусть этот класс будет нацией. И у этой нации имеется пятьдесят миллионов фунтов стерлингов. Разве это не процветающая нация? Ученица номер двадцать, отвечай: процветает ли эта нация, и обеспечено ли тебе благосостояние?

- А как ты ответила? - спросила Луиза.

- Вот то-то, мисс Луиза, - я ответила, что не знаю. Откуда же мне знать, процветает эта нация или нет, и обеспечено ли мне благосостояние, раз я не знаю, чьи это деньги и принадлежит ли мне сколько-нибудь из них? Но оказалось, что это совсем ни при чем. В цифрах об этом нет ничего, всхлипнула Сесси, вытирая слезы.

- Это была грубая ошибка, - заметила Луиза.

- Да, мисс Луиза, теперь-то я поняла. Тогда мистер Чадомор сказал, что он задаст мне еще один вопрос: предположим, что наш класс - огромный город, и в нем миллион жителей, и за год только двадцать пять человек из них умирают от голода на улицах. Что ты можешь сказать о таком соотношении? И я сказала - ничего другого я придумать не могла, - что, по-моему, тем, кто голодает, вероятно ничуть не легче оттого, что других, неголодающих, целый миллион - хоть бы и миллион миллионов. И это тоже было неверно.

- Разумеется, неверно.

- Тогда мистер Чадомор сказал, что задаст мне еще один вопрос. И он сказал - вот казуистика...

- Статистика, - поправила Луиза.

- Верно, мисс Луиза, я всегда путаю ее с казуистикой, это еще одна моя ошибка. Вот статистика несчастных случаев на море. И вот я вижу (это говорит мистер Чадомор), что в течение определенного времени сто тысяч человек пустились в дальнее плавание, и только пятьсот из них утонули или сгорели живьем. Сколько это составляет процентов? И я сказала, - тут Сесси, сознаваясь в своей вопиющей ошибке, залилась горючими слезами, - я сказала нисколько.

- Нисколько, Сесси?

- Нисколько, мисс. Ведь это ничего не составляет для родных и друзей погибших. Нет, я никогда не выучусь. А хуже всего то, что хотя бедный мой папа так хотел, чтобы я училась, и я очень стараюсь учиться, потому что он этого хотел, а как раз ученье-то мне не по душе.

Луиза молча смотрела на темную хорошенькую головку, виновато склоненную перед ней, пока Сесси не подняла на нее глаза. Тогда она спросила:

- Твой отец, Сесси, сам был очень ученый и потому хотел, чтобы и тебя хорошо учили?

Сесси медлила с ответом, и лицо ее выражало столь явное опасение, как бы не нарушить запрет, что Луиза поспешила добавить:

- Никто нас не услышит; а если бы и услышал, что может быть дурного в таком невинном вопросе?

- Нет, мисс Луиза, - сказала Сесси, ободренная словами Луизы, и покачала головой. - Мой папа совсем неученый. Он едва умеет писать, и редко кто может прочесть то, что он пишет. Я-то могу, конечно.

- А твоя мать?

- Папа говорит, что она была очень ученая. Она умерла, когда я родилась. Она... - Сесси дрожащим голосом сделала страшное признание ...она была танцовщицей.

- Твой отец любил ее? - Луиза задавала вопросы со свойственной ей глубокой, страстной пытливостью - пытливостью, блуждающей во тьме, точно отверженное существо, которое скрывается от людских взоров.

- О да! Любил так же горячо, как меня. Папа и меня-то любил сначала только ради нее. Он повсюду возил меня с собой, когда я была еще совсем маленькая. Мы никогда с ним не расставались.

- А теперь, Сесси, он оставил тебя!

- Только потому, что желал мне добра. Никто не понимает его, как я, и никто не знает его, как я. Когда он оставил меня ради моей же пользы - он никогда не сделал бы это ради себя, - я знаю, что у него сердце разрывалось от горя. Он ни одной минуты не будет счастлив, пока не воротится.

- Расскажи мне еще про него, - сказала Луиза. - И больше я никогда не буду спрашивать. Где вы жили?

- Мы разъезжали по всей стране, а подолгу нигде не жили. Мой папа... - Сесси шепотом произнесла ужасное слово - ...клоун.

- Он смешит публику? - спросила Луиза, понимающе кивнув головой.

- Да. Но иногда публика не смеялась, и тогда он из-за этого плакал. В последнее время она очень часто не смеялась, и он приходил домой совсем убитый. Папа не такой, как все. Люди, которые не знали его так хорошо, как я, и не любили его так сильно, как я, иногда думали, что он немножко сумасшедший. Случалось, они зло шутили над ним; но они не знали, как он страдает от их шуток, это видела только я, когда мы оставались одни. Он очень застенчивый, а они этого не понимали.

- А ты была ему утешением во всех его горестях?

Она кивнула - слезы текли у нее по щекам.

- Надеюсь, что да, и папа всегда так говорил. Он стал такой робкий, боязливый, считал себя несчастным, слабым, беспомощным неучем (он сам постоянно твердил это). Вот потому-то он и хотел, чтобы я непременно многому выучилась и чтобы я выросла не такая, как он.

Я часто читала ему вслух, это как-то подбадривало его, и он очень любил слушать. Книги я читала нехорошие - мне теперь нельзя говорить о них, - но мы не знали, что они приносят вред.

- А ему они нравились? - спросила Луиза, не сводя испытующих глаз с лица Сесси.

- Ах, очень нравились! И сколько раз они удерживали его от того, что в самом деле могло повредить ему. И много было вечеров, когда он забывал о всех своих бедах и думал только о том, позволит ли султан Шахразаде рассказывать дальше *, или велит отрубить ей голову раньше, чем она кончит.

- И отец твой всегда был добрый? До самого последнего дня? - спросила Луиза, в нарушение строгого запрета явно раздумывая над рассказом Сесси.

- Всегда, всегда! - отвечала Сесси, стискивая руки. - И сказать вам не могу, до чего он был добрый. Я видела его сердитым только один раз, и то он рассердился не на меня, а на Весельчака. Весельчак... - она шепотом сообщила убийственный факт, - это дрессированная собака.

- А почему он рассердился на собаку? - спросила Луиза.

- Они воротилась домой после представления, а потом папа велел ей прыгнуть на спинки двух стульев и стоять так - это один из ее номеров. Она глянула на него и не сразу послушалась. В тот вечер у папы ничего не выходило, и публика была очень недовольна. Он закричал, что даже собака знает, что он уже ни на что не годен, и не имеет к нему жалости. Потом он начал бить собаку, а я испугалась и говорю: "Папа, папа, не бей ее, она же так тебя любит! Папа, ради бога, перестань!" Тогда он перестал ее бить, но она была вся в крови, и папа лег на пол и заплакал, а собаку прижал к себе, и она лизала ему лицо.

Тут Сесси разрыдалась, и Луиза, подойдя к ней, поцеловала ее, взяла за руку и села подле нее.

- Доскажи теперь, Сесси, как отец оставил тебя. Я так много у тебя выспросила, что уж расскажи все до конца. Если это дурно, то виновата я, а не ты.

- Вот как это было, мисс Луиза, - начала Сесси, прижимая ладони к мокрым от слез глазам: - Я пришла домой из школы, а папа тоже только что передо мной воротился из цирка. И вижу, сидит он у самого огня и раскачивается, будто у него что болит. Я и говорю: "Папа, ты ушибся?" (это случалось с ним, да и со всеми в цирке); а он говорит: "Немножко, дорогая". А потом я подошла поближе и нагнулась к нему, и вижу, что он плачет. Я стала утешать его, а он прячет от меня лицо, весь дрожит и только повторяет: "Дорогая моя! Радость моя!"

Тут в комнату ленивой походкой вошел Том и посмотрел на девочек равнодушным взглядом, красноречиво говорившим о полном отсутствии интереса ко всему на свете, кроме собственной персоны; но и та в настоящую минуту, видимо, мало занимала его.

- Я просила Сесси рассказать мне кое о чем, - обратилась к нему Луиза. - Ты можешь остаться. Но помолчи минутку, не мешай нам, хорошо, Том?

- Пожалуйста! - сказал Том. - Я только зашел сказать, что отец привел старика Баундерби, и я хочу, чтобы ты вышла в гостиную. Потому что, если ты выйдешь, он непременно позовет меня обедать. А не выйдешь, ни за что не позовет.

- Сейчас приду.

- Я подожду тебя для верности.

Сесси продолжала, понизив голос:

- Под конец папа сказал, что он опять не угодил публике, и что теперь всегда так, и что он пропащий человек, и мне без него было бы куда лучше. Я говорила ему все самые ласковые слова, какие только приходили мне на ум; и он как будто успокоился, а я стала рассказывать про школу, про все, что мы делали и чему нас учили. Когда больше рассказывать было нечего, он обнял меня и долго целовал. Потом он попросил меня сходить за примочкой, которой он всегда лечил ушибы, и велел купить ее в самой лучшей аптеке, - а это в другом конце города; потом он опять поцеловал меня; и я ушла. Я уже спустилась с лестницы, но опять поднялась наверх, чтобы еще раз взглянуть на него, и спросила: "Папочка, можно, я возьму с собой Весельчака?" А он покачал головой и говорит: "Нет, Сесси, нет, родная. Ничего не бери с собой, что заведомо мое". Я ушла, а он остался сидеть у огня. Вот тут-то, должно быть, ему, бедному, и подумалось, что ради меня ему лучше уйти, потому что, когда я принесла лекарство, его уже не было.