Чарльз Диккенс - Рассказы 60-х годов

• Название: Рассказы 60-х годов
• Автор: Чарльз Диккенс
• Жанр: Проза

---

Комнаты, которые я занимал в колледже, находились в углу двора, где дневной свет всегда казался тусклым, - возможно, поэтому, но еще больше из-за моего тогдашнего душевного состояния, я, вспоминая ту пору моей жизни, всегда кажусь себе погруженным в благодетельный сумрак. Других я вижу в блеске солнечных лучей, я вижу наших гребцов, сильных, великолепно сложенных юношей на сверкающей воде, вижу светлые блики от озаренной солнцем листвы, которые скользят по их головам и плечам, но сам я всегда в тени и только смотрю на них. Без всякого дурного чувства, сохрани бог, но совсем один, как некогда смотрел я на Сильвию из темных развалин или, глядя на красные отблески в окнах фермы, прислушивался к ритмичному топоту танцующих ног, а развалины кругом были окутаны ночным мраком.

Теперь я перейду к причине, заставившей меня упомянуть о похвальном отзыве профессора. Не будь этой причины, упоминание о нем оказалось бы простым хвастовством.

Среди тех, с кем я занимался, был мистер Фейруэй, второй сын леди Фейруэй, вдовы сэра Гастона Фейруэя, баронета. Этот юноша обладал блестящими способностями, но он происходил из богатой семьи и был ленив и изнежен. Он обратился ко мне слишком поздно и являлся на занятия столь неаккуратно, что, боюсь, я вряд ли принес ему большую пользу. В конце концов я счел своим долгом отсоветовать ему сдавать экзамены, которые все равно были ему не по силам, и он покинул колледж, не получив никакой степени. После его отъезда леди Фейруэй написала мне, указывая, что, поскольку мои занятия принесли ее сыну так мало пользы, справедливо будет, если я верну половину полученной мною платы. Насколько мне известно, такое требование никогда еще не предъявлялось ни одному репетитору, и должен откровенно признаться, что я понял, насколько оно справедливо, только когда мне его предъявили. Но раз поняв, я, разумеется, немедленно вернул деньги.

Со времени отъезда мистера Фейруэя прошло два года, если не больше, и я уже забыл о нем, когда в один прекрасный день он вдруг вошел в мою комнату.

Мы обменялись обычными приветствиями, а затем он сказал:

- Мистер Силвермен, я приехал сюда с матерью. Она остановилась в гостинице и хотела бы, чтобы я представил вас ей.

Я всегда чувствую себя неловко с незнакомыми людьми и, вероятно, чем-то выдал, что его предложение мне неприятно, так как он, не дожидаясь моего ответа, добавил:

- Мне кажется, эта встреча может способствовать вашей дальнейшей карьере.

Я покраснел при мысли, что мне могут приписать такие своекорыстные побуждения, и выразил готовность пойти с ним немедленно.

По пути мистер Фейруэй спросил меня:

- Вы деловой человек?

- Кажется, нет, - ответил я.

- А моя мать деловая женщина, - сказал мистер Фейруэй.

- Неужели? - заметил я.

- Да, моя мать, как говорится, женщина хозяйственная. Умудряется, например, извлечь некоторую выгоду даже из мотовства моего старшего брата, который сейчас за границей. Короче говоря - хозяйственная женщина. Разумеется, это все между нами.

Он никогда раньше не пускался со мной в откровенности, и эти его слова меня немало удивили. Я ответил, что он, конечно, может положиться на мою скромность, и больше не возвращался к этому деликатному предмету. Идти нам было недалеко, и вскоре я уже предстал перед его матушкой. Он представил меня, попрощался со мной и оставил нас (как он выразился) беседовать о делах.

Леди Фейруэй оказалась хорошо сохранившейся величественной красавицей довольно крупного сложения; особенно меня смущал пристальный взгляд ее больших круглых темных глаз.

- Я слышала от моего сына, - сказала ее милость, - что вы, мистер Силвермен, хотели бы получить приход. Я признал, что это так.

- Не знаю, известно ли вам, - продолжала ее милость, - что в нашем распоряжении есть место приходского священника. Вернее сказать - в моем распоряжении.

Я признал, что это мне неизвестно.

- Дело обстоит именно так, - сказала ее милость. - Собственно говоря, таких мест у нас два: одно приносит двести фунтов годового дохода, другое шестьсот. Оба прихода находятся в нашем графстве - Северном Девоншире, как, возможно, вам известно. Первое из них вакантно. Не хотите ли занять его?

Неожиданность этого предложения, а также пристальный взгляд темных глаз ее милости совсем меня смутили.

- Мне жаль, что я не могу предложить вам место с шестьюстами фунтов, сказала леди Фейруэй холодно, - хотя я не хочу оскорблять вас подозрением, мистер Силвермен, что вы разделяете мое сожаление, ибо это было бы сребролюбием, а я убеждена, что вы не сребролюбец.

- Благодарю вас, леди Фейруэй, - горячо сказал я. - Благодарю, благодарю! Мне было бы очень больно думать, что меня могут заподозрить в подобном пороке.

- Вполне естественно, - ответила ее милость. - Отвратительное качество, особенно в священнике. Однако вы не сказали, принимаете ли вы это место.

Извинившись за мою рассеянность или неумение ясно выражаться, я уверил ее милость, что принимаю этот приход с величайшей охотой и благодарностью. Я добавил, что надеюсь, она не будет судить о моей признательности за ее великодушие по моим словам - если меня застигают врасплох, когда я что-нибудь глубоко чувствую, я не умею выразить это пышными фразами.

- Итак, все решено, - сказала ее милость. - Все решено. Ваши обязанности не будут обременительными, мистер Силвермен. Очаровательный дом, очаровательный цветник, фруктовый сад и прочее. Вы сможете брать учеников. Ах, кстати! Впрочем, нет, я вернусь к этому позже. Что бишь я намеревалась сказать, когда это слово меня сбило?

Ее милость пристально на меня посмотрела, как будто мне это было известно. А мне это известно не было. И я снова смутился.

- Ах да, конечно, - сказала ее милость после некоторого размышления. Как я рассеянна! Наш последний бенефициарий - бессребреник каких мало утверждал, что, поскольку обязанности его столь необременительны, а дом столь очарователен, он по совести не может чувствовать себя спокойно, если я не разрешу ему помогать мне с моей перепиской, счетами и прочими мелочами того же рода; пустяки, разумеется, но они затруднительны для женщины. Так, может быть, мистер Силвермен, вы тоже...? Или мне лучше...?

Я поспешил сказать, что мои скромные способности будут всегда к услугам ее милости.

- Как я благодарна, - сказала ее милость, возводя глаза к небу (и на мгновение переставая сверлить меня взглядом), - что мне дано иметь дело с благородными людьми, которых пугает даже мысль о сребролюбии! - (При этом слове она содрогнулась.) - А теперь о вашей ученице.

- Моей...? - я ничего не понимал.

- Мистер Силвермен, вы представить себе не можете, как она талантлива. Она, - сказала ее милость, беря меня за локоть, - по моему глубочайшему убеждению, самая замечательная девушка на свете. Уже знает греческий и латынь лучше, чем леди Джейн Грей *. И научилась всему сама! И заметьте еще не воспользовавшись глубокими познаниями мистера Силвермена в области классической литературы и языков. Не говоря уже о математике, которую она жаждет изучать и знанием которой (как я слышала от моего сына и других лиц) мистер Силвермен столь заслуженно славится.

По-видимому, смущенный взглядом ее милости, я потерял нить нашего разговора, хотя и не понимал, как и в какую минуту это произошло.

- Аделина, - сказала ее милость, - моя единственная дочь. Если бы я не была убеждена, что меня не ослепляет материнское пристрастие, если бы я не знала твердо, что, познакомившись с ней, вы сочтете большой честью возможность руководить ее занятиями, я поспешила бы коснуться вопроса, неотъемлемо связанного с сребролюбием, и спросила бы вас, на каких условиях...

Я перебил ее милость просьбой не продолжать. Ее милость заметила, что это меня огорчает, и сделала мне одолжение прислушаться к моим мольбам.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Блестящее образование, которое мог бы приобрести ее брат, если бы захотел, и редкое совершенство души и характера, присущее только ей одной, вот какова была Аделина.

Я не стану превозносить ее красоту, я не стану превозносить ее ум, ее тонкую восприимчивость, ее чудесную память, ее ласковую снисходительность к медлительному учителю, которому довелось развивать ее великие дарования. Тогда мне было тридцать лет. Сейчас мне шестьдесят; но и теперь я вижу ее такой, какой она была тогда - жизнерадостной, прекрасной и молодой, мудрой, остроумной и доброй.

Когда я понял, что люблю ее, - откуда мне знать? В первый день? В первую неделю? В первый месяц? Невозможно вспомнить. Если я не могу - а я не могу - представить себе даже предшествующую мою жизнь вне ее милой власти, как же мне вспомнить одну эту подробность?

Но когда бы я ни сделал это открытие, оно тяжким бременем легло на мою душу. И все же теперь, сравнивая его с куда более тяжелым бременем, которое я впоследствии принял на себя, я убеждаюсь, что ноша эта не была такой уж непосильной. Сознание, что я люблю ее и буду любить, пока жив, что тайна эта останется навеки скрытой в моей груди и Аделина никогда о ней не узнает, служило для меня источником гордости и радости, облегчало мои страдания.